Поводырь бесплотный

В «Музее современного искусства» в последний день работы выставки «Генеральная репетиция» прошли поэтические чтения «Московский текст» (Михаил Айзенберг, Василий Бородин, Евгения Лавут, Лев Оборин, Мария Степанова, Андрей Черкасов). Евгения Лавут предварила чтение ремаркой, что ее стихи делятся на «московский текст» и «подмосковный текст». Выделение московского текста из текста жизни – нелегкая задача, если они переплетены так, как у выбранных авторов.

Люди как город… Лев Оборин заметил, что тематический «московский вечер» «возвращает нас в то время, когда между городами ничего не было. Жил в Афинах Сократ, и этим город славился». Если город – это сгущение идей и смыслов в пустоте необжитого пространства, то суть его – люди. «С этим городом меня примиряют люди, которые сейчас читали», – резюмирует Оборин. Но не только современники формируют город. Кроме них – или даже прежде них – те, кто жил и продолжает жить в своих потомках. В стихах Марии Степановой «мертвые мама и дедушка» продают вещи жизни на платформе «Марк ли, Лука» вместе с внуком/сыном, и это вписывает частную сценку в электричке во вневременной священный московский текст.

Вещи как люди… Продуктом и персонажами жизни людей в городе становятся вещи – они живут в домах, пока там живут семьи, а потом подаются на блошиные рынки, а потом находятся в пространстве музея, вдруг становясь историей. Выставка «Генеральная репетиция» имеет сложную структуру и сюжет, в одном из «актов» играют личные вещи Марии Степановой – наравне с объектами современных художников. Историческая, художественная и «сентиментальная» (личная) ценность вещей сливаются, если смотреть на них через призму «биографии». И упоминаемые в стихах «самый нелепый» школьный воротник вкупе с колким шерстяным платьем (Лавут), и помещенная в выставочный зал муфта, «1900-е, мутон, шелк, декорирована в 1990-е» – полноправные свидетели и акторы московского текста.

Историческая память... Москва-мать, родина, которая «неспособна говорить за себя, поэтому ею всегда правят другие» (Степанова) предстает в стихах как время, подчиняющее (направляющее, сминающее) частную жизнь. История звучит как «тревога»: «На всей моей территории/ Наступает минутка истории»  (Степанова), «Пока самого не зальет кипятком истории» (Оборин). И здесь Москва становится темной, как городские легенды; центр коммуникации и информационного обмена оборачивается средоточием фейкньюс  (Оборин), городом, где телевизор-крысолов превращает горожан в детей: «Вот она, Москва-красавица, – постоянный фейерверк» (Айзенберг).

И наконец – город как пространство… Андрей Черкасов определяет: «Москва присутствует все время. Выбрал стихи, где есть топосы». Михаил Айзенберг подчеркивает, что подобрал тексты в рифму к выставке «про Москву как исчезающее ничейное пространство». Таганский парк, сад Баумана, Красные Ворота наносятся на ментальную карту разными поэтами, и они становятся «бесплатным гидом» или «поводырем бесплотным»: «…на пустыре верткие полутени/ так и танцуют, мимо скользят. «Видали?/ Вот, – говорит, – бабочки прилетели,/ так никогда рано не прилетали»./ Ждите ответа. Здесь, как на крыше мира,/ каждая фраза слишком пуста, наверно,/ или темна слуху идущих мимо,/ а для сидящих слишком обыкновенна...» (Айзенберг)

Отношения человека с городом слишком темны для непосвященных и слишком обыкновенны для самого человека. Но музейное пространство, как и пространство стихотворения, отчуждает эти отношения от горожанина, остраняет их и тем самым дает возможность ими поделиться.

«Московский текст» – это правильно поставленный вопрос, ответом на который стал вечер-спектакль в декорациях выставки. Вечер, в котором личное и интимное переплетено со всеобщим, а «московское» становится равно родным и понятным тем, кто живет здесь много поколений, и тем, кто приехал пару месяцев назад.