Елена Кутловская
«И появились архитекторы–поп-идолы...»
Фото Евгения Зуева (НГ-фото)
Евгений Асс родился в Москве в 1946 году. После окончания МАРХИ участвовал в проектах застройки площади Застава Ильича и Школьной улицы. В начале 90-х был автором проекта реконструкции Тарусы. Возглавлял «Архитектурную лабораторию», среди проектов которой была экспозиция Центра им. Сахарова. Создал и возглавил бюро архитекторы асс», преподает в МАРХИ, где руководит мастерской экспериментально-учебного проектирования. По проектам Евгения Асса построены новая сцена театра «Современник» в Москве, картинная галерея «Наши художники» в Подмосковье, много частных жилых домов.
– Евгений Викторович, в своих теоретических статьях вы говорите, что постмодернизм вам чужд. Можно ли так легко отказаться от социально-культурной контекстуальной среды, которая нас всех «вскормила»?
– Я никогда не был серьезным адептом архитектурного постмодернизма, скорее это было минутное увлечение. Но в силу своего невольного присутствия в постмодернистской этике и эстетике, отдавая дань тому пространству, в котором я отчасти сформировался не только как художник, я долго пытался вступить с ним в некий диалог. Не могу сказать, что это у меня получилось, потому как я привержен иным культурным идеалам. Тем не менее я не отказывался и не отказываюсь от убеждения, что мы живем в постмодернистском мире.
Архитектурный постмодернизм, так как он интерпретировался на российской почве, сводится в основном к воспроизведению исторических стилистических моделей: неоклассицизм, необарокко, готика, модерн, ну и так далее. И для меня этот пафос использования всевозможных архитектурных языков как равноценных неприемлем.
Эта эстетика меня не захватила. Хотя я признаю, что мы живем в мире с многочисленными системами референций. Я обожаю Андреа Палладио, но это вовсе не означает, что я сегодня буду воспроизводить его модели. А вот мой добрый приятель Илья Уткин построил жилой дом так, как его могли бы построить в 1895 году. И, кажется, доволен.
– Ваш идеал – простота. Стиль – модернизм. Можно ли, опираясь на эту базисную систему координат, построить в Москве, которая буквально захламлена стилями, смысловыми галлюцинациями, бомжами и агрессивными неврастениками, что-то простое, функциональное и одновременно высокохудожественное?
– Простота и функциональность – не одно и то же. Функциональность для меня не является принципиально значимым понятием. А можно ли в захламленном пространстве произвести что-либо достойное – зависит от стечения обстоятельств: заказчика, архитектора и каких-то инстанций, которые все это согласуют. Вот и все. Другого пространства у нас нет.
Теперь о простоте. Это не увлечение, а убеждение. В соответствии со своими убеждениями я в архитектурном творчестве не так много внимания уделяю декорации. Пропорции, структура формы, отношение к материалу заботят меня куда больше, потому что именно это, с моей точки зрения, и есть архитектура.
А «высокохудожественное» – термин не из моего лексикона.
– Россия веками жила исключительно культурными заимствованиями. Мы ведь практически ни один стиль, ни один жанр сами «не вырастили». Мы брали западные аналоги и делали на их основе «лекало», как это принято сейчас называть. Поэтому постмодернизм для России, быть может, самый органичный и самый традиционный стиль культурного мышления.
– Да, к тому же все это умножено на византийскую пышность, демонстративное богатство на фоне тотальной бедности – все это, конечно же, весьма специфично для нашей культуры.
– Евгений Викторович, как построить дом, чтобы он был органичен для данного мегаполиса, чтобы город не выплюнул из своей «души» то, что делает архитектор?
– Мы живем сегодня в интересной пространственной ситуации: работаем не в Москве, не в Лондоне и не в Париже – а в мире. Мы работаем на планете. И архитектурные события Нью-Йорка в равной степени являются архитектурными событиями Москвы. Коммуникационная среда такова, что сегодняшние контексты архитектурной мысли как таковой шире, чем контексты улицы, города┘ Новая ситуация XXI века, века информационного хайвея. Что, кстати, тоже постепенно делает жизнь проблематичной. Вспоминая тот или иной дом, я иногда не без труда вспоминаю, в каком городе я его видел. По-моему, в Барселоне┘ не уверен┘ а может быть, в Париже? Небоскреб, который, не дай бог, может быть построен в Санкт-Петербурге, мог бы существовать в Сан-Паулу или Куала-Лумпуре. То есть мировая архитектура сегодня и наше ее восприятие позволяют сказать: мы живем в другой реальности. Человек ХХI века ощущает мир как некую почти гомогенную поверхность.
