Беседовали Михаил
Михаил Попов менее известен, чем его однофамильцы– Евгений и Валерий, однако прозаик ничуть не худший. А его роман «Плерома», на мой взгляд, вообще великолепен...
– Михаил, сегодня все чаще говорят о банкротстве постмодернизма. А по вашему мнению?
– У меня такое впечатление, что о его закате говорили всегда. У нас его еще толком и не попробовали, но было уже известно, что Умберто Эко плохого мнения о его здоровье. То есть мы получили в свое пользование нечто такое, что наши западные коллеги собирались хоронить. В конце 80-х адепты этого направления оказались вдруг правящей партией в нашей литературе. Образовалось своего рода постмодернистское наместничество на канонической территории соцреализма. Причем читателя кормили эти правители суррогатами собственного производства. На русский не были переведены тогда лучшие постмодернистские романы «Гравитационная радуга» Томаса Пинчона (впрочем, его и до сих не перевели) и «История мира в 10 1/2 главах» Джулиана Барнса. Но у нас часто так случается, еще в XIX веке все спорили с Гегелем, зная его идеи лишь в пересказе.
И потом, как сказал кто-то умный, постмодернизм он ведь не в головах, а в городах. Посмотрите хотя бы на само наше государство: флаг – царский, гимн – сталинский, конституция – буржуазная. От тюрьмы, от сумы и от постмодернизма не зарекайся. Впрочем, наиболее здоровое отношение к этой заморской хвори выразилось в студенческом фольклоре тех лет: «Девки ездили по льду, застудили Дерриду».
– Вы согласны с тезисом Натальи Ивановой, что в споре постмодернизма с реализмом победили доллар и евро?
– Мой личный опыт подсказывает мне, что ближе всего к победе – юань. В том смысле, что китайские товарищи как-то подозрительно охотно стали переводить книги моих друзей. Александра Сегеня, Александра Трапезникова, Андрея Воронцова, Владислава Артемова. Как будто скупают нефтеносные участки.
А если серьезно, то на эту тему все коротко и окончательно сформулировано Пушкиным: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Правда сейчас очень распространилась в литераторских массах болезнь завистливости под видом благородного возмущения современными литературными нравами. Теперь принято считать, что если у человека покупают рукопись, то это, безусловно, значит, что он перед этим, конечно же, торганул вдохновением.
– Как вы считаете, почему у нас нет единого литературного пространства, а есть что-то напоминающее архипелаг?
– Очень сомневаюсь, что единство литературного пространства – это безусловная ценность. Это в химии единая таблица Менделеева – достижение. В литературе инертным газам и драгоценным металлам необязательно вариться в одном котле. Помню в Литинституте в каждом поэтическом семинаре, как в своего рода ковчеге, был свой Есенин, свой Маяковский, свой Мандельштам. И все были счастливы, ибо каждому полагался хоть какой-нибудь шесток. Далее открывались ворота в большую литературную жизнь, и там можно было обрести компанию для себя: поэтический клуб, салон, тусовку, студию, обойму, кучку. И как-то прожить. Сэмюэль Джонсон еще в конце XVIII века говорил: каждой литературной шайке нужны для существования как минимум две вещи – комната и газета.
А тут грянул 91-й год. Все смешалось, все рейтинги рухнули, планы лопнули. Что касается комнат, с этим дело еще как-то обстояло. А вот газета, а вот телевизор┘
Драматизм в литературной среде стал нарастать, когда в руках одной или другой кучки оказывалось сильное средство тиражирования своих мнений, а у множества других не оказывалось. Много было скрежета зубовного во тьме внешней, за границами того, что считало себя единственно возможной литературой.
Нынешнее литературное пространство, на мой взгляд, не так жестко структурировано, как во времена Жданова, и не так хаотично, как в начале 90-х. Я так прикинул (очень, конечно, приблизительно и самоуверенно), большинством происходящих в нем процессов управляют пять основных тусовок. Слово «тусовка» не означает, что ее члены собираются каждый день, пьют кофе или водку и тачают неотступные планы овладения всеми умами российской реальности. Члены одной такой тусовки могут друг друга ненавидеть или никогда не видеться. Это некие человекоидейные модели, воспроизводящие определенный принцип понимания мира.
