О странных людях

15–16 февраля в Москве, в МГУ имени М.В.Ломоносова, состоится Всероссийское совещание преподавателей гуманитарных наук. Внимание этой просвещенной аудитории, безусловно, привлечет четырехтомная «Новая философская энциклопедия». За разработку научной концепции ее создатели были удостоены Государственной премии России – редкий по нашим непростым временам случай. Сегодня мы беседуем с одним из них – действительным членом Российской академии наук, директором Института философии РАН Абдусаламом Абдулкеримовичем Гусейновым.

– «Новая философская энциклопедия» получила Госпремию. Весомость этого, выражаясь высоким штилем, державного воспризнания многократно возрастает в силу того, что энциклопедия – штука долгая и трудоемкая. И главная, долголетняя работа над ней пришлась на те годы, когда профессиональные философы вели нищенское существование. Изменилось ли что-то к лучшему?

– Начну с того, что особенно тяжело было в 90-е годы. Тем не менее и тогда научные сотрудники ИФ РАН, наши философские лидеры, не отшатнулись от своей профессии, не прельстились на зеленые, прошу прощения, лавры медиакумиров или политтехнологов. Реальные позитивные сдвиги в оплате философского труда последовали совсем недавно: с мая 2006 года нам стали платить более высокое, что ли, жалованье. Это не бог весть что: и сейчас наши научные сотрудники получают не больше, чем уборщица на инофирме. Однако, учитывая, что для нас и сама работа в определенном смысле является наградой, жить можно. В чем действительно нуждается философское, да и вообще все научное сообщество – так это в уважении к своему труду со стороны государства и народа.

– В рамках античной философии была выдвинута идея о том, что разновидностью практики, единственно адекватной философии, является формовка человека, то есть педагогика в широком смысле слова. Позже эта же мысль была возобновлена и обоснована Дильтеем и течением «наук о духе». Параллельно Маркс в «Тезисах о Фейербахе» выдвинул влиятельный и сегодня концепт «революционно-преобразующей практики» как онтологического залога исполнения главного предназначения философии – «метанойи» по-гречески или «метаморфозы» по-латински, то есть радикального изменения человека, «воспитания воспитателя». В этой связи вопрос: а зачем вообще философии нужна практика? Разве философия как любовь к мудрости не может быть самодостаточной?

– Речь действительно идет о том, чтобы найти практику, адекватную философии как любви к мудрости. Надо отыскать пространство, где любовь к мудрости существует как человеческое дело. Отсюда склонность античных философов объединяться в особые союзы, которые были не только школами, но и формами жизни – пифагорейский союз, сад Эпикура... И тут напрашивается вопрос, имеющий огромное значение: является ли любовь к мудрости прерогативой неких избранных индивидов, ограниченной профессиональной группы или к философии причастны в известной мере все люди? Известно, что основные формы культуры бытуют как на высших этажах в качестве профессиональной деятельности, так и на низовом уровне: оперное искусство и свадебное пение, богословски осмысленный канон веры и народные верования, научная медицина и знахарство и т.д.

А вот относительно философии принято думать, что она существует только в духовных высях, лишь в виде творчества философов┘ А обычные люди-де не прикосновенны к философии никаким боком. Философия – это якобы такая форма праздности, в которой не упражняются другие люди, помимо философов. Вполне уместно задуматься о том, а не существует ли философия как срез обыденного сознания? Не сопряжена ли она со всякой мыслительной деятельностью? Не прояснив этот аспект, мы не сумеем разобраться в интересующей нас проблеме о практике, адекватной философии.

– Во всех культурах, будь то западных или восточных, существуют техники приведения мыслящего человека в философское состояние. Взять хотя бы Мишеля Монтеня, который днем занимался какими-то своими внутримирскими делами, а вечером надевал мантию, шествовал в свой кабинет, усаживался в роскошное кресло, брал в руки прекрасно изданную книгу кого-то из своих любимых греков или римлян. И только после этого философствовал. В этом смысле человек, который не владеет подобной техникой, de facto не способен философствовать. Не так ли?

