Изголовье из травы

Это Есино - страна!..

А ведь, в сущности, до недавнего времени странничество в Японии было очень нелегким делом. Ни транспорта, ни дорог. На каждом шагу заставы со стражами, всех без разбору подозревающие в контрабанде огнестрельным оружием. Жесткий паспортный режим. Одно из старинных донесений гласит: "Все проходящие через заставу должны снять шляпы и дзукин (капюшон, закрывающий голову от дождя и ветра). Двери паланкинов должны быть широко распахнуты. Паспорта путешествующих женщин проверяются особенно тщательно. Обязательны паспорта для лиц, страдающих безумием, заключенных, трупов и отрубленных голов".

В лучшем случае ты ехал верхом на лошади, но чаще всего шагай на своих двоих - бродячий монах, проповедник, странствующий ученый, художник, поэт, пилигрим, обдуваемый всеми ветрами, поливаемый дождями, под обжигающим солнцем и в снежную метель, а то и под градом (градины в Японии величиной с каштан, а бывает - с китайский персик!), записывая угольком от соснового факела на скале или кисточкой на соломенных лентах шляпы строки хайку, легчайшие трехстишия, превращающие мгновение в вечность.

"И вот перед тем, как выйти за ворота, - сообщает в своих "Записках из дорожного сундучка" бродячий поэт Басе, отправляясь в странствие со своим любимым учеником как раз в горы Есино, куда спустя триста лет мы с художником Леней Тишковым пустимся ему вослед, - я в шутку нацарапал у нас на шляпах: "Два путника, вместе вершащие путь, не имеющие дома ни на земле, ни на небе, отправились в дорогу".

Давно когда-то на Новый год мне подарили трехтомник старинной японской поэзии "Манъесю", что означает "Собрание мириад листьев". Одна из первых поэтических антологий в этих краях, VIII век нашей эры. Тут собраны стихи императоров, императриц, принцев и принцесс, любовная лирика царедворцев, генерал-губернаторов, их заместителей, жен, каких-то девиц и старух, песни судей, инспекторов, лекарей, писцов, жрецов, крестьян, солдат, монахов, сложенные на пиру, в пути, в глубокой тоске о друге, в тоске по родным местам, о мхе, травах, колодце, о том, как в старости одолевают болезни, поэмы сожаления о быстротечности жизни, предания о чудодейственных камнях, раздумья у развалин, потрясающие народные песни, особенно плачи...

И постоянно в возвышенных выражениях упоминалось там некое райское место Есино. "В дивной Есину-стране... - так кристальны реки здесь, так прекрасны склоны гор..." "Как мчатся водопады в дивном Есину, - не наглядеться мне!" "В этом Есино дивном... на верхушках зеленых деревьев, что за шум поднимают своим щебетанием птицы?" Не меньше ста раз. Прямо сказочное Лукоморье. Мэтр Хитомаро так и заявил в своем стихотворении:

Именно в Есино испокон веков ездят весной любоваться цветущими сакурами. Здесь цветет особая горная сакура - ямадзикура - белым, розовым и сиреневым цветом. Говорят, во время цветения горы утопают в лепестках цветущей вишни. У японцев есть название этому явлению: ханами, что означает любоваться цветами.

Каждый мечтает провести свое первое ханами на горе Есино. В Есино наслаждались видом цветущих сакур императоры Японии. Сюда отправлялись поэты и пилигримы. И это неудивительно. С 10 по 30 апреля сто пятьдесят тысяч вишневых деревьев расцветают на горе Есино.

"Кто был тот человек, - воскликнул когда-то поэт Фудзивара Есицунэ, - бросивший здесь когда-то косточки вишен и сделавший горы Есино весенними горами навеки?.."

Народу в электричке становилось все меньше. В конце концов на весь наш поезд остались два паломника - мы с Леней, три прекрасных японки, наши проводники, и смешной такой, пузатый японец в зеленой куртке, синем картузе, компас на руке, на боку фляга - взрослый парень, сидит, испуганно озирается и тревожно качает ногой.

Леня говорит:

- Наверное, там, в Есино, бабушка его встретит с оладьями.

