Главкнига. Чтение, изменившее жизнь

Главная встреча с книгой случилась у меня в детстве в возрасте шести лет, когда я принялась самозабвенно прочесывать домашнюю библиотеку и наткнулась на «Легенды и мифы Древней Греции» в изложении Николая Куна: античность вошла в меня глубоко и навсегда. Родители, вернувшись с работы, обнаружили, к чему я там припала, но отбирать было поздно, и они смирились. «Легенды и мифы» какой-то странной чертой отделили меня от сверстников – попытки завлечь подруг этим своим открытием провалились, но под сомнение ценность его не поставили. Все, в «Легендах и мифах» читанное, имело свойство свернутой спирали, и она продолжала разворачиваться в сознании и бессознательном, на этот каркас нанизывались потом сочинения античных и современных авторов, включая и классиков психоанализа, и гениев искусства и гуманитарного знания XX века, пропитанного античностью, ее интерпретациями и реминисценциями.

В школьные годы из соотечественников полюбился Лермонтов своими поэмами и особенно «Песней о царе Иване Васильевиче…», ее совершенно особой магией языка, монтажа, ритма и немыслимым максимализмом персонажей, заставлявшим меня трепетать и содрогаться. Толстый сборник рассказов О'Генри как-то исподволь настроил на ироническое отношение к идиотизму социальных коллизий и привил весьма порой неподходящую способность видеть всюду смешное. Вообще же мне порой хватало крохотного фрагмента, чтоб заболеть каким-нибудь текстом и возжаждать его: так было, например, с цитатой из «Капитанов» Гумилева. Четыре строчки несколько лет продолжали пульсировать в крови: по силе воздействия они оказались не меньшими, чем вся его поздняя лирика, прочитанная позже. Из англоязычного, читанного в школьном возрасте в оригинале, отпечатлелись «Овод» Войнич, «Песня о Гайавате» Лонгфелло и сказки Уайльда, особенно «Соловей и роза». В 14 лет открыла Омара Хайама с его таинственным двойным суфийским дном, о котором я тогда ничего не знала, но чувствовала подкоркой.

В годы учебы в МГУ важен оказался Юнг (особенно Aion и «Ответ Иову»), перечитанный в пределах доступного весь – с его еретическим упрямством понимания сознания человека как самоорганизующейся системы, стремящейся к все более усложняющейся целостности. Учась в университете, жадно лопатила философов от Платона (и до сих пор он один из самых мне интересных) до французских постструктуралистов. Об этих открытиях можно говорить долго, и все они имели ценность. Но параллельно мы зачитывались только что переведенным и изданным «Властелином Колец» Толкина. Эта эпопея, как и «Дюна» Херберта, открыли для меня в современном человеке потребность в тотальной мифологизации реальности и, пожалуй, завершили период глубоких трансформаций моего мировоззрения. Все остальное стало приращением к уже найденному.