Валерий Земских Писать о том, какие книги перевернули сознание — значит, предаваться воспоминаниям. Любые воспоминания – ложь. Несознательная, но тем более явная, что мы принимаем за чистую монету то, что является лишь реконструкцией собственной жизни, исходя из сегодня. А «сегодня», которое сегодня и «сегодня», которое будет завтра — две большие разницы. Возможно брошюра «Есть сознание у животных» или «Устав караульной жизни» повлияли куда больше, чем Пушкин или Толстой. Но кто же в этом себе признается?
С уставом мне знакомиться не пришлось, а вот книжечка о сознании, кажется, была. Правда, что в ней было написано – не помню. Книг было много, и мир в них выглядел не так, как окружающий мир, который казался серым, скучным и далеко не дружелюбным. Сейчас я понимаю, что никакая книга не способна передать жизнь, которая, впрочем, не стала более дружелюбной.
Ну а если вернуться к воспоминаниям, то запомнились несколько книг, которые если и не изменили коренным образом жизнь, но все-таки. В нашей молодости книги не были так доступны как сейчас, но иногда кое-что попадалось. Как-то я обнаружил в тумбочке у старшей сестры красный том Маяковского. Фамилия была, конечно, знакома, но то, что я прочитал в этом томе, мало вязалось с ней. Одно слово «футурист» уже поражало, а какие там были стихи! Не «Кавказ подо мною…», а «Я сразу смазал карту будняя…». На какое-то время Маяковский стал любимым поэтом. Позже появился Блок. Тоже случай помог. У мужа все той же старшей сестры было синее собрание сочинений Блока. «Стихи о прекрасной даме» были совершенно непонятны (да и до сих пор), но переносили в тот неведомый мир, который был столь не похож на окружающую действительность.
Ещё одна случайная встреча, ставшая неслучайной. Сегодня, как я уже говорил, непонятно, насколько труден был путь к книгам. В библиотеках тебе давали то, что у них было под рукой на столе. Не повыбираешь. В магазинах… лучше не говорить о том, что было в магазинах… не поверите. Да и денег не было. Так вот, в маленькой районной библиотеке была невиданная вещь. Там допускали к полкам, и ты мог сам выбирать то, что хочешь. Выбор был не особенно велик, но все же. И вот бродя между полками я наткнулся на синий пятитомник Бунина. Фамилия мне ничего не говорила, но я открыл и стал листать. Открылся мне том на «Деле корнета Елагина». Сейчас я понимаю, что это, наверное, не лучшее у него, но тогда… Бунин для меня и до сих пор один из любимых прозаиков.
А теперь про совсем интимное. В предыдущих случаях с хронологией плохо, а тут я помню. В каком-то возрасте при всей любви к Пушкину отдаешь предпочтение Лермонтову. Лежу я вечером в постели, читаю красный том Лермонтова и вдруг обратил внимание на даты. Там сначала его поздние стихи, а потом стихи 1828-го года. То есть ему 14 лет, как и мне, читающему. Надо сказать, что умение писать стихи, как и музыку, казалось мне свойством необъяснимым и данным свыше (к музыке у меня до сих пор осталось такое отношение). Так вот, примерив свои года к его, я задумался. Думать, впрочем, не грех, но я на свою беду пошёл дальше: решил, что тоже смогу. И смог. То есть, написать стихотворение я не написал, но строчка получилась. Я вдруг понял, как это делается. Гордыня меня обуяла.
Гордыня гордыней, но долгое время все, что я писал, никуда не годилось. И то, что сейчас, наверное, тоже. Но тогда я пытался вписаться в какие-то рамки – о чём писать и как писать. Освободил меня Аполлинер. В серии «Литературные памятники» вышла его небольшая книжечка в переводах Михаила Кудинова. И я вдруг осознал, что можно писать как хочешь и о чём хочешь.
Ну, а что теперь? Шкафы заполнены, некуда ставить новые книги. Голова тоже.
комментарии(0)