А впереди уж виднелись нежно зеленые горы в туманной дымке - самой далекой и самой конечной станции всех железнодорожных линий на острове Хонсю - это Есину-страна!..

И вот на том самом месте, где мы с Леней выбрались с рюкзаками из электрички, чуть больше трехсот лет назад остановился бродячий поэт Мацуо Басе и, потрясенный, вспомнил строки, оброненные здесь поэтом Тэйсицу:

Изголовье из травы

Да, он шел по этой дороге, именно тут, мне почему-то это важно, в черной одежде буддийского монаха, с обритой головой. В руке у него - посох и четки со ста восемью бусинами. На шее висела сума, где он хранил два-три китайских и японских сборника стихов, наверняка "Книгу о Пути и Силе" Лао-цзы, куда же без нее? Тушечницу, флейту и крошечный деревянный гонг. На нем большая, как зонт, дорожная шляпа, такие носили священники, сплетенная из непромокаемых кипарисовых стружек, плащ из тростника, соломенные сандалии. Издалека его можно принять за нищего, буддийского паломника или даоса, покинувшего мир.

Однако при ближайшем рассмотрении чуть ли не каждому встречному становилось ясно, что это прославленный поэт Мацуо Басе, Учитель хайкай - трехстишия, похожего на звук одинокого удара в колокол, пронизывающего душу, туманный намек - за которым таится вся глубина этого мира.

Таких людей в Японии называли "златоротыми".

Собственно, за каждым его шагом с трепетом следила вся Япония.

"Птицы сорокалетья" давно прилетели к нему, а сорокалетие считается в Японии первой старостью. Он был такой хрупкий и слабый здоровьем, а пустился в столь продолжительное странствие, что тысячи его поклонников и две тысячи учеников дико переволновались за него.

Его бы могли на руках понести во все путешествия, так его любили и ценили. Но он был беглец. Он не был монахом, хотя учился дзен. Он просто остерегался мира, понимая, что мир не даст ему непреходящего и беспредельного. А он хотел одного - ясности видения, которая достигается в одиноком странствии по безвестной дороге. В этом была для него и поэзия, и пророчество, и религия.

Он бежал от своей феерической славы, званых вечеров, поэтических турниров, от привычного, отлаженного, устойчивого, даже от своей одинокой хижины "Басе-ан" - "Обители банановых листьев", где своими руками посадил банановое дерево и назвал себя в честь него Басе.

Безвестное странствие по безлюдной дороге не очень-то вытанцовывалось: его везде узнавали в лицо, устраивали пышную встречу, приглашали на поэтические сборища: тогда все японцы с легкой руки Басе стали сочинять хайкай.

В провинциях вообще сложилась замечательная традиция: если в дальние края забредал известный поэт, его приглашали за денежное вознаграждение - рукою Мастера - "править строфы", сочиненные местными жителями. Как Пушкин бы сейчас - живой и невредимый - шагал по нашим городам и весям, такое же в Японии испытывали потрясение, когда на горизонте появлялся Мацуо Басе.

Однако такие долгие дальние путешествия были смертельно опасны, это все знали, и он тоже знал. Он ехал в седле зимой, ночевал где придется - в горном храме, на постоялом дворе, на гребне горного перевала, брел себе и брел, по возможности по тропинкам, протоптанным в XII веке его любимым поэтом Сайге. И вслед за ним вполне мог произнести: "Дальняя даль. Я один: в месте, где меня не видно; но откуда я могу видеть все".

Возможно, с помощью странствий он хотел взглянуть в лицо смерти и умерить свой поэтический дар. В этом смысле у Басе были заманчивые примеры - его любимый поэт, достигший больших высот в отвержении мира, один из величайших поэтов-странников, монах Сайге в XII веке, поэт Соги в XV веке, китайский поэт Ду Фу покинули столицы с тем, чтобы уже не вернуться, приняв решение умереть в пути.

К счастью, Басе имел повод записать в дневнике:

Вот и мы с Леней, как говорил Басе, "...в поисках веток, надломленных рукой Сайге", готовы были отправиться - след в след за этими писателями-отшельниками, которых в Японии называли индзя. Хотя они петляли в горах и умышленно заметали следы, Сайге сам об этом говорил открытым текстом: "Дорогу переменю, что прошлой весной пометил, в глубинах гор Есино! С неведомой мне стороны взгляну на цветущие вишни".

