Беседу вели – Виктория Александровна, в последнем интервью вы говорили, что собираетесь выпустить книгу воспоминаний вашего мужа. Вам это удалось?
– Я мечтаю, чтобы к новому году вышла, потому что это главное дело моей жизни. Сейчас книга находится на стадии верстки. Она будет называться «Кто был ничем» и выйдет в издательстве «Время».
– Чем эта книга сможет заинтересовать читателя?
– У моего мужа, Михаила Николаева, была очень интересная судьба. Он вырос в детдоме, его отца расстреляли, когда ему было четыре года, мать мы потом искали, но не нашли. В 12 лет его выпустили из детдома, указав в документах, что ему 15. Он устроился работать на железную дорогу, чистить котлы. Работа была нечеловечески тяжелая. Когда он понял, что долго так не протянет, то решил уйти на фронт, думая, что там хотя бы кормят. Затем воевал в Восточной Пруссии, учился в разведшколе. В армии его и арестовали в 1950 году. Из 17 следующих лет он провел в лагерях в общей сумме 15. С одной стороны, его жизнь обыкновенная: много кто вырос в детдоме, много кто воевал на фронте, много кто побывал в лагере – но, с другой стороны, она необыкновенная, потому что мало кто испытал это все.
– Из каких частей будет состоять книга?
– Части будет три: «Детдом», «После детдома» и «Юность». О лагере мой муж писать не хотел, считал, что на эту тему и так много написано. Вместо послесловия я написала про нашу совместную с ним жизнь. А завершит книгу стихотворение Иосифа Бродского «Представление» («Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!..), посвященное моему мужу. На мой взгляд, это лучшее стихотворение Бродского (иногда его еще называют поэмой).
– Расскажите, с чего началось ваше увлечение Цветаевой в годы, когда ее имя практически не упоминалось?
– Да, в школе тогда ее не упоминали, в университете тоже. Но однажды, кажется, в 1955 году, поэтесса Зинаида Константиновна Шишова из группы «Юго-Запад» дала мне почитать сборник Цветаевой «Вёрсты». Сначала мне стихи Цветаевой не понравились, за исключением стихотворения «К Блоку». Но спустя какое-то время мой друг подарил самодельную книжку с напечатанными на машинке стихами Цветаевой. Вот тогда я по-настоящему заинтересовалась и стала собирать все, ею написанное. Мне порекомендовали позвонить Алексею Крученых, который общался с Цветаевой, когда она вернулась из эмиграции. Я с ним подружилась и стала бывать в его кошмарной комнате – настоящей берлоге, полной сокровищ. Кое-какие прижизненные книги Цветаевой, фотографии и даже рукописный сборник Цветаевой «Юношеские стихи» я у него купила и потом очень долго отдавала долг. Я решила: нельзя же, чтобы я одна знала такого потрясающего поэта. На протяжении нескольких лет каждый день после работы, а также в субботу я ехала в Ленинку, где сидела до позднего вечера. Спустя какое-то время я связалась с «Новым миром», и они согласились дать подборку стихов Цветаевой, но, конечно, без моей сопроводительной статьи.
– Когда же вы приступили к работе над книгой?
– После того как в 1966 году меня выгнали с должности секретаря в московском отделении Союза писателей за поддержку Андрея Синявского.
– А как родилось название?
– «Быт и бытие» – такое название дала Цветаева воспоминаниям своего московского друга, князя Сергея Михайловича Волконского. Мне кажется, что это название очень подходит и для жизнеописания самой Марины Цветаевой, в судьбе которой трагически переплелись быт и высоты духа.
– Почему вы так кратко описали в своей книге последние дни и смерть Марины Цветаевой? Исследователи посвящают целые тома обстоятельствам ее смерти и вопросу о точном местоположении могилы┘
– Могилы Цветаевой нет. Когда я ездила в Елабугу в 1966 году, там стоял крест: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Цветаева». Его поставила Анастасия Ивановна Цветаева. И это было правильно, потому что больше о могиле ее сестры ничего не известно. А теперь там стоит памятник с надписью «Марина Цветаева», как будто ее могила найдена. Это бессовестно и бесчестно. Только у дочери Цветаевой есть могила в Тарусе, ни у ее мужа, ни у ее сына, ни у нее самой нет могил, они как бы растворились в пространстве и времени. Анастасия Иванова была очень энергичным человеком и как-то решила найти останки Марины Цветаевой: у ее скелета должны быть переломаны шейные позвонки. Но Ариадна Сергеевна возразила: разве можно ради этого нарушить вечный покой стольких людей? Анастасия Ивановна, слава богу, этому вняла. Сегодня происходит другая трагедия: все любят Цветаеву, но мало кто ее читает. Все интересуются, с кем она спала, как погибла, куда делся гвоздь, на котором она повесилась. Я называю это «издержки славы»┘
– А вы бы хотели быть знакомой с Цветаевой, если бы жили с ней в одно время?