– Пусть так. Но и по этому признаку нельзя отделять философию от других форм культуры. Возьмем самый простой пример: физическую культуру. Как далеко шагнула техника развития физических возможностей человека в области профессионального спорта! Это не значит, что обычные люди вообще чужды такой техники: чтобы привести в порядок свое тело, мы соблюдаем режим дня, делаем зарядку, «сидим» на диете и прочее. Без этих техник мы не сумеем поддерживать свое физическое состояние в норме. В этом плане философская техника не является чем-то исключительным. И хотя для приобщения индивида к философии ему необходимо воспользоваться какими-то техниками, это не означает, что тем самым в него извне привносится нечто инородное: благодаря техникам развивается и совершенствуется то, что в нем уже есть. Главное состоит в том, чтобы выяснить: а что именно в нем есть?.. Вы согласны с тем, что человек есть сознательное существо?

– Нет, я могу согласиться лишь с тем, что человек есть существо, наделенное сознанием; сквозная сознательность, как теперь мы знаем, ему отнюдь не свойственна.

– Но это лишь вопрос интерпретации, терминов. Речь идет о том, что человек знает, отдает себе отчет в том, что делает; даже когда он действует инстинктивно, его инстинкт приобретает осознанную форму. Человек сознателен не только тогда, когда он занимается философией и другими высокими материями. Но и тогда, когда он занимается обыкновенными вещами: ест, пьет, гуляет и тому подобное. Если мы исключаем сознание, то человек превращается в живой труп. Сознание не сковано физическими условиями пространства и времени: мы беседуем в этом кабинете в доме на Волхонке, наш разговор начался в 14 часов, но мыслью мы можем уйти далеко-далеко, в давно минувшие века, к другим галактикам┘

– До точки Омега, как сказал бы Тейяр де Шарден.

– Вот именно. С одной стороны, сознание способно бесконечно расширить наш мир, а с другой – оно его ограничивает, полагает ему некий предел. В виде той же точки Омега. Иными словами, для того чтобы сознательно действовать, человек должен иметь цельный, законченный образ мира, без этого мысль не может происходить. Приведу один сугубо личный пример. Моя мать была неграмотной, но она имела свои ответы на самые сложные вопросы: о начале мира, о смысле жизни, о добре и зле. Пусть эти ответы выглядели элементарными, надуманными, фантастичными, но они у нее были. Наличие какого-то цельного представления о мире является обязательной предпосылкой для того, чтобы человек мог запустить механизм сознания. Возьмем другой аспект данного сюжета. Человек ставит некую цель и избирает для ее достижения соответствующие средства. Тем самым цель его ограничивает.

– Безусловно, ограничивает. Еще Гегель говорил, что в целях выражается наша зависимость от обстоятельств.

– Совершенно верно. Однако поставленная цель, будучи целью в одном отношении, является средством в другом. Одна цель цепляется за другую; менее общие и менее важные цели подчиняются более общим и важным, образуется иерархия целей. И чтобы эта махина пришла в движение, нужна одна обязательная вещь – последняя цель. Тот предел, за которым бессмысленно спрашивать: а для чего это? Если вы не постулируете эту конечную точку, вы не сможете действовать как целесообразное существо. Отсюда, кстати, возникает шизофрения. Цели у шизофреника не разъединены, не субординированы, не запечатаны последней целью. Вот вы меня спрашиваете: а зачем вы это делаете? А это зачем? Так можно спрашивать без конца, пока я не скажу, например: я хочу быть счастливым. И тут бессмыслен вопрос: а для чего быть счастливым? Точно так же: я хочу быть совершенным. Абсурдно спрашивать: для чего быть совершенным? То есть в человеческой жизни должен быть некий фокус – проговариваемый или непроговариваемый, вокруг которого она центрируется. То, что можно назвать смыслом жизни.

