Главкнига. Чтение изменившее жизнь

Жизнь человека можно было бы (и это первое, что приходит на ум) описать с помощью метафоры реки — тех внутренних холодных, горячих, поверхностных или глубоких течений, которые составляют её суть. Семья, родные, близкие, взаимопонимание, доверие, всё то хорошее и важное, что происходит между людьми, и то мучительное и тяжёлое, что между ними порой происходит, — это, возможно, и составляет суть глубинного (биологического) и одновременно поверхностного (социального) течения этой реки. Но есть, как мне кажется, и другое (скрытое) течение, формирующее человека. Для меня — это книги, потом театр + книги, потом кино + живопись + музыка + книги. Пятый класс школы: после уроков мы с подругой читаем Чехова. Вслух. По очереди. Мне достался рассказ «Спать хочется». Помню, как что-то внутри меня качнулось где-то на середине второй страницы: узкая комната сместилась, будто переместилась в странную жуткую сонную пустоту. А потом был Достоевский, о котором мы часами говорили с друзьями, а по ночам я как заворожённая ходила за князем Мышкиным по белёсому Петербургу. Чуть позже на две ночи мне дали «Мастера и Маргариту» (репринтное издание, страницы в разворот). По этим разворотам Булгаков уводил меня в хаос и сумрак 20-х и подводил к Голгофе. Но Чехов остался самым-самым. Навсегда. В собрание его сочинений — синий переплёт, золотистый росчерк-автограф на обложке — я погрузилась на долгие зимы и лета. Как-то открыла пятый или третий (не помню) том, прочла первую попавшуюся строчку: там было что-то о синей кромке леса и каком-то облачке над верхушками деревьев. И вдруг это блёклое облачко как магнитом собрало рассыпавшуюся стружку моей тогдашней жизни в какой-то новый живой и ясный рисунок, по незримому лекалу которого я прожила многие годы и даже защитила в ГИТИСе диплом по «Чайке». Цветаева. Её строки «В Бессмертье что час — то поезд» я почти выкрикивала (от страха), когда пробегала по заросшим одичалой сиренью пустым аллеям парка, опаздывая на свою первую работу. Потом наступили дни «Тошноты» Сартра и «Постороннего» Камю, притупляющие или наоборот обостряющие (особенно в молодости) одиночество и неприкаянность. Разреженный воздух «В ожидании Годо» Беккета, его странные персонажи, пригвождённые к месту, будто застрявшие в бессмыслице времени. Но было и другое: в середине 80-х мы зачитывались Ремарком, Хемингуэем. Случайно столкнувшись на улицах любимого городка с одним моим безбашенным приятелем, музыкантом и филологом (светлая ему память, он умер в прошлом году) мы заходили с ним в какую-нибудь рюмочную (он знал их множество) и, потягивая коньяк, часами беседовали о «Трёх товарищах» и «Празднике, который всегда с тобой». Потом был Хармс и «Чинари»[1], и в моей жизни надолго утвердилась аббревиатура АТХ[2] (Академия театральных художеств) — уникальный и легендарный театр под руководством Ивана Верховых. (В этом театре я проработала три года). «Ну ты, не очень-то фрякай, Ракукин»[3]. Страшный алогичный абсурдный мир ОБЕРИУ остро резонировал с мутным временем начала 90-х. В спектакле по Хармсу «Почему я лучше всех?» как в увеличительном стекле жизнь представлялась мрачной, жуткой и страшно смешной. Но была ещё и невозможная красота «Слова о полу Игореве», его божественный зачин: «Не лепо ли ны бяшеть, братие…». Древние, восхищающие на какую-то неведомую высоту и глубину слова Ветхого и Нового Завета. Глыба «Гамлета» в переводах на русский и даже на немецкий (моя первая курсовая была о спектакле «Гамлет», который разыгрывался на немецкой сцене в конце XVIII-го века). Был и пророчески двинувшийся на Макбета Бирнамский лес, и «крылышкуя золотописьмом» Велимира Хлебникова. Переводы «Tyger Tyger» Уильяма Блейка в одном из номеров «Иностранной литературы». Мы с мужем читали эти стихи вслух на нашей маленькой кухоньке, и странная воронка исходила из простых, собранных в каком-то невозможно прекрасном порядке слов. Были и «Полые люди», и магическая эссеистика Элиота. Рильке с его дух захватывающим взлётом элегий в Дуино. Поразительный «Ellis» Георга Тракля: «И только / Божий ветер бьётся о чёрные стены». Свалившиеся на меня в магазине «Гилея» (был такой книжный на Садовом) «Небесные верблюжата» Елены Гуро — мучительно хрупкая и стойкая проза/поэзия, с какой-то предельной подлинностью соединяющая в себе глубину и сострадание. Платонов и Мандельштам — тайный код одного короткого лета, когда мой приятель, режиссёр, давно уже живущий в Америке, дал мне третий или четвёртый, перепечатанный на машинке экземпляр «Котлована» и «Воронежских тетрадей». Помню расплывшиеся сильные/слабые буквы — я погружалась в них малыми дозами, будто принимала сильнодействующее лекарство, от которого в голове всё смещается и проясняется одновременно, и слова кажутся живыми и больно кусают кожу как муравьи. А потом — «Тетрадь Вероники» Геннадия Айги, его кратчайшее «Спокойствие гласного» и сияющие «Вершины берез — с детства и до сих пор». «Todesfuge» Пауля Целана, похожая на зловещую пластинку, по которой елозит чудовищная ржавая игла времени. И много ещё было и, надеюсь, будет книг, или хотя бы строчек, которые что-то меняют, что-то смещают в жёсткой (мягкой) решётке (сетке) сознания/души. Потому что именно книги (чаще всего и — особенно в юности) сводили меня с людьми, а люди безошибочно приводили к тем книгам, рядом с которыми жизнь превосходит саму себя.