Главкнига. Чтение, изменившее жизнь

Прежде всего, о критериях – сочетание гедонистического и профессионального подходов. Одними книгами я упиваюсь, как книгоголик, а в других присматриваюсь к приемам и метафорам. Иногда это совпадает. Само собой, Библия. Не вся, конечно, от корки до корки. Бытие, особенно авраамическая часть – как семейная хроника становится всемирной историей, плюс Иов и Коэлет. Самый сложный библейский герой-оксюморон, на шекспировском уровне, даже странно, что он тогда возник, вроде неоткуда – царь Саул. Из древних, помимо «Гильгамеша», греческие мифы – «Одиссея» и «ветхозаветный», по сути, фиванский цикл, не обязательно в пересказе Гесиода и Софокла. Предпочтительней Овидий в «Метаморфозах» с апокрифами. Соответственно такие опять-таки «библейские» сочинения, как «Король Лир», «Братья Карамазовы», «Шум и ярость». Последний роман – вместе с «Расёмоном» Акутагавы–Куросавы – научил меня романной четырехголосице: прием, использованный мной в романе «Семейные тайны» и в лучшей главе моего «Post Mortem» под названием «Хроническая любовь. Реконструкция на четыре голоса. Четыре Б». Ну да, Бобышев, Бродский, Басманова и Басманов Андрей – голос ребенка, четыре внутренних монолога. Из русских поэтов – джентльменский набор банальностей: Пушкин, Баратынский, Тютчев, Пастернак, Мандельштам и Бродский. Из трех последних выше всего ставлю Мандельштама, хотя пастернаковский «Марбург» (первая редакция) – наиболее адекватное моим чувствам любовное стихотворение. Бродский, о котором я исписал полторы тысячи страниц в пяти книгах, ввиду, наверное, близкого знакомства и тесного общения с питерских времен, задал тон и уровень жизнетворчества и во многом определил мою литературную судьбу. Из рассказчиков ценю тех, кто научил меня искусству рассказа, а я написал их больше полусотни: Артур Шницлер, Набоков, Моэм, Дафна дю Морье, Джулиан Барнс. Книга, которую я читаю и перечитываю с юности, до оскомины – «В поисках утраченного времени». Из исторической прозы – Тацит, Моммзен и наш Ключевский, особенно потаенный – в черновых набросках и вставках, которые помещают в примечаниях, хотя давно пора ввести в основной текст. Три моих домашних философа – Платон, Монтень, Фрейд. Хорошо отношусь к писателю Владимиру Соловьеву и люблю себя перечитывать: кайфую. Нет, не нарциссизм и не входящая ныне в моду сологамия: любите самого себя, этот роман никогда не кончается – вплоть до женитьбы на себе любимом/-ой. Скорее примеры творческой эманации: счастлив, когда писал, и счастлив перечитывая. Из крупных вещей помимо перечисленных – моя первая и последняя книги: питерская горячечная исповедь «Три еврея. Роман с эпиграфами» и роман-трактат-метафора «Кот Шрёдингера», главы из которого публикуют по обе стороны океана.

Нью-Йорк