– Сдается, мы здесь рассуждаем о том, как работает сознание в качестве онтологического атрибута человека. Но ничего не говорим о том, как работает философия.

– Да, сознание есть онтологический атрибут человека. Но это означает, что человек несет в себе эту онтологию. И оно, сознание, беременно философией, заключает ее в себе. Человек имеет потребность в цельном представлении о мире.

– Но ведь, если я не ошибаюсь, половина лучших философов на протяжении всей истории философии видела свою главную задачу в том, чтобы отключить сознание, преодолеть его и экстатически слиться с чем-то высшим. Так понимали свою философию неоплатоники, Августин, Николай Кузанский, все представители крайне влиятельной мистической традиции. Они считали подготовительной частью философии освобождение сознания от всего, что связано с миром и человеком как его органической составляющей, то есть ликвидацию интенсиональности, предметной направленности сознания. Заключительная часть философии, ее подлинная кульминация – это самозабвенное слияние с абсолютом, с божеством, с чем угодно. И исчезновение сознания. Тот же Ницше, не чуждый арелигиозного мистицизма, суммарно заявлял: «Человек – это то, что должно быть преодолено».

– Половина не половина, но многие философы действительно поднимались до запредельных высот, не поддающихся рациональной фиксации. Этот духовный опыт исключительно важен для понимания философии. Хочу обратить внимание: философов первоначально называли мудрецами. Фалес, который считается первым в ряду философов, был также первым среди «Семи мудрецов». «Философами» эти люди назвали себя сами, обнаружив тем самым исключительную человеческую скромность и интеллектуальную добросовестность. Их логика была непререкаемой: мудростью обладают только боги. Нам же дано только стремиться к ней... Так вот: хотя философы только тянутся к мудрости, тем не менее мудрость всегда маячит перед ними, рисуется их последней гаванью. Нет ничего удивительного в том, что многим философам казалось – они ее достигли. И они, нарушая логические запреты, пытались даже описать это состояние. Да, философию влечет в трансцендентное. Но на трансцендентное философы (в отличие религии и богословия) все-таки смотрят «с этой стороны». Трансцендентное их интересует прежде всего как предел сознания, разума. Они создают образы трансцендентного для того, чтобы точней выявить рационально осмысленный, сознательно практикуемый путь к трансценденции.

– Но тогда в чем состоит событие философии?

– Действительно, философов принято считать странными людьми. Да и сами они часто культивировали такое представление. Диоген, живущий в бочке. Кант, упорядочивший свою жизнь до регулярности часового механизма. Пифагорейцы утверждали, что существуют разумные существа трех родов – боги, люди и Пифагор. Чем философы отличались от прочих людей? По крайней мере двумя признаками. Во-первых, они практиковали умозрение. То есть видели умом, видели то, что нельзя было узреть глазами. Взять Парменида с его тезисом: бытие есть, небытия нет. Мир изменчивых вещей он считал неподлинным, иллюзорным. Истинным же является единое неизменное бытие, которое схватывается только мыслью. А Платон и вовсе придумал особый мир идей, который от реального мира отличается так же, как оригинал от копии. Философы не просто описывали, отражали мир; они его мыслили, придумывали.
Во-вторых, философы не только тянутся к невидимой и неведомой мудрости. Они (и это, пожалуй, самое страшное в них!) живут этим. Они считают это более для себя важным и существенным, чем все остальное: богатство, власть и т.д. Любовь к мудрости стала для них страстью, которая сильнее, нежели все другие страсти. Вы не задумывались о том, что так много великих философов были одинокими (неженатыми) – Платон, Декарт, Гоббс, Спиноза, Кант, наш Соловьев┘
Событие философии вот в чем. Философ рассматривает сознание и мысль не как средства для обслуживания своего случайного эмпирического существования. А как способ жизни... Событие философии, как вы выражаетесь, начинается с осознания того, что духовная жизнь, освещенная мыслью, есть высшее и лучшее в человеке.

