Имена и даты: краткие хронографические наблюдения. 20 апреля

В Верещагине, сыгранном Луспекаевым, миллионы зрителей увидели идеальное воплощение народности.
Кадр из фильма «Белое солнце пустыни»

Пороки – вечные спутники человечества. Его атрибуты, точнее говоря. Одни более опасные, другие менее. Надо на них реагировать – и желательно адекватно, соразмерно степени опасности.

Итальянского сатирика, публициста и драматурга Пьетро Аретино, родившегося 20 апреля 1492 года, называли «бичом государей». А некоторые современные авторы считают его предтечей европейской журналистики. Провинциал и сын сапожника, он скитался по итальянским городам, обличая папских придворных и уходя от их мести, пока не обосновался в Венеции. Литератор и памфлетист был тогда фигурой влиятельной, перед ним заискивали сильные мира сего. И Аретино этим пользовался: его лавирование между ними напоминает не столько писательское поведение, сколько дипломатию.

С сегодняшней точки зрения, пожалуй, интересны не столько сочинения Аретино (по части нравов нас вряд ли удивишь), сколько его вклад в становление литературы как института. Аретино был первый в Европе известный писатель, живший писательским трудом, и не как чей-то секретарь или протеже, а как самостоятельный игрок. И вот что интересно: Венецианская республика – из тогдашних государств Италии самое свободное (в том числе от влияния Ватикана), центр европейского книгопечатания, а для Аретино, видящего мир глазами простолюдина, там «место всех пороков». Что ж, все логично: где есть свобода, там легче предаваться греху. А вот принимал ли он такую цену свободы? Подозреваю, что нет. Умер он (в 1556 году), так сказать, от смеха: услышал на пиру непристойную остроту, упал и размозжил себе череп. Видимо, то, что ему сказали, было для него за пределами вообразимого.

Этот «производственный травматизм» в какой-то степени сближает Аретино с родившимся 20 апреля 1893 года американским комическим актером немого кино Гарольдом Клэйтоном Ллойдом (ум. 1971). Однажды на съемках он из-за опасного трюка с бомбой лишился двух пальцев правой руки. Но постоянный герой его комедий Гарольд, «персонаж с очками», не был подобием русского Глупышкина. Гарольд достоин сострадания, а хрестоматийный кадр, где он повис на стрелках башенных часов, даже символичен.

Теперь обратимся почти что к нашим дням. Сегодня день рождения нашего прославленного артиста Павла Луспекаева (1927–1970). А у славы бывают причуды. Всего одна роль – таможенника Верещагина в «Белом солнце пустыни» (1969) – незадолго до смерти сделала Луспекаева всенародным любимцем, но заодно затмила все другие его работы, в том числе более сильные. Практически одновременно с «Белым солнцем» он так сыграл Ноздрева в телеспектакле «Мертвые души», как вряд ли кому удавалось до и после этого. Я не говорю уже о его театральных работах: по словам самого Лоуренса Оливье, «в России, в БДТ, есть один актер – абсолютный гений! Только фамилию его произнести невозможно». Но теперь Луспекаев – это «Я мзду не беру. Мне за державу обидно», ничего с этим не поделаешь. А мне обидно за актера. И потому, что державы так устроены, что проглотят такого Верещагина и не подавятся. И потому, что есть в этом мастерски сделанном истерне провинциально-лубочный имперский взгляд на среднеазиатский «театр военных действий», взгляд, который органичен для персонажей, но не увиден и не осмыслен со стороны. «Мы мощные, снисходительные и несуетливые. Пьем много, но от грусти и несовершенства мира. Мы уверены, что образ наш искажают враги или обстоятельства...» – такова, по словам писателя Владимира Шарова, картина мира, которая за этим стоит.

Имперская реальность, имперское самоощущение побуждают вспомнить другого уроженца сегодняшнего дня – Наполеона III Бонапарта (1808–1873), племянника Наполеона I. Первый президент Французской Республики и последний французский монарх – в одном лице. Рвался во власть не мытьем, так катаньем, устраивая один заговор за другим, и в конце концов получил 75% голосов на прямых президентских выборах. Но выборное начало ему претило, как и парламентаризм. «Парламент – это лишний орган, который лишь гудит фракционными спорами» – его слова. (Другими словами, всего лишь место для дискуссий – пафос тот же, что у одного нашего известного политика, который считает, что не место.) И император Второй империи ввел монархическую конституцию, от которой, уступая духу времени, все равно пришлось постепенно отходить. А закончил свое правление в плену у Бисмарка, проиграв франко-прусскую войну...

Исторически запоздалая, анахроничная фигура, да. Но как-то не хочется метать громы и молнии. Потому что XIX век – век уже просвещенный. А то социальное зло, которое тогда было, звучит сегодня детским лепетом. «Тогда умирали кустарно», – сказал о тех временах Александр Аронов. «Небо крупных оптовых смертей» – приговор Осипа Мандельштама XX столетию. Ровно 120 лет назад в мир явился неотделимый от этого нового типа насилия человек, само имя которого стало вечным синонимом абсолютного зла. И каждый год день 20 апреля ждут с тревогой: всюду и всегда находятся такие, кто празднует день рождения Адольфа Гитлера.

О вожде Третьего рейха, давно погребенном под слоями риторики, лапидарными фразами не скажешь без участия художественных образов. Когда-то Кайсын Кулиев написал поразительное стихотворение об ином, более приемлемом ходе истории. Сон о том, что «...Прах Хиросимы, пепел Освенцима/ – Все это с миром было лишь во сне./ А наяву мир не будили трубы,/ Не строили во фрунт ефрейтора,/ И венский обыватель Шикльгрубер/ По-прежнему подручный маляра...» Такой вот сон во сне. Но логика поэтической мысли – упрямая вещь. Сон снова и снова оборачивается явью. А в финале фильма Элема Климова «Иди и смотри» историческая кинохроника с Гитлером крутится в обратную сторону – и главный герой готов крушить и крушить. Но опускает руки, когда в кадре появляется младенец – будущий фюрер.

По ассоциации: 20 апреля 1745 года родился французский психиатр Филипп Пинель (ум. 1826). Он вошел в историю тем, что добился снятия цепей с душевнобольных. С ним спорили: полагали, что незакованные пациенты сумасшедших домов опасны. Но он настоял на своем. Потому что считал, что держать их в цепях нельзя. Просто нельзя, вот и все.