Две либеральные. Условно говоря «шестидесятники»: Битов, Маканин, Аннинский, Роднянская и иже с ними. Конкретные имена, как вы понимаете, могут быть легко заменены на более для кого-то адекватные, список как угодно дополнен. Вторая либеральная тусовка – условно говоря, «новые книжники» (хотя, какие уже «новые»): Немзер, Архангельский, Ерофеев, плюс всякие там мужики-сетевики. Опять-таки готов взять любые имена обратно.
Есть две большие патриотические тусовки: неоязычники-империалисты (Проханов и его окружение, в чем-то Куняев, где-то Поляков) и православно-соборные писатели, группирующиеся вокруг Комсомольского проспекта, дом 13.
Пятая тусовка – «звезды рассеянной плеяды». От Владивостока и Волгограда до Мюнхена и Лондона с размытым центром в Санкт-Петербурге.
– А стоит ли поднимать статус литературы? Чем почетней заниматься литературой – тем острее конкуренция, чем острее конкуренция – тем ниже оценивается писательский труд, не так ли?
– В XIX веке литература была у нас всем, и «театром умственных утех», и адвокатской трибуной, и церковной кафедрой, и т.д. Это ни хорошо и ни плохо. Так было. Сталин сохранил статус писателя в обществе, но оформил вольноопределяющуюся массу литераторов в писательскую дивизию для правильного и гарантированного воздействия на умы народа. Тем, кто исправно служил, исправно платили, тех, кто не хотел становиться в строй, преследовали. Теперь, в век телевидения, выяснилось, что литература – крайне отсталая вещь по КПД влияния на умы. Ее сняли с довольствия, предоставили самой себе. К ней больше не относятся как к государственной корпорации, цеху. Но зато и не спускают сверху план работы. Кому что нравится. Кто-то умеет заниматься частным литературным извозом, кто-то честно спивается, презирая литературных нэпманов. В общем, объективно говоря, писателям стало хуже. Но мне почему-то кажется, что времена, плохие для писателей, не всегда плохи для литературы. История пройдет, литература останется. Да и неплохо бы помнить, читателю любезнее страдающий поэт, а еще лучше – убитый.
Теперь что касается конкуренции и прочего. Какая конкуренция?! Сплошное штрейкбрехерство. И даже нечто совсем уж невообразимое. Рядом с людьми, привыкшими думать, что им за воплощенный на бумаге порыв души должны платить, появилось огромное количество тех, кто сам готов платить, чтобы их напечатали. Я думаю, что сейчас число пишущих превышает число читающих. Сужу по себе, мне чаще и охотнее платят за то, что я читаю, чем за то, что я пишу.
– Вы часто работаете в условно несерьезных жанрах. Считаете, что настоящий писатель может их облагородить?
– Никогда не ловил себя на мысли: а зайду-ка я на территорию легкого жанра. Пофлиртую на этот раз с детективом. Применяю то, что необходимо для реализации конкретного замысла. Не думаю, что писатель может ставить себе такую вычурную задачу – облагородить своими трудами некий жанр. Если вдуматься, то это чистейшее искусство для искусства. Жанр для сочинителя, а не сочинитель для жанра.
– Мне кажется, что вашу манеру письма характеризует некая эстетическая избыточность. Вы эстет?
– В разговорах о простоте, в требованиях простоты – часто столько скрытого кокетства. Не важно, просто пишешь или сложно, нужно, чтобы было выразительно. Вспоминается мысль Гоголя, он имел в виду примерно следующее: я пишу так, чтобы читатель, прочитав любую мою фразу, плотоядно облизнулся. Не знаю, ответил ли я на ваш вопрос.
