Нина Краснова
Александр Щуплов и Нина Краснова, дрозд и воробышек.
Фото Юрия Кувалдина
Вчера была очередная годовщина со дня рождения поэта Александра Щуплова (1949–2006). Он много писал и издавал, работал в газетах, в том числе и в «НГ». Предлагаем вашему вниманию небольшой фрагмент из воспоминаний о нем Нины Красновой (кстати, статью о стихах самой Красновой см. в этом номере «НГ-EL» на стр. 7)
* * *
С Сашей Щупловым я познакомилась в 1973 году, когда он работал в альманахе «Поэзия» помощником Николая Старшинова. Я тогда училась на 1-м курсе Литературного института и принесла в «Поэзию» свои стихи. Старшинов с Щупловым посмотрели их и тут же включили пять из них в альманах с как бы «несчастливым» числом, в 13-й номер, который оказался для меня счастливым. Там, в этой «чертовой дюжине», я и дебютировала в Москве в 1974 году как молодая поэтесса. И вошла в круг молодых авторов «Поэзии». Редакция альманаха располагалась на 6-м этаже, в тесной комнатке размером с две хрущевские кухни. Щуплов вопреки своей фамилии далеко не щуплый по своей комплекции, сидел всегда в правом углу за своим столом, около окна, яркого, как небо на картинах Юона. И почему-то больше всего тогда запомнился мне в красной рубашке, у которой он закатывал рукава до локтей. Я называла Щуплова: «Сашка – красная рубашка». Ему это нравилось. Один раз он сказал мне: «А ты знаешь, чем я здесь занимаюсь? Я рублю рукописи графоманов». – «А, так вот почему ты и носишь красную рубашку. Потому что ты, оказывается, палач с топором, который рубит рукописи графоманов, а палачи всегда носят красное. Так твоя рубашка – вся в крови твоих жертв», – сказала я ему. «Да», – ответил он.
Когда я окончила Литературный институт и вернулась к себе в свою Рязань, откуда и приехала в свое время в Москву, я поддерживала отношения с «Поэзией» в основном по почте, и со Старшиновым, и с Щупловым, и с Геннадием Красниковым, который тогда уже тоже работал там. В Москву я ездила раза два-три в год. И всегда забегала в альманах «Поэзия», где все встречали меня с распростертыми объятиями и водили обедать в столовую «Молодой гвардии», а потом еще усаживали пить чай с бутербродами, печеньями в своей же компании. Потом Щуплов вынужден был уйти из альманаха, потому что попал в скандальную историю, которая получила огласку.
В 1979 году он прислал мне свою книгу «Серебряная изнанка», которая вышла в «Молодой гвардии». В эту книгу кроме стихов вошла его поэма «Серебряная изнанка», которая потрясла меня как нечто совершенно новое не только в его поэзии и не только в молодой поэзии, но и во всей нашей русской поэзии, чего раньше ни у кого никогда не было: «Феерические сцены для балагана... история о посещении послами государя Алексея Михайловича Англии и ихнего государя Карлуса Стюверта; а также об Ивашке – красной рубашке, который был мастак загадки загадывать и сваху копченым льдом угощать; а также о столичной актерке Нелли Гвинт, что, пока с печи летела, 77 дум передумала...» Это такая новаторская фольклорная поэма, в которой силлаботоника сочетается с раешником и фразовиком, частушки со старинными русскими песнями, с элегиями и лирическими отступлениями, поэзия с прозой, которая в контексте поэмы тоже становится поэзией, с цитатами, извлечениями из древнерусских документов, и тут же из Плиния, Вольтера, Шамфора, Тревельяна, Франсуа Рабле, Пьера Ронсара, и тут же из Симеона Полоцкого, дьякона Федора, и тут же из Чехова, Маяковского, Ахматовой, и разные загадки с пословицами и присказками, русскими и английскими, причем иногда даже не разберешь, народные они или щупловские: «Пусти бабу в рай, она и корову за собою ведет». Поэму Щуплова «Серебряная изнанка» оценил «сам» Евгений Евтушенко. А это для молодых поэтов тогда было все равно, как если бы ее оценил сам Пушкин.
