«Пишут-то хорошо, но не понятно зачем┘»

Как ни пытаются «упразднить» Немзера – все не получается. А потому – какие литературные итоги без Немзера?..

– Андрей Семенович, помнится, в предисловии к «Дневнику читателя» за 2006 год вы писали, что никаких тенденций в прошедшем (уже позапрошлом) году отметить не можете. А в 2007 году?

– Того меньше. Сегодняшнее состояние русской литературы мне не нравится. Мне кажется, что годами навязываемый тезис «мы загибаемся» наконец стал правдой. Что неудивительно: если постоянно себя хоронить, то когда-нибудь похоронишь по-настоящему.

– Но, может быть, вы кого-то для себя открыли, какое-то новое имя?

– Назову только Маргариту Хемлин, хотя и ее нельзя назвать «открытием», у нее была хорошая подборка рассказов в 2005 году. Но две новые повести, появившиеся в «Знамени», – «Про Берту» и «Про Иосифа» – доказали, что мы имеем дело с большим писателем.

– Что же, все остальные стали хуже писать?

– Нет, большинство писателей, что на слуху, хорошо пишут. Может, лучше было бы, если бы писали похуже┘

– Почему?

– Потому что пишут-то хорошо, но не понятно зачем. Как сказано в прекрасном стихотворении Пастернака, «талантов много, духу нет». В поэзии, кстати, это еще ярче проявляется.

– Растет энтропия?

– Не знаю. Вижу, что писателям не хватает человеческого опыта. Поймите правильно, я не про Чечню, бомжевание или нефтедобычу говорю. Я про опыт внутренний. Ни у кого не вызывает вопроса, зачем Пушкин написал «Капитанскую дочку». А вот зачем Дмитрий Стахов написал «Генеральскую дочку» (которая ремейк «Дубровского»), я понять не могу. И по прочтении изрядной части современной прозы упираюсь в тот же вопрос: зачем?

– Строчкогонство?

– Нет. То есть, конечно, и оно встречается, но не о бездарях же речь. Недурным людям кажется, что им есть о чем поведать. Инфантильного желания «выговориться» и некоторых стилевых навыков, оказывается, достаточно для того, чтобы выдать роман. И быть привеченным. Успех Александра Иличевского показателен. Откроем любой его опус – каждый фрагмент не без шарма. Но к чему эти красоты? Да так захотелось! Никаких иных посылов для сочинения «Матисса» я не вижу. Никакой сверхзадачи. И публику эта заверченность ради заверченности вполне устраивает. Так легче. Тем более что формально с «добрыми чувствами» там все в порядке. И с духовными сложностями тоже.

– Меня всегда интересовало, кого из коллег-критиков вы цените за высокое качество их текстов?

– С интересом читаю всех, кто не бросил писать о новейшей словесности. Сколь угодно резкие эстетические и идеологические расхождения или личная неприязнь тому не помеха. Легко могу назвать с полсотни имен, но ведь обязательно кого-то важного забуду. Поэтому буду краток. В августе 1991 года (сразу после провала путча) тьму сочинителей приняли в Союз писателей СССР. Заодно и меня, хотя я (как и еще кое-кто из удостоившихся этой чести) прежде вступать в союз не собирался. Ответить на этот добрый жест отказом я не хотел. Тут, однако, выяснилось, что для соблюдения порядка все же нужны две рекомендации. Я попросил их у Ирины Роднянской и Сергея Чупринина. Если от меня еще когда-нибудь какие-то рекомендации (не дай бог) потребуют, к ним же и обращусь. Авось не откажут. Еще – да простят меня остальные коллеги (в том числе друзья) – назову только двух саратовцев: Сергея Боровикова, бывшего главного редактора удивительного журнала «Волга», и Романа Арбитмана, чьи статьи о «жанровой» литературе (детективах, фантастике и прочем), по-моему, целят гораздо дальше объектов. Долгожданный выход книги Арбитмана «Поединок крысы с мечтой» стал для меня праздником.

Повторюсь: любопытно читать всех. В том числе условно молодых. Включая Льва Данилкина. Это его все тянуло меня «упразднить». А у меня к младшим коллегам претензий и каверзных вопросов нет. Кроме, пожалуй, одного: почему они так свято верят в свою «новизну», в качественное отличие от старших? Ведь в сущности такие же критики, как те, что работали сто или десять лет назад.

– Вы будете писать о книге Данилкина «Человек с яйцом»?

– Не буду. Читал. Слог фигуристый. Взгляд бедный. Автор худо представляет себе позднесоветский литературно-идеологический лабиринт. Он чуть тронул материал, порушил дубоватую («как бы либеральную») схему, соорудил столь же плоскую и столь же фиктивную конструкцию и полагает (может, искренне) себя первооткрывателем. Книга его четко показывает, сколь много работы ждет тех, кто всерьез займется русской словесностью второй половины ХХ века.

– В своих статьях вы по-прежнему уделяете много внимания литературным премиям┘

– Я работаю в газете и обязан описывать «знаковые» события. Вовсе отбросить премиальные сюжеты должность не позволяет. Сокращаю их присутствие как могу, но иные (Букер, «Большая книга», премия Солженицына, «Поэт») никак не минуешь.

– Какое влияние, по вашему мнению, литературные премии оказывают на литературный процесс в последнее время?

– Никакого. В начале 90-х Букер играл важную роль – это был едва ли не единственный внешний повод для разговора о литературе, для представления публике писателей, вдруг потерявших читателей. Теперь положение изменилось. Но у «премиального вопроса» есть и другая сторона. Давно сформулировал и не устану повторять: лучше дать деньги даже среднему писателю, чем оставить в отличном банке. Конечно, премии рождают ревность, зависть и вражду, но они и без премий бы цвели столь же пышным цветом. А так хоть кто-то с профитом.

