Имена и даты: краткие хронографические наблюдения. 20–22 марта

У человека есть прирожденное и неотчуждаемое право на сон. Независимо от социального статуса.
Фото Романа Мухаметжанова (НГ-фото)

Есть такая склонность у человечества: объявлять международные или национального масштаба Дни чего-то или кого-то. Обилие их поражает. На конец этой недели приходится по самому минимальному счету шесть.

Судите сами. 20 марта – Международный день франкофонии (языка и культуры франкоговорящих стран). 21 марта, когда наступает весеннее равноденствие, то есть продолжительность дня становится равной продолжительности ночи, – День Земли, отмечаемый по решению ООН с 1971 года. А на следующий день, 22 марта, – с добрым утром, нынче День воды. Без коей, как известно, и ни туды, и ни сюды.

Это я еще не назвал Всемирный день астрологии 20 марта – праздник, что называется, на любителя. Но два праздника, при всем желании посмеяться над кампанейщиной, отмечу, и оба имеют место быть 21 марта: Всемирный день сна (инициатор – Всемирная же организация здравоохранения) и Всемирный (честное слово, больше сегодня этого слова не будет) день поэзии. Само соседство, кстати, замечательно. И по отдельности виновники торжества заслуживают внимания, а уж в переплетении, взаимоотражении – тем более.

Сон и сны – вечная тема искусства вообще и поэзии в частности. Бессонница или просто бодрствование как противоположности сна – естественно, тоже. И, может быть, первое, что мне здесь вспоминается, – это два противоположных по смыслу поэтических высказывания, почти заклинания. «Не спи, не спи, художник,/ Не предавайся сну:/ Ты вечности заложник/ У времени в плену» – хрестоматийный Пастернак («Ночь»). «Мы спать хотим, и никуда не деться нам/ От жажды сна и жажды всех судить.../ Ах, декабристы, не будите Герцена –/ Нельзя в России никого будить» – не менее хрестоматийный Коржавин («Баллада об историческом недосыпе»). За первым – извечное творческое беспокойство, то есть бодрствование. За вторым – «право на отдых», вопль измученного обывателя из общежития имени монаха Бертольда Шварца: «Дайте же человеку поспать!»

Впрочем, толику сна жаждут не только издерганные советские (постсоветские) люди. Принц Гамлет, которого никто не заподозрит в ущербной приземленности, – не о сне ли мечтал, пусть самом что ни на есть смертном? Но вспомним об одной из самых значимых интерпретаций шекспировского «Гамлета» – фильме, который поставил родившийся 22 марта 1905 года Григорий Козинцев (ум. 1973), кинорежиссер, занимавшийся Шекспиром как минимум лет 30. Так сложилось, что известностью своей в широких зрительских кругах он был обязан не столько экранизациям классики, сколько фильмам, сделанным на советском материале. «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Выборгская сторона»... Но ленты эти при всем своем успехе стали меркнуть с конца 50-х, когда Козинцев поставил фильм «Дон Кихот», а затем обратился к Шекспиру. «Гамлет» 1964 года с Иннокентием Смоктуновским в главной роли, потом «Король Лир» 1970 года с Юри Ярветом стали в творчестве режиссера вершиной. И если понимать сон как упадок духа и угасание личностного начала, то они волей-неволей сказались как раз в трилогии о Максиме, в активизме 30-х годов.

Разуму в высоком смысле этого слова сон, как известно, противопоказан. Можно даже сказать, не свойствен. Дух просвещения на это и ориентировал тех, кто должен был его усвоить. Один из крупнейших русских историков Тимофей Грановский, который родился 21 марта 1813 года, неотделим в нашем представлении от профессорской кафедры. Хотя прожил короткую жизнь – умер в 1855 году, сорока двух лет, и молодой его возраст не вяжется с традиционным для нас образом профессора. Тем не менее он не просто преподавал всеобщую историю в Московском университете, но стал, без преувеличения можно сказать, одним из зачинателей русской интеллигенции. (Подозреваю, что студенты на его лекциях не очень-то спали. Во всяком случае, в высоком смысле слова.) Чтобы составить представление о месте Грановского в формировании этого феномена, надо оценить его круг, его, если хотите, список знакомых. А это и Николай Станкевич – глава кружка (который так и называют – кружок Станкевича), и вышедшие из него Герцен с Огаревым. Ну и Верховенский-отец в «Бесах» Достоевского – прототипом этого персонажа был Грановский.

И еще одно, несколько неожиданное в этом контексте имя. Хотя почему неожиданное? Ученый, профессор, литератор. Правда, не историк, а геофизик. Но по сравнению с величием разума и просвещения это детали, не правда ли? Я говорю об Александре Городницком, родившемся 20 марта 1933 года и с юных лет причастном не только к науке, но и к поэзии. И не только к «бумажной», но и к бардовской. Говорить о Городницком-барде можно бесконечно. Но хочется напомнить, что он написал не только «Атлантов», «Перекаты» и «Над Канадой небо синее». У него поразительное, редкостное чувство истории. Легкие безглагольные штрихи – и вот перед нами Меншиков: «Лошади по городу цок-цок,/ А перед каретою цуг, цуг,/ Жалован Ижорою герцог,/ Государю Петеру друг, друг./ Государю Петеру камрад,/ С голубою лентою камзол./ Если хама плетию – хам рад,/ Ежели молебеном – хам зол.../ Сбруи позолочены, бренчат,/ Колесо накатано, скрип, скрип,/ А возле обочины – чад, чад,/ Крепостных да каторжных хрип, хрип».

Или – любимый мой «Воздухоплавательный парк». Петербуржцам не до сна, они встали до зари, чтобы успеть на неслыханное развлечение – полеты аэропланов. Над ними «нелепый парит аппарат» – словно вестник из будущего. Пусть полюбуется подрастающее поколение. Но поэт из этого самого будущего знает больше своих давно ушедших земляков. Они, в сущности, еще спят, потому что грезят. А он обрывает их сон: «Куда, петербургские жители,/ Толпою веселой бежите вы?/ Не стелют свой след истребители/ У века на самой заре,/ Свод неба пустынен и свеж еще,/ Достигнут лишь первый рубеж еще.../ Не завтра ли бомбоубежище/ Отроют у вас во дворе?»

Вот вам и плоды просвещения, поднявшие людей с теплых постелей и обернувшиеся коржавинским «историческим недосыпом». У этих древних петербуржцев ведь тоже было законное право поспать.