Но изначальная тропа, возможно, у них и у нас с Леней общая - крутой подъем от нынешней конечной станции, вполне впечатляющий, между прочим!.. А у нас-то тяжелые рюкзаки! Весь наш скарб мы тащили с собой. Так что я побежала на базар и стала выискивать там себе подходящую трость горовосходителя. Отыскала - одну корявую, никто, думала, кроме меня, на нее не позарится, и, наверное, недорогая, очень уж у нее непрезентабельный вид. Смотрю - что такое? Двенадцать долларов. Оказывается, она из сакуры. Слишком ценная древесина, Леня срочно велел ее положить обратно. И купил подешевле, сосновую, трость в виде меча самурая.

И вот стою перед Есино-горой, вспоминая бодрящие слова Лао-цзы, мол, путь в тысячу ли начинается у тебя под ногами... А Леня говорит:

- Что ты так мрачно стоишь, вечно готовая к самому худшему? Вон нас девчонки зовут - тут на вершину отважных восходителей поднимает фуникулер.

Нас, правда, предупредили, что фуникулер очень старый, его соорудили восемьдесят лет тому назад. Подъем на нем довольно опасный. И с этими словами пожилой японец строго посмотрел на меня, почему-то именно я с моим деревянным мечом самурая внушила ему опасения, что, как только фуникулер двинется наверх и окажется над пропастью, я начну скакать и раскачивать кабину.

"...Немного тепла вместо риса"

Обступившие нас склоны казались неприступно дикими, горные теснины уходили вдаль, вокруг чернели сосны и криптомерии, зеленели напитанный влагой мох и папоротники. Как и записано в путевом дневнике Басе, повсюду нагромождение скал и утесов, на них стареют сосны и кипарисы, земля и древние камни лоснятся от мха, ни единый звук не нарушает тишины. Даже птицы не пели. Но храмы на вершине оказались открыты.

Мы направились в храм Тодайдзи, один из самых ранних деревянных синтоистских храмов в Японии. Мэтр Сайге вполне уже мог лицезреть его. Я уж не говорю о Басе. Широкие красно-коричневые доски криптомерий, метра три шириной! - из которых крепко, на века, сколочены ворота храма, бревна в несколько обхватов, поддерживающие фундамент и загнутую кверху по углам многослойную крышу с водостоками и колоколами, - сама структура неокрашенного строительного дерева являла собой живописнейшие картины.

И вот возжигаешь благовония, зонт и трость оставляешь в корзине у входа. Ударил в колокол, бросил монетку, хлопнул в ладоши... На потолке - гигантские красные бумажные фонари с черными иероглифами. А в уголке сидит - смотрит именинником - священник. Можешь спросить у него что хочешь - о смысле жизни, об истине, он тебе ответит на любой вопрос - правда, на японском языке.

Хорошо, что мы с Леней путешествуем в одежде мирянина! Во все храмы Земли заходи безмятежно, всем богам этого мира воскуряй фимиам, никто тебе и слова не скажет. А бедному Сайге и бедному Басе из-за того, что они странствовали в облачении буддийского монаха, запрещалось входить в пределы синтоистского святилища. Жизнелюбы-синтоисты сторонились философски настроенных буддистов, считая их "похоронными жуками".

А тем, как и нам с Леней, видимо, страстно хотелось поклониться всем святым местам без разбору, поэтому они, бедолаги, из специально отведенного для них места вне святилища смиренно творили свои поэтические молитвы.

Сначала Сайге:

Через пятьсот лет Басе:

А спустя еще триста лет Тишков Леня:

Мы шли по горной извилистой улочке, по обочинам стояли в ряд продуктовые лавки, мороженое продавали, сувениры, вдруг я увидела поразительную вещь - не раздумывая бы, купила, будь у меня в кармане тысяча долларов! Раковина, в которую трубили горные отшельники ямабуси, поднявшись на вершины священных гор, чтобы привлечь внимание небожителей. После чего эти "небесные почтальоны" прилежно передавали богам все, о чем их просили люди в долине.

