Беседу вела «Серебро» Алексея Варламова на последней «Большой книге» (писатель стал лауреатом второй премии за биографию «Алексей Толстой» из серии «ЖЗЛ») стало неожиданностью не только для «простых» читателей, но и профессиональных критиков. Мало кто предполагал, что «жэзээловская» биография вновь поднимется до лауреатских высот, почти повторив прошлогоднюю победу быковского «Пастернака». Хотя можно усмотреть в этом некую тенденцию: жанр non-fiction сегодня востребован.
– Алексей, с чем, по-вашему, связан нынешний успех non-fiction? Может быть, с отсутствием достойного «худлита»?
– Я бы сказал так: в стремлении писателей создавать биографии, а читателей – эти книги покупать сказывается тоска по большому стилю. Это понятие, которым была жива наша литература на протяжении десятилетий как до революции, так и после, ныне в художественной прозе практически утрачено. Романов много, много вообще интересной, яркой прозы, но она, за редким исключением, апеллирует в большей степени к частностям, мелочам, подробностям. А в биографии есть судьба. Некий код судьбы. Если автору удается его извлечь и разгадать, книга состоялась. С высокой долей уверенности можно предположить, что вслед за тем, как будет восстановлено понятие большого стиля в той области прозы, которую принято называть привычным словом «нон-фикшн», большой стиль вернется и в «фикшн». И это будет не фикция, а подлинная русская литература, способная ответить тем вызовам, которые бросает нам время. Большой стиль вернет читателя к книге, а писателя к жизни. В том числе к общественной жизни, где писательского слова очень остро не хватает.
– Вы согласны, что авторы биографий замечательных людей несут большую ответственность перед читателями: ведь после прочтения «Пришвина», «Алексея Толстого» и т.д. люди во многом смотрят на этих писателей глазами Алексея Варламова?
– Писатель ответственен за свое слово независимо от жанра. Это иллюзия думать, что можно сочинять что угодно и ни за что не отвечать. Да, в документальной прозе, которая имеет отношение к реальным человеческим судьбам, авторская ответственность очевиднее, но очевидность принципиально ничего не меняет. Врать, фальшивить стыдно везде. Что же касается читателей, которые смотрят на героев глазами их автора, я с этим никак не соглашусь. По крайней мере это не входит в мое намерение и, если подобное происходит, то я вынужден признать свое поражение. Я не пишу, перефразируя Цветаеву, моего Пришвина, моего Александра Грина или моего Алексея Толстого (Цветаева могла себе позволить: она – гений и написала, конечно же, не о Пушкине, но о себе). Я рассказываю читателю историю чужой жизни так, чтобы она перестала быть для него чужой, как перестала она быть чужой для меня, и если говорить об идеале, стремлюсь к тому, чтобы мои герои сами рассказали на страницах книги о себе и услышали то, что думали о них, писали о них, врали, сочиняли в дневниках, мемуарах, письмах их современники и потомки. Мои книги не монологи. Они диалогичны, полифоничны, и поэтому вдумчивый читатель будет воспринимать их героев не плоско, не с одной точки, а так, как если бы он глядел на сцену отовсюду: и из партера, и с галерки, и из-за кулис, и из суфлерской будки. Мое дело лишь ничего не упустить и расставить как можно больше камер. Это можно было бы назвать беспристрастностью, но в действительности я слишком пристрастен и таким образом с собственной пристрастностью воюю.
– Насколько, по-вашему, допустим в биографическом жанре элемент художественности?
– Смотря что под этим подразумевать. Если художественность – синоним беллетризации, фраза типа: «Утро выдалось свежее. Толстой подошел к окну и подумал┘» – недопустима, потому что я не знаю, каким было утро и подходил ли Толстой к окну. А если видеть в этих книгах образ героя, времени, истории, страны, то элемент художественности присутствует в любом случае, хочет того автор или нет. Идеальными с точки зрения биографического жанра для меня являются книги Ходасевича о Державине и Бориса Зайцева о Жуковском, Тургеневе и Чехове. Кто скажет, что они нехудожественны?
– Менялось ли ваше отношение к персонажам по мере написания их биографий?