Вот буквально сейчас у меня на столе лежит все тот же Гоголь. «Коляска». «Чертокуцкий, несмотря на весь аристократизм свой, сидя в коляске, так низко кланялся и с таким размахом головы, что, приехавши домой, привез в усах своих два репейника». Можно, конечно, точнее и короче выразить степень этого опьянения в промилях или как там? Но зачем тут точность?
Или вот пример из другой, австрийской, оперы, из «Человека без свойств»: «Через четырнадцать дней исполнилось ровно две недели, как они стали любовниками». Казалось бы, скрытая тавтология и все, а убери ее, уберешь вообще все.
– Как возник замысел романа «Плерома»?
– Из горькой обиды на Николая Федорова. Одно время был увлечен «Философией общего дела», даже не увлечен, а, можно сказать, рассчитывал на эту книгу. Поэтому, когда ощутил, что дует и все сильней изо всех щелей в постройке, которая показалась на секунду жилым домом, решил разобраться – в чем «дело»? Постепенно я так разозлился на Федорова, что даже подверг его насильственному телесному воскрешению на страницах своего текста. И это было для моего Федорова ударом, потому что в моем варианте будущего воскрешение предшествовало его жестокому растерзанию теми, кого он обманул своими обнадеживаниями в этой жизни. Другие обещатели, в общем-то, пощажены. Рериху просто набили физиономию, с него хватит.
– А кто еще кроме Федорова оказал на вас влияние?
– Я учился в Литературном институте, а это заведение обладало в мое время одним огромным достоинством. Варясь в его атмосфере, ты имел возможность экстерном переболеть массой всяческих влияний. Месяц на Пастернака, месяц на Маркеса, месяц на Андрея Платонова, ну, конечно, Набоков, Бунин, три дня на мовизм. Мое литинститутское образование – коллекция эстетических иммунитетов, может быть, и напрасных. Кстати, со временем становится понятно, что самые большие писатели не «заразны». Попробуйте подражать Льву Толстому.
– А вообще писателю (не ремесленнику) может что-то дать чтение жанровой литературы?
– Как ни странно, кое-что может. В литературе класса «Б», как ее иногда называют, комплексы и фобии народа иногда легче опознать, чем в произведениях литературы, считающейся серьезной. Девушку хвалят за скромность, когда ее больше не за что похвалить. Так и книгу называют серьезной или полезной, когда ее нельзя назвать талантливой или интересной. Не помню, кто это ехидно рассказывал: сыновья Солженицына, уважая отца, всячески ему помогая в его трудах, запершись в туалете читают Лимонова. И Степан Трофимович Верховенский уходил в сад, открыто неся в руках Токевиля, а тайком в кармане Поль де Кока.
– Вот вы читаете фантастику, детективы и так далее?
– Да, я с детства читал фантастику. Помнится, меня на читательской моей заре привлекла фраза академика Капицы, он так определил этот жанр: «Интеллектуальный разврат». И меня так потянуло к этим книгам! Было два фантастических призыва в моей читательской жизни. В 60–70-годы как и у всех, наверное, Шекли, Бредбери, Лем, Стругацкие, Буль. Потом надолго как отрезало, было даже что-то вроде брезгливости по отношению к сайенс-фикшн. Повторно пристрастился лет десять назад.
Фантастика – это не чистое развлекательство, моделирование сознаний. В свое время на фантастике незаметно выросла целая генерация-популяция людей, думающих, что счастье человеческое – это побочный продукт прогресса. Младшие научные сотрудники. Добрые андроиды-шестидесятники. Как оказалось, очень влиятельная и распространенная генерация. Узнающие друг друга в галдящей толпе. Достаточно сказать, что к власти в стране в 1991 году пришли именно они, читатели и родственники братьев Стругацких. Допускаю, они хотели только хорошего. Счастья для всех и сразу. Все в рай, перепрыгнув чистилище.
– Над чем вы сейчас работаете?
– Потихоньку сочиняю одну «женскую» историю. Про героическое вырождение русской женственности.