Не всякий способен извлечь звуки из такого инструмента, более того, не каждый станет и пытаться, ибо только абсолютно чистый духом может отважиться кликнуть богов, стоя на священной вершине. К тому же звук раковины "хора" во времена Басе приравнивался к проповеди Закона Будды.

Но муж мой Леня взял раковину с прилавка, поднес ее к губам, закинул голову... и над туманными холмами Оминэ, над пагодами и заоблачными верхушками криптомерий, над зубчатыми дальними перевалами, растворенными в фиолетовой дымке, поплыл этот вечный трубный звук, обращенный из самого сердца Земли к благосклонным Небесам.

Естественно, в тот же миг Небеса разверзлись - и все силы небесные явились нам в своем великолепии. А Леня вернул продавцу волшебную раковину, вскинул на плечи ярко красный рюкзак и беззаботно отправился дальше, ни о чем никого не попросив. Ну тогда я сама взяла и попросила, во-первых, чтоб народы в мире немного более дружно жили, чем они живут сейчас. И второе - чтобы Леня после этого случая не слишком-то задавался.

И так он в Японии страшно важничал.

- У меня такой вид тут гладкий, - говорил он самодовольно. - Сам не знаю почему! То ли экология хорошая. Хотя я бы не сказал, что в Японии экология - супер. Гладкий, холеный! Причем именно Я, ты заметила? - главное, сидит, ногу через ногу, в белых брюках, на которые в Москве он давно махнул рукой, в белой теплой рубашке сына нашего Серени, (тот решил ее больше не носить) - и вот так высокомерно рассуждает.

- Обратила внимание? - спрашивал. - Как я ловко палочками научился кушать обед! Кашу-размазню мне подавай, я ее палочками - раз! раз! - подчистую.

До того разважничался, что вообще не делал никаких комплиментов. Ему скажешь:

- Ой, как ты загорел, потолстел!

- Да, - он мне отвечал, надувшись. - Я тут в Японии заметно помолодел и поправился.

Справедливо заметил наш русский Басе Александр Сергеевич Пушкин:

"...И гений - парадоксов друг!"

Неразрешимые парадоксы связаны не только с художником Леней Тишковым, поэтом Пушкиным, но и непосредственно с Мацуо Басе. В 1943 году впервые был опубликован "Сопроводительный дневник" к путевому дневнику Басе "По тропинкам Севера" - записи, которые делал его ученик и спутник в странствии, бывший самурай, поэт Сора.

Эта публикация вызвала страшное замешательство в ученых кругах XX века. Еще при жизни Басе считали "святым от хайку", хайсэй, чье увлечение искусством прочно удерживало человека от мирских страстей. Один исследователь творчества Басе, узнав о том, что у поэта когда-то была возлюбленная, воскликнул простодушно: "Как же здорово, дорогой Басе, что у тебя была любовница!" Хотя бы что-то человеческое, ей-богу, на что можно опереться в своем исследовании.

С веками образ поэта стал окончательно хрестоматийным. Поэтому наши современники были жутко смущены, на каждом шагу обнаруживая серьезные расхождения между тем, что сообщает Сора, и тем, что пишет Басе, повествуя буквально об одном и том же. При этом (о, ужас!) заметки Сора вызывали куда больше доверия, поскольку они явно документальны и напрочь лишены литературного налета.

Например, когда путники прибыли в Никко, Басе до того был растроган названием этого места, ("никко" - "солнечное сияние"), что сочинил хайку:

Однако дневник Сора свидетельствует, что в день их прибытия в Никко лил дождь и ни разу не выглянуло солнце.

В другом месте Басе восхищенно описывает красоту Золотого зала в храме Тюсондзи, но Сора прозаически сообщает, что им не удалось найти никого, кто открыл бы для них этот зал, поэтому путникам пришлось покинуть храм, так и не увидев его знаменитых позолоченных статуй.

Потрясенные фанаты Басе официально объявили в печати: либо Сора - лжец, либо этому парню изменяет память. Только спустя годы ученый мир со скрипом сделал-таки допущение, что некоторое искажение реальности понадобилось поэту для создания художественной яви.