– Я не решилась бы ей навязывать себя. Обычному человеку очень трудно войти в мир гения и соответствовать ему. С гением трудно общаться на равных. Я была знакома и часто встречалась с Иосифом Бродским. Мы работали с ним в одном отделе, у нас даже был общий кабинет. Он тоже был гений и очень простой в повседневном общении, но на высотах духа за ним поспевать было трудно. Дистанция чувствовалась┘ Он был человек редкой доброты и совестливости, помогал многим-многим, о чем они постарались забыть после его смерти. В каком-то очень далеком году, еще при советской власти, редактору издательства «Руссика» Александру Сумеркину пришла в голову идея издать двухтомник Бродского. Он попросил меня «повлиять». Я пришла к Бродскому. Он мне ответил: «Стыдно, Викуля┘ Ребята там не издали ни одной книжечки, а я буду двухтомник делать┘» И отказался.
– Считается, что все поэтически одаренные люди – эгоцентрики┘
– Разве эгоцентрик мог сказать такие слова, как Марина Цветаева о своем сыне: «Он не должен страдать из-за того, что я пишу стихи»?
– Вы прочли книгу Дмитрия Быкова о Пастернаке?
– Нет, она слишком толстая. А что, хорошая книга?
– Некоторым нравится. Там Быков касается вопроса, все ли сделал Пастернак, чтобы помочь Цветаевой┘
– Я не хочу судить о Пастернаке, потому что обязательно буду к нему более суровой, чем к Цветаевой.
– Прошло 30 лет, как вы уехали в Америку, но до сих пор совершенно правильно говорите по-русски. Вы живете в русской языковой среде?
– Я живу в очень маленьком университетском городке, в котором есть один государственный университет на 26 тысяч студентов и три маленьких частных колледжа по две тысячи студентов в каждом. В одном из этих колледжей я преподаю русскую литературу вот уже 30 лет. Так что говорю по-русски, и все мои коллеги говорят по-русски, хоть они и американцы. Ну и дом у нас русскоязычный┘
– Существует стереотип, что американское образование хуже российского, а средний американский студент не может найти на географической карте даже собственное государство┘
– Ничего подобного. Дураки не смогли бы создать такую потрясающую цивилизацию.
– Говорят, что после 1991 года в Америке резко понизился интерес к русской культуре и литературе. Это так?
– Я могу сказать про наших студентов. Да, на какое-то время очень понизился интерес к русскому языку. Россия перестала быть великой державой и врагом номер один. Но наши студенты Россию любят, хотя русский язык очень трудный. У меня есть студенты, которые занимаются и китайским. Они говорят, что русский гораздо труднее. Студентов стало меньше, но к нам, в русский отдел, идут самые способные, незаурядные ребята. Мы читаем с ними довольно сложные вещи, недавно на моем семинаре читали «Мастера и Маргариту». В другом курсе мы читаем «Мертвые души» и смотрим фильм моего брата по этому произведению. Осенью будет семинар «Поэт и Время», на котором мы будем проходить «Капитанскую дочку», «Историю Пугачевского бунта» и прозу Цветаевой о Пушкине. Интерес к русской культуре понизился, но он устойчивый и в последнее время как будто идет вверх.
– Самым русским писателем по-прежнему считается Достоевский?
– Это миф. Студенты сами предложили сделать с ними курс по Булгакову. И Чехова читают, и Толстого, и даже Пелевина читали недавно, но только не со мной. Сейчас больше интереса, конечно, к восточным языкам: арабскому, китайскому, японскому. В американских колледжах большие возможности для выбора – это к вопросу о том, чье образование лучше.
Дарья Гармоненко