Дмитрий Бак На первый взгляд, вопрос о книгах, которые «произвели наибольшее впечатление», «оказали наибольшее влияние» выглядит почти абсурдно. Да много таких книг – у меня только дома около (или более?) двадцати пяти тысяч. Попробую выделить несколько особых случаев.
Случай первый. Маленький, хиленький сборник стихов Пушкина из серии «Классики и современники», отпечатанный на серой газетной бумаге, кажется, в конце 1970-х. Мои сверстники помнят, что в университете занятия на военной кафедре заканчивались выездом в так называемые «лагеря». У меня «это было под Ровно»: три месяца жизни в палатке на десятерых, вместо личного времени – «самоподготовка». Светлыми летними вечерами я забредал в поле с книжной, падал в траву и…. Тогда я не только впервые услышал Пушкина, но и вообще понял, что такое русские стихи.
Случай второй. Среди прочих курсов идеологического цикла в университете на филфаке числился «научный атеизм». Преподавание велось мастерски, непостижимость творца подвергалась сомнению вот как: «ну вот говорят, что «боженька» всесилен, а Змея-то на дереве проглядел??» Но главное не в этом. Преподаватель(ница) вручила мне для подготовки к реферату Библию, которую я продержал у себя недели три и неспешно прочел от корки до корки – всю подряд. Конечно, книга эта несколько раз попадала мне в руки и раньше, но почему-то никогда не удавалось освоить текст целиком, – скажу в скобках, и никогда позже не получилось. Результаты этого трехнедельного чтения вполне понятны…
Случай третий, тоже из студенческих лет. Повесть польского фантаста и футуролога Станислава Лема «Маска», опубликованная в двух номерах суперпопулярного тогда журнала «Химия и жизнь». После прочтения два эффекта – прямой и побочный. Я написал дипломную работу о Леме, вообще заделался полонистом, ну, а начало польского оригинала повести запомнил на память. И сейчас помню: На почёнтку была чемношчь и жимне пломенье и хук пшечёнглы…
Случай четвертый. Это будет не книга, а статья, ничего? Если это допустимо, скажу о статье Сергея Аверинцева «К уяснению смысла надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской». Это был для меня новый воздух, новая вселенная, одно слово «отмыслить» чего стоило!
Случай пятый. Роман «Мы» Евгения Замятина. При третьем чтении я вдруг понял, что обычное толкование книги как произведения антитоталитарного, направленного чуть ли не против сталинизма никак не исчерпывает ее смысл. Дальний адресат антиутопии целит не в диктаторов, а как раз в сторонников либерально-демократического эгалитаризма. Если повстанцы из-за Зеленой черты свергнут диктатора-Благодетеля, то результатом их управления как раз и будет новая Великая скрижаль, принудительное приравнивание всех людей друг к другу и к абстрактному идеалу свободы. Ведь ясно же, что с точки зрения идеальной парламентской демократии свобода есть технологизированный концлагерь: всюду развешаны камеры слежения, так что преступления принудительно невозможны. Как тут не узнать XXI век! И при чем тут Сталин, который в момент написания романа еще и у власти-то не был?
Случай шестой. Да-да, это «Евгений Онегин», совершенно недостижимая книга, в которой есть абсолютно все: теплота и конкретность частной жизни, предельно отвлеченное рассуждение о бытии, иронически двусмысленное совершенство формы. Пару лет назад попал на телевидении в программу о русской литературе вместе с французской кинозвездой Фани Ардан. Она говорит, что Онегин упустил свое счастье, а я возражаю, что ничего-то он не упустил: пошел бы навстречу юной влюбленной – сбылась бы страшная картина «что может быть на свете хуже семьи, где бедная жена…». И наоборот, при последнем свидании – вот была бы пошлость, если бы Татьяна произнесла что-то вроде «я вас люблю, к чему лукавить, и жду вас вечером в саду» – мелкий мезальянс, не более. А в романе-то все правильно: никто ничего не потерял, не утратил. Мадемуазель Ардан в ответ восклицает: как это вы, русские, рассуждаете о литературных героях, словно бы они живут среди вас! А потом начинает лукаво цитировать строчки о том, что Онегин что-то упустил в жизни. Третий наш собеседник по телепрограмме вносит ясность: да вы же либретто цитируете, а не Пушкина!..
Случай последний на сегодня. Вовремя вложенная в мои руки Евгением Ясиным монография Авнера Грейфа о том, как в торговой практике генуэзских купцов рождалась современная экономика – «Институты и путь к современной экономике: уроки средневековой торговли». Меня постигло озарение по поводу нынешней наукометрии, изнурительной борьбы ученых всего мира за повышение индекса цитирования. Вы спросите, какая связь? Самая прямая! Миллиардные траты на гонку рейтингов и индексов абсолютно бессмысленны, идет ли речь о рейтингах университетов или индексах отдельных ученых. Я как-то заглянул в свой «Хирш» (наукометрический показатель продуктивности. – Прим. «НГ-EL») и выяснил, что он довольно-таки не нулевой, при всем при том, что я уже лет двадцать не являюсь действующим ученым, регулярно публикующим статьи, и не прилагаю ни малейших усилий для повышения рейтинга. Грейф говорит, что отношения между купцами, отправлявшими караваны на другой конец света, и их тамошними «агентами» юридически никак не оформлялись, и дело не в «доверии». Если бы кто-то из перекупщиков попытался украсть караван товаров, то приблизительно через год об этом узнали бы все члены корпорации по всему миру и карьера этого человека была бы окончена. Кроме того, и сбыть награбленное он тоже не сумел бы по тем же корпоративным причинам. И вот вы спрашиваете меня – что мы, без разных «хиршей» не знаем, кто «более матери-науке ценен»? Вяч. Вс. Иванов или профессор Пупкин с высоким рейтингом?
Случай – все-таки еще один. Имя ему – Георгий Иванов. Феномен чтения сам- и тамиздатских стихов в шестидесятые-семидесятые годы – предмет особого разговора. Острота впечатления всегда подогревалась тем, что завтра, наутро, эти строфы (часто в виде полуслепых машинописных копий) уплывут от тебя и, может быть, навсегда. Что в этом случае делать? Конечно – немедленно запомнить, переписать от руки и т.д. Так случалось многажды, но стихи Иванова (Георгия, как сказано) случай особый – все немедленно запомнилось.
Если всё, для чего мы росли,
И скучали и плакали оба,
Будет кончено горстью земли
О поверхность соснового гроба,
Если новая жизнь, о душа,
Открывается в чёрной могиле,
Как должна быть она хороша,
Чтобы мы о земной позабыли.
Вот тут уж не прибавить ни слова.
комментарии(0)