Домовой

Душа Переделкина – Михаил Рощин.
Фото РИА Новости

Прошло почти полтора года со дня, когда не стало писателя, драматурга Михаила Рощина. Он умер 1 октября 2010 года в Москве на 78-м году жизни по дороге в больницу, в машине «скорой помощи». Последние годы, больше десяти лет, Михал Михалыч жил не в переделкинском Доме творчества писателей, а неподалеку, в поселке на литфондовской даче на Тренева, 6. Трудно жил, преодолевая тяжелый недуг, с ампутированной ногой, почти «невыездной», едва передвигаясь по дому без посторонней помощи. Но все же писал, много и пристально размышлял обо всем, как бы со стороны, из зрительного зала вглядываясь в сегодняшний день, сегодняшний театр, литературу – все, что составляло смысл его жизни. Думал о будущем.

На прощании с Михал Михалычем в храме Священномученика Антипы на Колымажном дворе его сын, отец Дмитрий, сказал, что после смерти отца зашел в его спальню, прилег на постель и – сердце оборвалось... У меня тоже сердце оборвалось, когда увидела Михал Михалыча в августе 2010 года последний раз – полулежащим на кровати. Защемило предчувствием скорого прощания, непоправимостью и невозможностью изменить что-либо.

И все же осталась не только горечь утраты, осталась одушевленная им память, остались его книги, его проза самой высокой пробы. Не выпускаю из рук его «Избранное» 2006 года с тревожащим душу посвящением и верю, что не за горами время, когда истинные почитатели и ценители высокой прозы назовут писателя Михаила Рощина классиком русской литературы.

А настоящая любовь никогда не умирает. Она сопровождала его всю жизнь и после смерти не покинет.

Но этот очерк был написан еще при жизни Михаила Рощина.

* * *

Узкая высокая келья, заваленная книгами, журналами, рукописями, с допотопной, будто театральный реквизит в стиле «ретро», пишущей машинкой на высоком, почти под потолком подоконнике вытянутого кверху окна – эта келья и ее жилец, неторопливый, немногословный, наверняка успокаивают, приводят в чувство, может, даже и умиротворяют.

Не знаю. Никогда не приезжала в гости к Рощину, хотя, прощаясь каждый раз в конце лета, уговариваемся, что заеду. Он – от души приглашает, я – искренне обещаю. Но никогда, ни разу не выбралась. Конечно, проще простого списать все на быстротечность времени и беспрестанные каждодневные хлопоты. Так и есть, разумеется. Да к тому же Москва гасит многие благие порывы.

Так или иначе, а в гости к Рощину я никогда не приезжала. А вот он ко мне заходил, все в том же Переделкине. Однажды летом, только приехав, глотнув чистого воздуха, едва стряхнув с себя Москву со всеми ее заботами и заморочками, только лишь начав писать и успев раз сто, не меньше, произнести про себя и вслух: «Хорошо-то как, Господи!», я заболела какой-то странной болезнью. Дико, непереносимо болела правая рука от плеча до локтевого сустава – ни писать, ни есть, ни сидеть, ни ходить, ни даже лежать я не могла. Это была нестерпимая мука. Меня лечили все разом – сочувствием, советами, лекарствами, мазями, бальзамами. Безрезультатно. По вечерам перед сном медсестра делала мне массаж, обмазывала кремами, укутывала одеялами, и я была обречена на долгое, бессмысленное неподвижное лежание. Взгляд вынужденно упирался в потолок, малейшее движение причиняло боль, было обидно, горько, одиноко┘

В одну из таких отчаянных минут ко мне пришел Рощин – навестить, скоротать со мной время, просто поболтать, так – ни о чем. И стал приходить ежедневно, пока я не поднялась. Его визиты были причислены молвой к комплексной лечебной терапии. Я назвала их «посиделки с Рощиным», хотя, если принять во внимание мою позу, – это было не совсем точное определение. Хотя не в этом суть, конечно.