* * *
Щуплов писал и печатал в центральной периодике много статей о молодых поэтах того времени, о поэтах нашего поколения, которое тогда еще не сложилось, а только складывалось и которого вообще как бы еще и не было. И в каждой своей статье он писал и обо мне, упоминал меня в обойме лучших молодых поэтов и никогда не забывал вставить мое имя в эту самую обойму.
В 90-е годы, когда я уже переехала из Рязани в Москву, Щуплов работал в газете «Книжное обозрение». И я время от времени забегала туда к нему, приносила ему для печати, для «Ку-ку» (культурного курьера) какую-нибудь свою литературную информашку о каком-нибудь литературном вечере, о какой-нибудь презентации. И пила чай с ним и его коллегами. Щуплов никогда не сидел спокойно у себя в кабинете, а все время, каждую минуту что-то делал. То он звонил кому-то куда-то, то рылся в подшивках газеты и в рукописях, то принимал у себя авторов, то выбегал с ворохом бумаг куда-то из кабинета и прибегал назад, вертелся, как игрушечный железный волчок. Он называл меня птичкой, воробышком, а себя он называл дроздом. И всегда давал мне новые номера газеты, которые я добросовестно читала, в том числе и материалы самого Щуплова, его статьи, его обзоры книг, его интервью, огромные, размером с две полосы. Когда в 1995 году у меня вышла книга «Интим», Щуплов тут же написал и напечатал в «Книжном обозрении» свою рецензию на нее – «Стихи времен великой смуты┘»: «Книжка «Интим» полна на редкость целомудренно-бесстыдным откровением, которым, может быть, и является истинная поэзия».
* * *
Щуплов блестяще владел и техникой стиха, и художественными средствами поэзии. У него в стихах великолепные рифмы: Вертер – ветер, выход – выдох, щитов – счетов, врите – иврите; обалденные аллитерации – «в обалденном Болдине моем», «Нам подавай и кумыс, и КАМАЗ», и совершенно неожиданные неологизмы, и в форме эпитетов: «зафлаженные» волки, «преддуэльное» лицо, «предпортретное» полотно, и в форме существительных: «золушковость» дев, «зайчиковость» ног, есть у него лирические неологизмы, а есть и комические – «Бомж-Бруевич». Из Щуплова оригинальные словоформы и рифмы бьют петергофскими фонтанами.
Александр Щуплов в нашей поэзии – самый главный специалист по жаргону и сленгу, поэт-неформал. И не боялся использовать жаргон и сленг в своих стихах, причем иногда соединял его с возвышенно поэтическим слогом, и тогда из всего этого возникало нечто очень экстраординарное, как в стихотворении про Елену: «Любовь моя, мой свет Елена... гордячка в ангельском плаще... Нас ждет перепихон...» У каждого поэта свой юмор. У Александра Щуплова он свой. Он у него чаще всего, я бы сказала, лингвистический.
Есть такое выражение: от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Для поэзии оно совсем не годится. В поэзии от места слов в строке и в строфе, от порядка этих слов все меняется, да еще как. Если они стоят в одном порядке, там есть поэзия, а если их поменять местами, она оттуда исчезает. Вот в чем фокус. И Щуплов это знал. И умел расставить слова в нужном порядке, причем иногда варьировал порядок слов, и поэзия от этого только выигрывала. Как, например, в стихотворении про осень в Константинове, где он варьирует этот порядок в одной и в другой строке, и там возникает особая интонация, с музыкой дождя и переливанием струй не из пустого в порожнее: «Просто в Константинове такая осень,/ такая осень в Константинове». Щуплов приезжал в Константиново, на Есенинский праздник поэзии, в октябре 1979 года с Николаем Старшиновым и Николаем Дмитриевым – с двумя Николаями, тезками. И мог загадать между ними желание. Не знаю, загадал или нет.
