Люблю как голос хора

Наталья Стеркина много сделала для сохранения наследия Гоголева. Фото Татьяны Антоновой

В клубе «Стихотворный бегемот», на малаховской площадке, состоялся вечер памяти Владимира Гоголева (1948–1989), чья большая подборка опубликована в двухтомнике «Уйти. Остаться. Жить», посвященном рано ушедшим из жизни поэтам. Поэт учился в Литературном институте – откуда был отчислен из‑за «несовместимости с советским официальным мировоззрением»; работал сторожем в издательстве «Наука»; занимался распространением самиздата; оставил стихи, полные визионерства и мощной космизированной метафизики: «Не помню, друг, я твоего узора, / Но, братец лист, люблю твое пыланье./ Поверь, в тебе сгустилось много взора,/ Далеких звезд густое остыванье./ Происхожденье яркого убора/ Загадочно, полно очарованья./ Люблю тебя! люблю как голос хора!».

«Он был бесконечно умный. Всегда и во всем. В наших компаниях он не позволял нам говорить о пустом, мы на него даже за это ругались», – вспомнила друг поэта Елена Чулкова, а прозаик Наталия Стеркина, много сделавшая для популяризации творчества Гоголева, отметила, что многих поэтов, в том числе Тракля, узнала благодаря ему. Вдова поэта, Валерия Гоголева, подробно рассказала о распространении Гоголевым православного самиздата, упомянув о его «душе просветителя». Воспоминания прислал Николай Смирнов из города Мышкина Ярославской области, однокурсник Владимира. Трагическим образом их судьбы перекликаются:  тело, Гоголева было сильно обезображено, Смирнов пострадал от рук неизвестных и долгие годы прикован к инвалидному креслу. «Вместе с Гоголевым мы собирали рукописный альманах «Сретение»: треть альманаха, оформленного под древнерусскую книгу, составляют стихи Гоголева, их переписывал я, изготовив по старинному рецепту чернила из ольховой коры и железа. В 1985 году весной я взял этот альманах у Володи: он тревожился, что у него могут сделать обыск на предмет нелегальной литературы», – вспомнил Смирнов.

Выступавший на вечере поэт и критик, один из составителей антологии «Уйти. Остаться. Жить», Борис Кутенков вспомнил, что год гибели поэта – 1989‑й – год ухода из жизни Арсения Тарковского, к торжественной интонации которого отсылает поэтика Гоголева. Положение Гоголева в поэзии XX века такое же межеумочное, как и у Тарковского – при очень разной известности. С одной стороны, он очень конвенционален по формальным признакам стихосложения, не настолько радикален, как другие авторы антологии, Евгений Харитонов или Николай Данелия, поэты эстетического бунта, с очевидностью отстроившиеся от советской официальной поэтики и дошедшие в этом до эстетического предела. С другой стороны, в этой поэзии есть те трансформации смысла и формы, которые делают ее интересной. Это прежде всего вневременная поэзия – хотя она, разумеется, контекстуальна по отношению к предшественникам: здесь можно найти отзвуки и натурфилософии Заболоцкого («Я приобрел печальную привычку/ В окно смотреть на дружество деревьев… »), и японской поэзии (главным образом Басё: «На пустыре/ Листья сухие и сучья./ И на заре/ Вековечная грусть./ Вспыхнет костер./ В свете неровном окрестность./ К ней прикоснется душа./ Если б понять разговор/ И запомнить счастливую местность./ Дикое сердце/ Любит нежданным дышать»). Но в то же время эта поэзия словно миновала свое время не только в событийном, но и в художественном смысле – определенную манифестацию этого мы находим в стихах: «Жизнь прожить понемногу,/ Незаметно, убого». О противостоянии «судьбы поэта» в устоявшемся смысле (Ахматова, Цветаева, Мандельштам) и неяркой биографии, бессобытийной поэтической канвы, которая может быть искренним жестом следования Высшему Замыслу, написала поэт и филолог Ирина Кадочникова из Ижевска, чей отзыв также был прочитан на мероприятии, – пока что единственный литературовед, осуществивший полноценный анализ творчества Гоголева. Подтянутся ли вслед за ней остальные?