– Пространство, где существуют разные по функциональной значимости и по архитектурному исполнению постройки – аптеки, музеи, больницы, офисы, магазины, автобусные остановки, – трудно назвать гомогенным. Дома сегодня строят как отдельные частички. Город, выражаясь метафорически, похож на битое стекло.
– Функциональность, повторю, для меня не является критерием оценки качества архитектуры. Архитектура – вещь универсальная. И протяженная во времени. Многие постройки с годами меняют свое функциональное назначение – офис может превратиться в музей, а конюшня становится выставочным залом.
Функциональность не есть художественная составляющая. Но понятно, что, если мне заказывают проектировать на этом месте офис – я не буду проектировать театр. Также понятно, что, проектируя офис, я не отказываюсь от творчества. Существует нечто смутное под названием «образ»┘ Мы, например, можем сделать нравственные (читай – функциональные!) выводы из романа Достоевского «Преступление и наказание», но дидактическая составляющая не являлась для Достоевского поводом для написания романа. Функциональность – не доминанта творчества, архитектурного или литературного. Функциональность – это грамматика, некая система залогов, в которой работает художник. Но грамматика универсальна как для деловых писем, так и для поэзии. И в архитектуре – из одной и той же грамматики может получиться поэма, а может получиться бюрократический документ.
Что же касается задачи архитектора «вписаться» со своим домом в уже существующую городскую среду, уложиться в нее┘ Я бы свел эту задачу к понятию «диалект». Говоря на диалекте, мы приспосабливаемся к местной ситуации. Но это приспособление может происходить только в условиях существования нормативного языка, сохраняющего правила. Сегодня невозможно найти «правильный», не искаженный диалектом архитектурный язык, но крайне важно соблюдать правила.
– Нормативность – это довольно скучно.
– Есть тем не менее некие регламенты – правила архитектурного поведения, которые следует соблюдать. И если внутри них удастся создать новую или углубить, специально артикулировать уже существующую поэтическую атмосферу места, где они находятся, – это большое достижение архитектора, я считаю.
– Архитектор сегодня – это в большей степени художник или ремесленник?
– Я бы хотел надеяться, что архитектор – художник и его базовое мироощущение – это художественное мироощущение, к которому потом прикладывается вся остальная неотвратимая профессиональная шелуха: бухгалтерия, нормативы, технологии┘ Будучи художником по своей сути, архитектор обладает способностью синтезировать эти обстоятельства и превращать их в конце концов в событие искусства. Но – это идеализм. Очевидно (улыбается). С другой стороны, сегодняшняя интерпретация архитектуры как искусства, как, впрочем, и интерпретация архитектора как художника, отличается от той, какой она была в эпоху романтизма. Сегодня архитектор – прежде всего бизнесмен. Но я не о себе, потому что я – плохой бизнесмен. Архитектура сегодня более чем прежде – это определенная форма услуг. Мы оказываем услуги. Что само по себе уже бизнес. Художник же не оказывает никому никаких услуг. А если оказывает, то уж такой взыскующей инстанции, что даже страшно ее назвать┘ (Смеется.) И если современный архитектор хотя бы глубоко внутри осознает в себе художника и способен оказывать услуги той инстанции, о которой я говорю, – тогда он способен вырываться за рамки коммерции┘
– Если следовать вашей логике, мы живем в эпоху бизнес-культуры. Когда арт-жест возможен лишь в момент, когда художник обслуживает клиента. На мой взгляд, это сегодня относится ко всем творческим профессиям.
– Да, архитектор имеет клиента┘ и я всегда на службе. И частью этой бизнес-культуры является оппортунизм, потому что это постоянная работа с возможностями. И в рамках возможностей.
– Вы оптимистично или пессимистично относитесь к неооппортунизму?
– Я двояко отношусь. Избегаю всяких ловушек и капканов, возникающих на пути бизнеса. Болезненно реагирую, если в моей практике возникает неизбежность компромисса. И сознательно ограничиваю себя как архитектора – не хочу связывать творчество с возможными рисками. Нравственный выбор всегда был и остается больной темой.