– Да, конечно. И это, пожалуй, самое интересное в моей работе. Ведь я не служу профессиональным пришвиноведом, гриноведом, алексейтолстововедом и так далее. Приступая к книге, я знаю о своем герое примерно столько же, сколько знает средний образованный человек. Ну, когда-то читал в детстве «Алые паруса» и «Кладовую солнца», в отрочестве – «Петра Первого», возмужав – «Хождение по мукам», а став отцом – сказку про Буратино или «Лисичкин хлеб» своему сыну. Вот и все. Я начинаю фактически с нуля и погружаюсь в мир неведомой мне жизни, открываю для себя неизвестные мне прежде факты: например, как родился Алексей Толстой, как получил только в 15-летнем возрасте фамилию и узнал, кто его отец, какую рану это оставило в его жизни (детство и детская рана вообще в этом смысле важнейший элемент любой писательской судьбы), какие сложные, прихотливые были у него отношения с людьми Серебряного века, с кем дружил и враждовал, в каких скандалах был замечен, как относился к революции, большевикам, какие причины вынудили его уехать в эмиграцию, а какие – вернуться. И привычная схема, уже устоявшийся взгляд на приспособленца, конъюнктурщика меняется, углубляется, вскрываются поразительные вещи – это очень интересная работа. Или Пришвин с его сложнейшим отношением к народу, к мужикам, большевикам, с его логикой приятия советского строя, для меня пускай неприемлемой, но им-то выстраданной, – как это далеко от того, что я знал о нем изначально. Или Грин с его революционным прошлым, с несостоявшейся судьбой террориста-смертника, к чему готовили его эсеры и что позволило ему ощутить себя на границе жизни и смерти и именно поэтому стать писателем. Вот на каком опыте были замешены и какой ценой оплачены и «Алые паруса», и «Крысолов», и «Дорога никуда». Тут надо еще одно очень важное обстоятельство обговорить. Я не совершаю научных открытий, на них не претендую, и вряд ли специалисты узнают из моих книг что-то принципиально новое. Более того, я пользуюсь их изысканиями, архивными находками и поэтому считаю своим долгом снабжать все многочисленные цитаты (а есть у меня такой грех: люблю обильно цитировать документы, потому что это интересно и своими словами документ все равно не перескажешь) сносками, хотя никто этого от меня не требует и это отнимает много времени. Но в моем, условно говоря, дилетантстве есть некий, как мне кажется, плюс: то, что отобрал для себя я, то, что стало интересно мне, должно быть интересно и читателю и, работая, я ощущаю себя и автором, и читателем своей книги одновременно.
– Вашими героями всегда были писатели – за исключением Григория Распутина. С чем это связано? И о ком будет следующая книга?
– Жизнь писателя мне особенно важна, потому тут присутствуют очень сложные отношения человека со своим даром и своего рода контракт с судьбой. Тебе что-то дается и что-то навсегда отнимается. Причем в каждом конкретном случае это свой договор и исследовать все его параграфы и примечания крайне важно. Особенно интересным мне представлялось это сделать в случае с моим нынешним героем – Михаилом Булгаковым. В его биографии шаг судьбы ощущается особенно волнительно и остро. История писателя, которому вместо жизни была дана, вменена судьба и который прекрасно это понимал, всячески этому сопротивлялся, отстаивая право на жизнь, но победить судьбу, изменить свой дар и своему дару так и не смог, как ни старался. И вот к вопросу об отношении автора к своим персонажам. Именно Михаила Булгакова при всех его недостатках я полюбил как человека, проникся его трагедией, а его жизнь, несомненно, была трагедией в исконном, античном смысле этого слова – особенно. Ужасно грустная и несправедливая с человеческой точки зрения история. И даже в несметной посмертной славе Булгакова есть нечто оскорбительное по отношению к его жизни.
– Есть ли такие исторические персонажи, писать о которых вы не стали бы ни при каких обстоятельствах?
– Написав о Григории Распутине, кого еще можно убояться?
– Пишете ли сейчас художественную прозу или Варламов-биограф не оставляет сил и времени Варламову-прозаику?
– Ох, это больной вопрос. Конечно «ЖЗЛ» отнимает у меня много (но много и дает!). Но я пишу и собственно прозу. Вот как раз сейчас готовлю книгу, куда войдут и новые, и старые вещи. А вообще так скажу: не было бы Варламова-прозаика, не было бы и биографа.
– Как относитесь к литературно-премиальному процессу – спокойно или с азартом? Насколько значимо для вас получение или неполучение премий и какая из ваших наград для вас самая значимая?
– Я был бы большим лицемером, если бы стал говорить, что премии оставляют меня равнодушным и их получение ничего не значит. Но так случилось, что до «Большой книги» я никогда не числился ни в каких «шорт-листах» и не испытывал знакомого многим моим собратьям предпремиального томления. Мой Антибукер в 1995-м был первый в истории этой недолго просуществовавшей премии, он свалился как снег на голову. Премия Александра Солженицына в 2006 году, которую я считаю самой дорогой, самой сокровенной в своей жизни, также не предусматривает предварительного публичного обсуждения, и только с «Большой книгой» я вкусил все прелести ожидания до самого последнего мгновения.
– Можете ли назвать десятку или хотя бы тройку «больших книг» – больших лично для вас?
– Если говорить о книгах вообще, то моя тройка – «Капитанская дочка», «Преступление и наказание» и «Белая гвардия». Современные книги – все написанное Борисом Екимовым (ибо писатель, по большому счету, всю жизнь пишет одну книгу) и Леонидом Бородиным, а из более молодых авторов я особенно отметил бы романы Захара Прилепина «Санькя» и Александра Кузнецова-Тулянина «Язычник». Мне кажется, что как раз у этих авторов есть то, что я называю большим стилем. И еще одно мое совсем новое открытие. Не так давно попался мне роман мало кому известного в столицах петрозаводского автора Виталия Морозова «Так и было». Его книга, поступившая к нам в приемную комиссию Союза российских писателей, поразила меня подлинностью рассказа о судьбе русских людей в ХХ веке, как давно ничего не поражало. Если б это зависело от меня, я бы переиздал этот роман в Москве, выдвинул бы его и на Букера, и на «Большую книгу» – он этого заслуживает. Так что прорыва в русской прозе можно ждать в любой момент и невозможно предсказать, где именно он случится.
Дарья Гармоненко