– Вы согласны с тем, что серьезный критик не может сформироваться вне рамок толстого журнала?

– Мой опыт свидетельствует об обратном. Меня всю дорогу бранят за приверженность к «толстякам». А их редакторы – за то, что там почти не печатаюсь. То есть в 90-х кое-какие публикации были, но и тогда немного. Критики, что старше меня на десять и более лет, действительно формировались в толстожурнальной среде. (Вровень журналам в 1970–1980-х стояла «Литературная газета», где публиковались и весьма объемные статьи и рецензии.) Если уж искать необходимое условие результативной (осмысленной) работы критика, то это серьезный филологический бэкграунд. А работать с толком можно везде. И без толку тоже везде.

– Может, вас не устраивает низкая оперативность толстых журналов?

– Нет. Просто я много пишу в газете. А когда высвобождаюсь, берусь за привычное дело свое – историко-литературные штудии. В последнее время с огромным удовольствием занимался Самойловым, Солженицыным, Алексеем Константиновичем Толстым. И всей прочей русской словесностью, для лекций и для себя.

– Если бы вам пришлось периодизировать постсоветскую литературу, по какому принципу вы бы это сделали?

– Я не люблю классификаций и периодизаций. По-моему, с середины XVIII века, когда стала доминировать личность художника (и его индивидуальная творческая стратегия), ничего особенно нового в словесности не случилось. А мы хотим, чтобы каждый год новая эпоха открывалась. Кроме того, я на дух не переношу пересудов о «поколениях». В начале 90-х писал об опасном соблазне «поколенческого шовинизма». Любая генерация неоднородна. Я счастлив, что в моем поколении есть прекрасные поэты (Марина Бородицкая, Тимур Кибиров, Вера Павлова, Владимир Салимон) и прозаики (Марина Вишневецкая, Андрей Дмитриев, Ольга Славникова, Алексей Слаповский, Сергей Солоух), блестящие критики (Александр Агеев, Роман Арбитман, Александр Архангельский) и филологи (Михаил Безродный, Сергей Зенкин, Андрей Зорин, Вера Мильчина, Алексей Песков, Константин Поливанов, Олег Проскурин) и множество иных достойных людей. Но в нем же прописаны такие мерзавцы, которых и вспоминать противно. Да, людям свойственно дружить со сверстниками. Я не исключение. Но это не мешает мне дружить с теми, кто старше или моложе, искренне восхищаться тем, что делают настоящие мастера, сколько бы лет им ни исполнилось. Один из самых значимых для меня сегодняшних писателей – Леонид Генрихович Зорин, чьей творческой силе могут только завидовать куда более молодые авторы. Любую литературную ситуацию определяет не одно поколение, а несколько. Важно, чтобы их представители умели слышать друг друга. Крики же о «новом поколении» используются, как правило, для «вознесения» узких и агрессивных группировок. Часто эфемерных.

Если уж очень нужно как-то периодизировать постсоветскую литературу, то скажу просто. Были 90-е, которые я по-прежнему считаю «замечательным десятилетием». Тогда доминировало настроение «возможно все». (И хоронили-то словесность в ту пору играючи, не слишком веря в серьезность произносимых слов.) Второй период – нынешний, его слоган: «невозможно ничего».

– Часто приходится слышать, что вы не приемлете литературные эксперименты и любите только вещи, написанные ровненько и гладенько. Это так?

– Нет. «Гладенькое» не люблю так же, как и «экстравагантненькое». Как любую вторичность. А сказки о себе я слышал разные. Мы, критики, и друг друга (а не только поэтов и прозаиков) часто читаем замутненными глазами. Видим не то, что коллега высказал, а то, что, по нашему загодя готовому мнению, он должен был провозгласить. Писали, к примеру, что нет у меня убеждений. По-моему, убеждения у меня есть и разглядеть их совсем не трудно. Десять заповедей и Нагорную проповедь никто не отменял. Вопрос о ценности свободы обсуждению не подлежит. Незыблемая шкала ценностей (в том числе эстетических) существует. Остальное – конкретика моих статей и рецензий.

– Вам нравится книга Михаила Лифшица «Кризис безобразия»? Не с этих ли позиций вы отрицаете Сорокина и Пелевина?

– Не помню, читал ли этот труд, но вообще пещерный антимодернизм никогда меня не привлекал. Пелевина я «отрицаю» в той же мере, что и Салтыкова-Щедрина. По-моему, оба не художники, а фельетонисты (публицисты) мизантропической складки, завязанные на сиюминутности, брюзгливо судящие об истории, не видящие на небе звезд, втайне сентиментальные, страшно хотящие всем хамить и всем нравиться, вполне преуспевшие в этом деле (обыватель любит, когда в него плюют, продвинутый обыватель – тем паче), блестящие в «частностях», клевещущие на мир и человека – в целом. Щедрин в конце концов написал «Господ Головлевых», книгу крепко связанную с его прежними сочинениями, но иную, не глумливую, а по-настоящему страшную, неотменимо вошедшую в состав русской литературы. Может, и Пелевин в писателя вырастет. О «культовом» Сорокине (и всех ему подобных) писал токмо по долгу службы. Поскольку сейчас я не «при исполнении», распространяться на сей счет не буду.

– И последний вопрос. Когда мы увидим «Дневник читателя» за 2007 год?

– Книга сдана в издательство «Время», которое я очень люблю. Не только за то, что там вышли мои «Памятные даты» и четыре «Дневника┘», но и за царящий там дух «служения» русской литературе, благодаря которому там постоянно выходят книги наших лучших поэтов, прозаиков, публицистов, критиков, историков и других сочинителей.