Очевидно, у меня есть некое идеализированное представление о профессии, и с ним сложно существовать в жесткой бизнес-культуре.
Сегодняшний мир уже не так архитектурен, как раньше. Построек становится все больше и больше, но архитектурности – все меньше и меньше. Если проводить некую параллель с литературой, то текстов в мире становится все больше, а мир при этом оказывается все менее и менее поэтичным.
(Замолкает.) Однажды меня спросили, что бы я хотел спроектировать. И мне показалось, что журналист ждал, что я расскажу о проекте какого-нибудь крутого небоскреба. Но я честно сказал, что хочу построить сельскую школу. Но никто мне такой заказ не даст, потому что у нас сельские школы не проектируют. А это как раз очень поэтичная задача.
– Архитектура куда более тесно, чем литература, зависит от настроений в обществе. А общество явно не тяготеет к художественному оформлению места, в котором живет┘
– За все общество я не отвечу (смеется). Но мне кажется, что как раз сегодня общество страшно заинтересовано в архитектуре. Посмотрите, как все бурно обсуждают, что и где снесли, что и где будут строить. Правда, фамилии архитекторов люди не знают, но узнают, если захотят.
– Разве работа архитектора не должна сама за себя говорить? Это же не живопись, которая висит в музее, и до нее еще дойти надо. Дом многим виден. Мимо него приходится ходить. А уж если это необычный дом, то, будьте уверены, его заметят. Может быть, мало заметных домов?
– А о чем должна говорить работа архитектора? «Смотрите, какой я великий архитектор!» Архитектор не должен стоять рядом с домом и кричать: «это я построил». Вообще-то архитектура – анонимная штука. И в этом есть какое-то ее величие. Только в последние десятилетия возникла идея звездной архитектуры, и появились архитекторы – поп-идолы. И незаметность, может быть, не самая большая беда в архитектуре. Я, честно говоря, не понимаю, что такое необычный дом и почему дом должен быть непременно необычным, чтобы его оценили.
– Пожалуйста, вы назовите имена лучших архитекторов России – мы напечатаем.
– Не моя работа называть имена. Пусть это делают архитектурные критики.
– Может быть, назовете интересные архитектурные работы ваших коллег. Скажем, вам нравится здание СЭВ, выполненное в виде раскрытой книги?
– Нравится. Это мощная и пластически убедительная форма, это пара объемов. Посмотрите, как по ним скользит свет. На мой взгляд – это одно из самых выразительных зданий в Москве. Оно со всех ракурсов воспринимается по-разному. Это довольно сложная форма при своей относительной простоте. Мне нравится, как разработаны фасады – структура их решетки довольно элегантно нарисована, точно найдены пропорции. Вообще-то хорошая архитектура предполагает медленное восприятие. Это неторопливое медитативное созерцание формы, осязание материала, камня, стекла. Но у современного человека нет времени что-то рассматривать. И нет потребности глубоко эмоционально реагировать. Это симптом времени. Современная культура по преимуществу не пространственная, а временная. В ней пространственные ценности гораздо менее значимы, чем ценности времени.
Если вы будете внимательно смотреть на здание СЭВ, то увидите, как одна сторона «книги» будет отражаться в другой, увидите причудливую игру света и тени. Потом обратите внимание на элегантную рябь расчленений витражей и так далее. И сможете извлечь из увиденного художественные впечатления. То, на что, собственно, и рассчитан творческий порыв архитектора. Просто надо уметь читать на этом языке.
Меня беспокоит, что некоторые здания советского модернизма безжалостно разрушаются. Зона исторического отторжения сейчас приходится на брежневские и хрущевские времена. Сталинские высотки вновь общественно реабилитированы – их державный пафос сегодня опять востребован. А вот эпоха архитектуры 60–70-х испытывает кризис доверия со стороны общества: все, что тогда делалось и строилось, воспринимается как сплошная беда. Но когда сносят гостиницу «Интурист» на Тверской – мне жаль; жаль слышать рассуждения, что все это плохо и некрасиво, поэтому будем ломать. А если завтра кто-то решит от имени общества, что некрасив русский модерн, – и его тоже сломаем? У русского конструктивизма сегодня столь же слабые позиции в нашем общественном сознании. Так вот, здание СЭВ принадлежит 60-м и отражает определенную художественную мысль того времени. И убивать эту мысль, потому что она сегодня кажется плохой или неубедительной, – значит создавать не только в истории культуры, но и в жизни эстетические «дыры».