И я его понимаю! Летишь-летишь в самолете, трясешься в автобусах, поездах, топаешь пешком, на перекладных преодолеваешь пространства, мерзнешь, паришься, болеешь, тратишь уйму времени, денег, достигаешь заветной цели - и что? Взять и честно написать: сюда приехал - все было закрыто, туда шел-шел, а когда дошел - послали к чертовой матери?! Что ж это такое будет за рассказ?

"Чай хорош! И вино хорошо!.."

Одна только мера была у него - для жизни и для искусства: поэзия это или не поэзия. Так он и заявлял, если что не так: "Это не поэзия". И все дела

Знаменитый на всю страну Мастер хайкай, звезда, все с восторгом принимали его, гордились, что Басе остановился на ночлег именно тут. А все равно он должен был платить хозяевам постоялых дворов, тем, кто снабжал его лошадьми, расплачиваться за еду и лечение - короче, деньги заботили Басе в пути не меньше, чем моего Леню. Но в путевом дневнике - ни звука о деньгах. Это не поэзия.

Зато он с удовольствием вспоминает историю, как к отшельнику приехал император и, остановившись у ворот его дома, спросил: "Учитель, здоровы ли вы?" Тот вышел к нему в простом платье и ответил: "Я безнадежно болен ключами и скалами окрестных мест, я хронически болен здешними туманами и дымкой".

Ну что за люди, а? Что это были за люди? Как они мне симпатичны, прямо родные до невозможности, хоть и японцы, и многих давно нет на свете.

"Если посмотришь успокоенным взглядом, - записывал в дневнике Басе, - увидишь: любой вещи присуще то, на что она способна, различишь голоса гусениц и шелест осеннего ветра".

Он идет, и все волнует его - плавучие гнезда уток в разливе майских дождей, первый ледок на хризантемах, как стучат деревянные подошвы по морозным доскам моста или бегут осенние ручьи с крыши вдоль осиных гнезд... "Как сельдерей хорош!.." - вдруг восклицает он.

Такое впечатление, будто все вокруг окликало его:

- Басе! Басе! И про нас напиши!

"О, сколько их на полях! Но каждый цветет по-своему. Вот высший подвиг цветка!" - приветливо отзывался Басе. - "Все выбелил утренний снег. Одна приманка для взора - стрелки лука в саду". "Легкий речной ветерок. Чай хорош! И вино хорошо! И лунная ночь хороша!.." "Едва-едва я добрался измученный до ночлега. И вдруг - глициний цветы!" "Вконец отощавший кот одну ячменную кашу ест... А ведь еще и любовь!" "Печального, меня сильнее грустью напои, кукушки дальний зов!.." "Я к цветущим вишням плыву. Но застыло весло в руках: ивы на берегу!"

Если ты тих и одинок, считал он, тогда деревья - твои учителя, ручьи - книги, а камни - молитвы. Он шел здесь, когда вишни уже отцвели, но вечнозеленые обступали его - крошечного путника - громадные криптомерии. Они и нас тоже с Леней обступили, эти же самые! Ведь по всему видно, некоторым из них не меньше тысячи лет, такие здоровенные. Как трубы органа, они уходят ввысь, унося за облака хвойные, колючие кроны. Все оттенки красного на стволе - особенно у корней красный густо замешан. А ствол - лохматый, лоскутный. Лоскуты коры используют в храмах как записочки. На них пишут имена, возжигают, и к небу уносится дым - как поминовение: за здравие или за упокой.

И никаких насекомых! Чистейшее дерево! Хочешь - обнимай его, сядь в тени на переплетение корней, прислонись спиной, ляг - поспи! Криптомерия будет стеречь твой сон. Недаром ее считают священной. А древесину ценят на вес золота, каждый ствол стоит несколько миллионов иен. Но криптомерию стараются использовать только для строительства храмов. Рубить живое дерево, "ниспосланное с неба", не разрешается. Можно только использовать деревья, упавшие во время бурелома или грозы.