Он был шебутным и шалопутным, но при этом и очень серьезным, только старался никому не показывать этого. Он переживал о своих «невзятых (в поэзии) планках». Он умел «держать удар, нацеленный (кем-то ему) под дых». Он учился у природы «нелегкому искусству выживать» в любых условиях и обстоятельствах. И у него самого каждый мог бы поучиться этому искусству.
В марте 2004 года я ездила в Польшу, на литературную конференцию в Оборах, под Варшавой. С компанией, в которую входили Леонид Бородин, Лола Звонарева, Александр Щуплов. В Польше я узнала его с каких-то новых для себя сторон. Я помню, что мне не хватило злотых, чтобы купить себе чай и булку в кафе, куда мы зашли всей нашей бригадой-ух. И я никому не сказала, что у меня нет денег. А просто сказала ребятам, что мне не хочется ни есть, ни пить. А он догадался, почему «я не хочу ни есть, ни пить», подошел ко мне и сказал мне: «Птичка, нам тебя не хватает за столом. Нам без тебя скучно. Иди к нам». И усадил меня за свой стол. И сказал: «Что-то я слишком много чая и булок себе набрал в буфете, а съесть и выпить все это не могу. Да мне и нельзя столько пить и есть. Я и так толстый, как бочонок. Птичка, помоги мне...» И он протянул мне большой-большой пышный гамбургер, в котором их было как бы даже целых четыре.
В марте 2006 года в «Литературной газете» появилась новая подборка стихов Щуплова. Среди них было стихотворение «Поколение», которое стало программным, потому что там он первый из всех поэтов заявил о литературном поколении семидесятников-восьмидесятников, которые, по выражению Николая Дмитриева, «в пятидесятых рождены» и к которым он и сам принадлежал и принадлежит. Ленин когда-то сказал: «Есть такая партия!» А Щуплов сказал: «Есть такое поколение! «Потерянное», но не потерявшееся. Критики считали, что его нет, а оно есть». И Саша как бы выстраивает поэтов своего поколения, как пионеров на пионерской линейке, и делает перекличку. Называет их по именам, всех, кто «летит во мгле от звезды к звезде», не всех, а некоторых из всех: Татьяну Бек, Юрия Полякова, Виктора Широкова, Ивана Жданова, Владимира Бондаренко, Николая Дмитриева... И меня!
Жданов никак не вырвется на Алтай.
Нина Краснова моет в гостях полы.
* * *
3 августа 2006 года Римма Казакова позвонила мне по телефону и сказала: «Нин, ты знаешь... Саша Щуплов умер...» – «Как? Он же вот только что выпустил свою новую книгу...» – «Вот он выпустил свою новую книгу и умер...» Эта книга называлась и называется «Стихи для тех, кто не любит читать стихи». Она вышла весной 2006 года в издательстве «Время», с предисловием Льва Аннинского. Про эту свою новую книгу Щуплов говорил: «После такой книги можно и умирать». И умер. Через несколько месяцев. Но, слава богу, что хоть успел подержать ее в руках и порадоваться ей. Эта книга – его прощание с этим светом и со своими друзьями. И поэтому он вставил туда много стихов с посвящениями своим друзьям, в число которых вхожу и я, чем и горжусь.
5 августа 2006 года мы с Риммой Казаковой поехали хоронить Сашу Щуплова. Он лежал в гробу с венчиком из белых роз и лилий и зеленых листьев и веточек лиственницы вокруг головы. И почему-то не походил сам на себя. И не только потому, что у него челка была зачесана назад, а в жизни она всегда спадала у него на лоб, а потому, что у него лицо было очень строгое, каким в жизни я его никогда не видела: строгое, чужое, отстраненное от мира и от всех нас, кто стоял около него, и какое-то серокаменное, с жестко сжатыми губами, как будто в гробу лежал серокаменный памятник.