– Вы ратуете за сохранение талантливо спроектированных домов. Но пространство мегаполиса не бесконечно, поэтому в вас должен проснуться профессиональный эгоизм. Вам же надо успеть артикулировать свое архитектурное высказывание?
– Архитектурные амбиции – вещь как необходимая, так и опасная. Ведь архитектура обладает огромной властью над людьми. Она заставляет вас двигаться по определенным маршрутам, перемещаться из света в тень, смотреть в ту или в другую сторону, подниматься, опускаться и так далее. И если политической власти при известных условиях еще можно сопротивляться, то от архитектуры не уйдешь. Будешь каждый день смотреть на нее и подниматься на какие-нибудь пять ступенек. Как употребить эти амбиции – вот в чем вопрос. Сегодня многие архитекторы реализуют свои амбиции в строительстве чего-то показного, такого, что должно ошеломить, потрясти. В каком-то смысле это понятно, потому что современное общество жадно не столько до хорошего, сколько до нового, как вы сказали – необычного.
– Вы не цените эпатаж в искусстве?
– Я вижу отчетливую разницу между демонстративным эпатажем и серьезным художественным открытием. Но дело в том, что для меня архитектура – это что-то очень фундаментальное, первичное. Изначальная архитектура – это утроба. Архитектура для меня – это состояние, в котором можно долго пребывать, а не сиюминутное удовлетворение поверхностных чувств. Мне важно вхождение, вчувствование и так далее. Пространство и длительность – вот что для меня важно!
– После того как вы получаете заказ, испытываете радость от предстоящих мук творчества или уныние?
– Каждый раз, когда я берусь за новую задачу, – я испытываю ужас и оцепенение... Меня пугают ответственность, среда, история, люди, бюджет... все пугает. Постепенно страх сменяется сомнениями, которые оказываются очень продуктивными, сомнения постепенно превращаются в уверенность, которая обрастает массой ощущений, эмоций, размышлений┘ Работаю я медленно, не умею быстро принимать решения, немного отстаю от коллег, хотя понимаю – мы живем в ситуации архитектурной гонки. Но в итоге, несмотря на массу внутренних проблем, умудряюсь как-то жить, творить. Мучительно преодолеваю страхи и стрессы. Испуг и восторг в одном флаконе может быть вредно для человеческого организма. Но полезно для организма художественного.
– Скажите, можно ли построить небольшое одноэтажное здание рядом с высоткой и не нарушить гармонию, баланс «кривых»? И вообще, будет ли около огромного пафосного сталинского дома весомо и зримо смотреться маленькое, но не лишенное архитектурных достоинств строение?
– Я не понимаю про гармонию, но знаю, что каждое место обладает определенным силовым полем. А дальше все зависит от качества вещи и ее отношения к месту. И эта вещь должна быть сильным пространственным событием, которое само по себе задает контекст. Допустим, Мавзолей – очень сильное произведение архитектуры. Он создал собственный контекст, совершенно другой, чем гигантская Кремлевская стена. Заданный Мавзолеем контекст в значительной мере сильнее, чем контекст, заданный Спасской башней. Как это ни парадоксально. В архитектуре размер не всегда имеет решающее значение. Форма Мавзолея, загадочная, супрематическая, почти инопланетная, задала новый мощный импульс всему пространству Красной площади. Можно ли рядом со сталинской высоткой построить маленький дом? Странная, конечно, идея, но я не исключаю, что можно создать такую мощную напряженную форму, что она перетянет на себя энергетический заряд с гигантского небоскреба. Есть чудеса городского пространства, когда небольшая постройка своим пластическим напряжением создает грандиозное силовое поле и в итоге становится главенствующей в архитектурном ансамбле┘
– Москва с точки зрения архитектурного стиля, архитектурной атмосферы – гармоничный город?
– Гармоничный применительно к городу вообще довольно мутное понятие. Можно говорить о пространственной связности, о структурной целостности. Вспомните, к примеру, центр Парижа – структурированный и гомогенный – и сравните с Москвой. Москва очень пестрая, разномасштабная, эклектичная. У Москвы совершенно другая нервная система, и работать с этой нервной средой – все равно что выстраивать диалог психиатра с пациентом. Москва – город редкой пространственной и пластической невротичности... Но мне вообще невротики симпатичны, я и сам такой, поэтому, наверное, и к Москве неравнодушен.
