Главкнига: чтение, изменившее жизнь

Книг, кардинально изменивших мою жизнь, довольно много. Я человек впечатлительный, кроме того, если какое-то произведение меня увлекает, я в него с удовольствием погружаюсь и как бы проигрываю фрагменты сюжета, пробую на вкус атмосферу и языковые особенности этого текста, – и внутренне, и внешне. Книга может стать на некоторое время рутинной частью моей жизни, а это значит, что она уведет меня с привычной линии, дополнит ее, украсит и даст мне возможность меняться.

И все-таки здесь я бы хотела рассказать о двух книгах. Одна из них — строго говоря, даже и не книга, а пластинка, выпущенная в конце 1980-х. Михаил Козаков читал Бродского, – это было мое второе знакомство с Бродским (первое случилось мельком, в полутьме, какая-то едва прочитываемая распечатка, я почти не успела в нее вчитаться). Спустя годы я поняла, что в большинстве случаев Козаков читал Бродского совершенно ужасно, как будто не понимая текста (так иностранец выучивает стихи на чужом языке — просто чтобы вызубрить и сдать зачет). Но... Погодите... Что это было?.. «В ночном саду под гроздью зреющего манго Максимильян танцует то, что станет танго»*, – Казаков внезапно начинал петь, и это было настоящее мексиканское танго! А «На рассохшейся скамейке Старший Плиний... Дрозд щебечет в шевелюре кипариса»? – Казаков рассказывал (именно рассказывал) это очаровательно, медленно, четко, давая возможность увидеть всю картину, услышать каждый шорох, заметить каждое изменение в благостном неаполитанском пейзаже... Мне было восемнадцать, но я жадно помнила историю Плиния Старшего, как и историю города, который спустя много лет станет одним из самых моих любимых мест на земле, – Помпеи. «Поддельная хвоя свисала с пальм», – эта нелепая «хвоя» с ударением на «я», боже, это было... ново, свободно, роскошно! Надо сказать, я в те времена училась на филфаке МГУ и в библиотеке брала почитать поэтов Серебряного века. Некоторые книги лежали в так называемом «шкафу» – запаснике, откуда нельзя было брать сразу две книги. Только по одной. Допустим, взять Мандельштама и Библию одновременно было запрещено. И вот, вообразите. Мережковский, Гиппиус, Мандельштам, Ахматова, Цветаева... И вдруг — сразу Бродский. И особенно – на пластинке (признаюсь, я аудиал, обожаю слушать тексты!)... Это была такая свобода, это был такой особенный нарратив в поэтической форме! Никто не раскрепостил меня так, как Бродский. И хотя в те времена я страдала откровенной графоманией, все-таки, моя графомания после той пластинки стала больше похожа на качественно выполненное поэтическое упражнение, нежели на потуги юной девицы излить свои чувства в рифму. «Звук — форма продолженья тишины, подобье развивающейся ленты...»

Вторая книга, которая повлияла на меня год спустя и до сих пор оказывает на меня колоссальное влияние — это «Дар» Набокова. В те времена я встречалась со своим будущим мужем, его родители были «выездными», то есть, у него был доступ к иностранным изданиям на русском языке. Итак, однажды вечером я призналась ему, что у меня плохое настроение. «Возьми, прочитай. Настроение сразу улучшится», – пообещал он мне и дал Набокова, кажется, выпущенного издательством «Ардис». Итак. Я открыла книгу, и уставилась на отражения, которые ползли в зеркале большого шкафа — Федор Годунов-Чердынцев переезжал на новую квартиру, вокруг был сияющий Берлин, наполненный своими и чужими, пронизанный неприветливыми немцами и страдающими русскими... «Здесь все так плоско, так непрочно, так плохо сделана луна, хотя из Гамбурга нарочно она сюда привезена», – «плохо сделанная» луна кружила голоу, наполняла мое юное сердце радостью и предвкушением небывалых эстетических удовольствий. Я слышала удивительный питерский акцент — это «нарочно» вместо «нарошно», как было бы по-московски, и сочувствовала всем эмигрантам мира, а заодно прощала всех русских писателей — за их неприступность, за их непонятость и их … снобизм. Необычное эссе о Чернышевском, включенное в роман, поразило меня своей язвительностью и смелостью. Это было то самое время и то самое место, когда наше поколение жаждало крушения идеалов, и памятники, развалившиеся на части у своих пьедесталов, памятники, испачканные в краске, – горы низвергнутых идолов, уходящие за горизонт, были одним из самых желанных для нас пейзажей. Долой их всех! Чернышевского? – Отлично, значит, Чернышевского! (Чуть позже так же кроваво падет Достоевский – стараниями того же Набокова, и Маяковский — стараниями Карабчиевского, а затем, в девяностые, начнет выходить убийственная обойма откровенных мемуаров, и я вдруг почувствую ужасную физиологичность моих кумиров, их запахи, их слабости, их суету и неуверенность в себе... За что боролись, на то и напоролись! Но первым для меня классиком, легко и свободно разобранным по косточкам потомками, будет все равно Чернышевский).

Но не протест, не язвительность, не хваленый набоковский снобизм изменил мою жизнь. Мою жизнь изменили все эти невероятные блики, далекое лето далеких тридцатых, жажда славы, игра в стиль, стройная и чистая любовь набоковских героев. И, конечно, стихи, которые легко вплетались в прозаический текст, и так же легко внезапно из него выплетались... «С колен поднимется Евгений, но удаляется поэт»...

С тех пор я обоих авторов читала и перечитывала, несколько лет даже серьезно занималась набоковедением, затем оставила попытки стать ученым и призналась себе в том, что я полный дилетант во всем, а это значит, по-настоящему я способна лишь к писательству. И в этой моей метаморфозе не последнюю роль сыграли Бродский и Набоков.

* Здесь и далее все цитаты приведены по памяти, это сделано специально, чтобы оставить чистое воспоминание.