Должна признаться – это было сильное обезболивающее средство, сильнее любых анальгетиков. Михал Михалыч умел заговаривать боль, не объявляя себя целителем или экстрасенсом, – его тихая неторопливая речь успокаивала, отвлекала. Он словно излучал какие-то невидимые теплые лучи, хотелось придвинуться к нему поближе, чтобы отогреться, избавиться от хвори. Почему-то сразу возникала уверенность, что это настоящее тепло – не имитация.

Мы не были близко знакомы с Рощиным – ни тогда, ни сейчас, просто испытывали друг к другу безоговорочную симпатию. Бывает, чувствуешь к малознакомому человеку безотчетное доверие и уж совсем, кажется, необъяснимую нежность. И совершенно бессознательно сожалеешь, что он – не твой, что плывете в разных потоках, которые никогда не сольются. Редко такое случается – абсолютно безгрешное сожаление о несостоявшейся близости.

Ему нелегко было подниматься ко мне на пятый, последний полуэтаж «нового» корпуса. Но он приходил и гостинцы немудреные приносил – то яблоки, то шоколад, а то и бутылку неизменной переделкинской «Монастырской избы» из легендарного бара-«подлодки». Так, самоотверженно, без всякой корысти всегда, покуда мог, шел ко мне на помощь, опираясь на палку, пересиливая собственные недуги и старость, один человек на свете – мой папа.

Может быть, поэтому так тепло вспоминаются «посиделки с Рощиным», способствовавшие моему выздоровлению, – не уколы, не массажи, а «трепотерапия», милая болтовня ни о чем с умным и чутким собеседником. Степень откровенности – как в поезде со случайным попутчиком. Воистину исцеляющая процедура.

Очень рекомендую. Без рецепта врача и без специального назначения. Главное, чтобы собеседником оказался настоящий Домовой, как Михал Михалыч Рощин.

Впрочем, чтобы получить удовольствие от общения с Рощиным, вовсе необязательно подцепить какой-нибудь тяжкий недуг. Когда к нему, сидящему, подходит женщина, он встает и стоит, опираясь на палку и не поддаваясь ни на какие уговоры, до тех пор, пока женщина не уйдет или не присядет рядом. «Нас так учили», – говорит, улыбаясь чуть смущенно и насмешливо одновременно. За одно за это в него можно влюбиться, потому что видно же – это не пижонство, не показуха, не игра в гусара. Просто он – настоящий мужчина. Многих «так» учили, но не многих выучили.

Его гостеприимство общеизвестно со стародавних времен, о которых вспоминается с грустью: и денег нет, и здоровье не то, да и где эти старые ЦДЛ, ВТО – обжитые дома, где все свои и все доступно. Тогда (как он сам говорит) у Рощина были деньги, он любил ходить по ресторанам и угощать огромные компании. Заметьте – любил платить за всех. Редчайшее качество. Говорю же: Рощин – настоящий мужчина. Гафт в те годы написал эпиграмму: «Скажите, Рощин, если не секрет, где достаете деньги на обед?» Да не в том же дело – где доставал, а в том, что платил легко, беззлобно, за всех, как сейчас принято говорить «халявщиков». А их вокруг него кружилось немало, его щедростью пользовались многие. Когда-то у него был свой столик в «Пекине», рядом со старым «Современником», и частенько мэтр говорил ему: «Миша, тут сегодня пообедали за твоим столиком, с тебя 700 р.»

Сегодня оказаться рядом с ним у стойки бара тоже означает быть обреченным на бокал вина, рюмку водки или банку пива с чипсами. Мало ли кто еще сидит за стойкой, а Рощин угостит непременно, и так радушно – не откажешься. Да и не хочется, рядом с ним приятно побыть хоть немного – такое удивительное качество: от него исходит непреодолимая сила притяжения. Он умен, внимателен, добр и честен. Он мужественный и красивый человек, седой и бородатый.

Одним словом – настоящий Домовой.

Ему понравилось придуманное мною прозвище. Слушая эту новеллу, он довольно улыбался в усы, а когда я закончила, сказал: «Ну вот, теперь все будут звать меня Домовой с вашей легкой руки».