И такой там запах новогодний - хвойный и лимонный! Дорожка мягкая, тоже почему-то красноватая. А по обочинам дороги у корней криптомерий - крупная земляника в темной траве, довольно подозрительная. Мы с Леней побоялись на нее набрасываться. И дикие синие ирисы - "заячьи уши".

В хижину-гостиницу мы добрались уже затемно. Нас встретила лучезарная пожилая пара - хозяйку звали Ута, что значит "песня", ни много ни мало, а фамилия у них Южная долина - они нам дали свою визитную карточку (мол, будете еще в наших краях - заходите...)

Меня и Леню она провела в огромную пустынную комнату, похожую на спортивный зал, покрытую свежей соломенной циновкой. Татами источал густой травянистый аромат.

Ута-сан устроила нам баню. Каждому участнику экспедиции она выдала банное полосатое черно-белое кимоно. Мы во все это нарядились, сели на татами и стали ужинать. Из кухни вышел муж Уты с японским мандарином, огромным - с пушечное ядро! И он мне торжественно его преподнес, веселый такой старик.

Ута-сан поклонилась мне и говорит (по-японски, девчонки общими усилиями переводят):

- Какая вы красивая! Какой у вас муж красивый!

Я тоже ей поклонилась и отвечаю:

- А вы-то какая красавица! А у вас-то какой красавец муж!

Так было положено начало большой дружбе. Мы веселились, хохотали, никто ничего не понимал, но все понимали главное.

Леня, наверное, три часа рассказывал им что-то прямо по-русски. Видно было, что он наконец нашел себе на Земле достойных собеседников. Он им втолковывал, как летом жарко в Японии, что скоро пойдут дожди. А сейчас пока светит солнце.

- СОЛНЦЕ! СОЛНЦЕ! Понимаете? СОЛНЦЕ!!! - кричал он и показывал пальцем на люстру.

Они щурились, глядя на люстру, кивали и улыбались.

- А через десять дней будет дождь! - сообщал Леня какие-то суперточные, невесть откуда взявшиеся метеосводки.

- ДОЖДЬ! ПОНИМАЕТЕ? ДОЖДЬ!!! - он красноречиво растопыривал пальцы - и книзу их! Книзу обрушивал до самой земли.

Они поражались, удивлялись, изумлялись, явно не понимали, о чем идет речь, но получали от этого разговора какое-то чисто японское, диковинное удовольствие.

- У вас тут овцы-то водятся? - спрашивал Леня. - Ну ОВЦЫ! ОВ-ЦЫ!!! Такие кудрявые, - жестикулировал. - От них получают шерсть. ШЕРСТЬ! Знаете? Теплая такая! Ну ШЕРСТЬ!!! Понимаете? ШЕРСТЬ!!!

В конце концов он всех так перевозбудил, что дедушка не выдержал и в порыве радостного гостеприимства кинулся массировать мне плечи сильными крючковатыми пальцами.

У японцев с плечами беда. Они так все время изо всех сил пытаются держаться на высоте и не уронить лицо, что у них постоянно напряжены плечи. Поэтому в городах на каждом шагу массажные кабинеты. А проявлением высшей степени дружелюбия является кинуться на человека и начать массировать ему плечи. Но, повторяю, это очень теплый, интимный и редкостный жест.

В окно хижины заглядывала луна. Светили звезды. Леня разволновался.

- Пойду на улицу, - говорит, - посмотрю, что там делается.

Мы вышли, и перед нашим смиренным взором возникло величественное зрелище гор и ночного леса. В памяти шевельнулись строки: "Вековых криптомерий трепет...", "Звезды ночлег обрели на голых утесах..."

И - сквозь века - тревожный оклик Басе:

...Кто любуется нынче тобой,

Луна над горами Есино?

Да вот любуется тут кое-кто, Мацуо-сан: мы с Леней Тишковым специально приехали к вам сюда из далекого Орехово-Борисова (Юго-Восточный округ Москвы, очень, знаете, неблагополучный в экологическом отношении район, не то, что горы Есино!), шагаем по вашим следам и созерцаем воспетые вами пейзажи. Так что будьте уверены, не перевелись еще странники и поэты в этом призрачном мире!