Борис Кутенков
Патриот Малаховки, куратор литплощадки Николай Милешкин. Фото Александра Сизухина
В литературном клубе «Стихотворный Бегемот», что уже два года существует в подмосковной Малаховке, прошли чтения, посвященные поэту Александру Карамазову (1962–2001). В начале 80-х Карамазов как поэт и художник участвовал в самиздатовских журналах и альманахах «Корабль», «Морская черепаха». Посмертно вышел сборник стихов «Неназначенные встречи», но публикаций мало: кроме изданий Малаховки, с которой связана основная часть жизни поэта, и сборника поэтов Люберецкого района Подмосковья «У родника», – в составленной Иваном Ахметьевым, Германом Лукомниковым, Владимиром Орловым и Андреем Урицким антологии «Русские стихи. 1950–2000».
Открывая чтения, Николай Милешкин, куратор клуба, отметил сходство его поэтики с поэтикой Леонида Губанова и прочитал несколько стихотворений: «…молчанье закрытых дверей/ и шарканье тапок по полу/ (люди уходят,/ с юностью – многие безвозвратно,/ потом уходят годы/ и, вслед за ними, воспоминанья,/ а если остаются воспоминанья,/ то годы все равно уходят –/ многие с юностью безвозвратно,/ иные в заботах)»
О Карамазове рассказывали друзья Михаил Ермишин, Максим Александров, Владимир Анзикеев, Виктор Антонов, Елена Торопова и др. Дарья Симонова по скайпу вспоминала уникальное отношение Карамазова к литературе, «умение предвидеть»: например, многие имена, в том числе Леонида Добычина, еще малоизвестные в советской России, она узнала именно от него. Она назвала Карамазова продолжателем традиции, которую для нас олицетворяют Сергей Довлатов и Венедикт Ерофеев.
Размышления о стихах Карамазова перемежались с трогательными биографическими воспоминаниями матери поэта Евгении Карамазовой, его сына Андрея и вдовы Ольги, говоривших о его независимом, бескомпромиссном характере. Особой нотой прозвучало выступление Михаила Ромма из Израиля, общение с которым тоже происходило по скайпу, и филологический доклад, и прочувствованный, болевой рассказ о друге и коллеге. «Да, прижизненных публикаций мало, но они есть. Между прочим, я не помню, чтобы кто-то отказывался печатать Карамазова, когда стихи попадали-таки в редакцию. Скупость публикаций в значительной степени объясняется позицией самого Карамазова… Он вообще был против того, чтобы обивать пороги редакций или как-то себя продвигать. Редкие предпринимаемые попытки были следствием давления родных и близких. А после смерти… Ну кому нужен автор, за которого никто не хлопочет, когда вокруг столько живых, жаждущих славы?» – констатировал Ромм, но при этом заметил, что «для Карамазова не существовало проблемы личной востребованности, «трагедией стало осознание «ненужности искусства» как такового. Отчаяние органично переходило в пьянство. Как будто бы, уходя, переживая опыт условного умирания в опьянении, автор надеется найти ответы, заглянув по ту сторону смерти».
«Вижу, лодка надо мною плывет/ по темной воде./ Я хватаю багор, я цепляю зубами багор/ в темной воде./ Эй, Харон! Эй, Харон, подцепи нас багром в темной воде,/ Подцепи нас багром, протащи нас багром/ хоть немного по темной воде». Проанализировав структуру стихотворений Карамазова, Ромм охарактеризовал «голос автора» как «зовущий нас из потустороннего мира, из глубины реки забвения» и выразил надежду, что творчество поэта – метафоричное, чуждое холодного рационализма, обращенное к читателю, – будет «услышано с другого берега».