Римма Казакова подошла к его изголовью и сказала: «Саша Щуплов был моим литературным деточкой. Он всю жизнь шел рядом со мной, все время звонил мне по телефону, читал мне свои новые стихи, советовался со мной во всех своих делах, и я советовалась с ним в чем-то, он помогал мне в работе с молодыми авторами, как секретарь Союза писателей Москвы, он дружил с писателями всех Союзов и везде был свой, он поднимал мне настроение, когда оно у меня падало, поддерживал меня во всем, и я не представляю себе жизни без него, никто не сможет занять его места в моей жизни, и никто не сможет заполнить ту пустоту, которая возникла в моей жизни на том месте, которое занимал Саша». Римма наклонилась к нему и прошептала ему, как живому, который слышал ее: «Саш, на том свете замолви за нас словечко перед Господом Богом».
Я фотографировала нашего Сашу для истории и, чтобы лучше взять его в объектив своего «Самсунга», подошла к нему поближе. И вдруг... увидела, что он улыбается... легкой улыбкой! Что его строгое лицо перестало быть строгим и стало таким, каким оно было раньше, при жизни Саши, розовым и приветливым, и оно улыбалось и становилось все розовее, и все приветливее, и его жестко сжатые губы все шире растягивались и раздвигались в улыбке. «Римм, посмотри на Сашу, – остолбеневая, прошептала я Римме и показала ей на него одними глазами: – Он улыбается. Мне это кажется или нет?» – «Да, правда, он улыбается», – подтвердила она. «Он слышит нас, и ему нравится все, что мы ему говорим, и поэтому он улыбается?» – «Да-а». Похоронили мы его в сером костюме и в белой, а не красной рубашке, на Котляковском кладбище, между трех берез, в его родовой могиле, где находится урна с прахом его матери.
* * *
24 октября 2007 года в клубе «Улица О.Г.И.» состоялся первый вечер памяти Александра Щуплова. Я прочитала там несколько кусочков из писем Саши ко мне и показала присутствующим картинки, которые он рисовал мне на письмах и на книгах с автографами: горящие свечки (фаллосоподобные, между прочим) и толстенький голенький ангелочек с крылышками и с чубчиком, стеснительно потупивший глазки и стыдливо прикрывающий руками свою нижнюю чакру. Владимир Бондаренко сказал во всеуслышание: Сашу Щуплова многие считали и считают несерьезным поэтом, и я сам раньше как-то недооценивал его, а потом, когда прочитал все его книги и его последнюю книгу, увидел, что это очень крупный поэт и что это один из лучших поэтов нашего поколения семидесятников-восьмидесятников.
«...он знал, какое влияние оказывает любовь на любовь». – Это Щуплов пишет как бы о ком-то, но это он пишет и о самом себе. У него много стихов о любви в отличие от тех поэтов, у которых их мало. Там у него есть и «нечаянные девочки», и «нечаянные мальчики», и «долбун с придыханием», и все страсти по Матфею, и секс, и сюжеты в духе Рабле, и такие полускептические грустные строки: «Мы любим только то, что мы теряем,/ И только то, что можем потерять».
Во многих стихах у Щуплова есть драматизм, который как бы диссонирует с его веселой натурой, с его привычным для всех имиджем веселого человека и поэта, с веселой маской шута и скомороха на лице, за которой мало кто видел его лицо и слезы на его лице, слезы сквозь смех.
Во многих стихах у Щуплова есть предчувствие своей смерти. Но он никого не хотел пугать ею. И заранее утешал каждого из тех своих друзей, для которых она может стать горем: не бойся того дня, когда я уйду из жизни, из твоей жизни и из своей, я никуда не денусь, я буду с тобой, как был...
Не бойся того сумасшедшего дня,
когда в твоей жизни не будет меня.
Я буду – я есть...
