Это путь тишины, выходящей из тени

Ефим Бершин читает стихи подчеркнуто просто. Фото Владислава Зыкова

Запланированное время превысили более чем на час – и, кажется, если б разрешили, ушли бы за полночь. В самый последний момент просили еще, потом снова – еще. Потому что стихи Ефима Бершина, конечно, можно просто читать – масштабность и оригинальность этого поэта (по какой-то несправедливости не получившего той славы, которую он заслуживает; впрочем, мало ли несправедливости) очевидны и не тонким знатокам. Но Бершин из тех поэтов, которых непременно, во что бы то ни стало надо слушать – хотя бы в записи, но лучше вживую.

Бершин читает подчеркнуто просто, без особой аффектации, тем более – без театральности, и совершенно невозможно определить, откуда вдруг, из каких энергий возникает это убедительное ощущение большого, тяжелого жанра: гулкой поэтической мистерии, могучей оратории, патетической симфонии. Все непритязательно, аскетично, без антуража: просто стоит поэт в джинсовом костюме в Зеленом зале Дома Ростовых, а чувство такое, словно за спиной его – хор и оркестр под черным афинским небом.

Эффект «экзистенциального гула» возникает в паузах, в самом междустрочном воздухе:

Потому что из этого мира уходит ритм.

И огромный мой город – памятник лютой

страсти,

беззащитен и гол, как стихи без рифм.

Я стою посреди земли, как последний Рим,

в непонятном своем, бескрайнем своем

пространстве.

Аритмия. Январский зной. Августовский снег.

Спотыкается сердце, как азбука Морзе.

И спасительный взрыв зашифрован, как в Первом

дне.

И о чем-то своем обреченно бормочет во сне

под брусчаткой Москвы бесконечное мертвое

море.

Читал Бершин много, а говорил, в общем-то, мало, лишь немногие стихи предваряя комментарием или воспоминанием. Рассказывал, в частности, про Чичибабина: как Борис Алексеевич звал его в Харьков в декабре 1994-го, когда культурная публика еще «тосковала по русским авторам», а поэтические вечера собирали полные залы в театрах. Чичибабин и собирался встретить московских поэтов на вокзале – но ночью его увезли в больницу, из которой он уже не вернулся.

Как случилось, что город твоим языком

расшумелся вовсю, словно пьяный безумец,

словно этому городу был не знаком

перепуганный шепот заснеженных улиц.

И стекают, как чайки на белый песок,

с предзакатных вершин коктебельского неба

помидорного солнца густеющий сок

и степные лошадки Бориса и Глеба.

Немного рассказывал о событиях в родном ему Приднестровье, в котором он был как военный корреспондент, и о трагической истории своей семьи и своего города – Тирасполя с его семейными тайнами («где после войны многие скрывали, что отмстили тем, кто расправился с их родными»)… Рассказывал о том, как, приехав в Москву, избавлялся от суржика с его гремучим смешением русского, украинского, молдавского и идиш.

Вела вечер поэт и религиовед, сотрудник АСПИ Ксения Савина.

Представляя Ефима Бершина как своего любимого поэта, председатель АСПИ Сергей Шаргунов призвал всех «просто слушать и наслаждаться его стихами». Так и вышло: слушали, наслаждались, отпускать не хотели.

Это яблоко. Яблокопад.

Это якобы сумерки.

Якобы

это Ева идет через сад,

подбирая опавшие яблоки.

Это яблочный Спас. Это путь

тишины, выходящей из тени.

Контрабас,

контраболь,

контрапункт

приглушенного грехопаденья.

Коротко, точно, пронзительно.