– Чтобы стать подлинным философом, надо избавиться от корыстолюбия, научиться любить мудрость ради нее самой, не бояться прослыть странным и так далее. То есть философия – это рисковое предприятие.

– Безусловно. Но тут надо иметь в виду следующее. Ведь вы же сами сказали, что с античных времен практикой, адекватной философии, считалась педагогика. То есть философы – это люди, которые сами научаются философии и учат философии тех, кто хочет к ней приобщиться. Кто приходит к ним с такой целью. Как показала история, всегда находилось некоторое число людей, хотя и малое, но достаточное, которые группировались вокруг философов.

– Достаточное для того, чтобы философия не прерывалась.

– И философия, как мы знаем, не прерывалась, и люди всегда тянулись к ней. Круг заинтересованных все время расширялся. Университеты, в том числе и в России, начинались с философских факультетов. Если обратиться к сегодняшней России, то даже в сложные 90-е годы, несмотря на споры в сфере образования, сработал здравый смысл и философия осталась как обязательный предмет, который преподается в вузах. Так же обстоит дело в других демократических странах.

– Значит, философия предстает как универсальная педагогика. Или, если вспомнить Лессинга, как воспитательница человеческого рода.

– Послушайте, это же принципиальный, существенный факт: люди по мере того, как они развивают себя интеллектуально и духовно, все больше нуждаются в философии.

– Я тут заглянул в «Библио-Глобус» и обнаружил на полках брошюры – «Гегель за 90 минут», «Мамардашвили за 90 минут»...

– Да, философия часто преподносится публике упрощенно. Это плохо. Но математику, случается, также преподают отвратительно... Даже в примитивном изложении философия дает людям возможность ставить и обсуждать какие-то проблемы, которые их не могут не волновать. Возьмите любой номер «Независимой газеты» и прочтите его насквозь: вы найдете десятки, может быть, сотни слов, за которые ответственна философия. «Идея», «знание», «совесть», «метод», «понятие», «концепция», «пространство», «время», «сущность» и т.п.  Это обычная лексика нашей публичной сферы. Кто отвечает за эти слова?

– Родной язык. Не зря такие великие философы, как Хайдеггер или Бахтин, стремились вернуть философию к мудрости родного языка...

– Вы говорите о скрытой философичности естественного языка. Это только подтверждает мысль об укорененности философии в сознании. Кстати заметить, богатыми, плохо выявленными философскими возможностями обладает русский язык. Об этом писал наш замечательный коллега Владимир Бибихин. Возьмем всем известные слова: «сознание», «событие». Теперь напишем и произнесем их расчлененно: со-знание, со-бытие. И они сразу наполняются философским смыслом. Оставим в стороне сокровенные пласты языка. Обратимся к упоминавшимся выше явным языковым единицам.

– Кто отвечает за то, чтобы такие языковые единицы употреблялись правильно?

– Словари и их составители. Даль, Бодуэн де Куртенэ, Фасмер, Ожегов.

– К каким областям знания должны обратиться филологи, чтобы раскрыть научное содержание этих слов?

– Только к философии.

– Но вы говорите не о словах, вы говорите о категориях.

– В том-то и дело, что многие слова естественного языка суть в то же время категории философии. Конечно, такие термины, как «идея», «познание», «бытие» Гуссерлем или Хайдеггером употребляются по-другому, чем это происходит в обыденном общении. Но все-таки это один ряд: данные слова в бытовой лексике становятся иными после того, как они обработаны философией. За их правильное смысловое наполнение отвечает философия. Мне кажется, что мы сами, философы, виноваты в том, что плохо осознаны философские основания, которые присутствуют на внефилософском уровне. Присутствуют как некая онтология, которая там всегда латентно находилась. Кроме того, в языке достаточно слов, которые прямо пришли из философии. «Стоик», «эпикуреец», «этика», «вещь в себе», «категорический императив», «всеединство» – это что, только философия? Или это уже культура в широком смысле? Все это имеет самое прямое отношение к проблеме практики, адекватной философии.