Поэт – сохранитель вида

29 января в Большом зале Центрального дома литераторов отмечали день рождения поэта Юрия Левитанского (22.01.1922–25.01.1996). Ему могло бы исполниться 85.

Вечер начался с демонстрации портретов: от последних снимков к фотографиям, сделанным в юности и детстве, от лика мудреца и «вещей птицы» и личику ребенка. Потом ведущие вечера – поэты Олеся Николаева и Олег Хлебников – призвали собравшихся «открыть чувства», потому что стихи к этому побуждают.

Олеся Николаева, наследница Левитанского по поэтической вертикали, рассказала о том, как попала к нему на изломе отрочества и юности, а потом жила с ним в одном подъезде и много общалась. Она напомнила, что поэзия – сакральная реальность, противостоящая депрессии и побуждающая замечать невиданные вещи┘ Николаева обратила внимание, что современные аналитики стиха еще не вполне оценили новаторство стиха Левитанского: «Он появился в литературе тогда, когда поэты писали унифицированными четверостишиями, с аккуратной, банальной, бедной рифмовкой. Но приходит поэт и это все разламывает во имя создания нового. Он прививает белый стих, растягивает строфу, вырисовывает удивительные интонационные узоры┘» Николаева вспоминала, что в жизни Юрий Давыдович был чрезвычайно деликатным и осторожным, но в стихах не мог покривить душой совершенно. В качестве яркого тому доказательства процитировала его известные строки: «Ведь дело мое – это слово мое на листе/ И слово мое – это тело мое на кресте/ Свяжи мои руки, сомкни мне навеки уста,/ Но я ведь и сам не хочу, чтобы сняли с креста┘»

Олег Хлебников, который тоже некогда жил «под Левитанским» (этажом ниже), отметил вечную закономерность: «Очень много людей пишут стихи, но всегда не хватает поэтов». Хлебников определил, что движущей силой поэзии является инстинкт сохранения. Слабые поэты останавливаются на уровне инстинкта самосохранения, им, как и многим, хочется остаться после жизни. Есть поэты другого уровня, которые озабочены инстинктами сохранения рода, они реанимируют слова и действительно выполняют поэтическую работу. Но самый высокий уровень – это инстинкт сохранения вида, инстинкт сохранения человека┘ Также Хлебников сказал, что Левитанский нашел свою интонацию и состоялся как поэт уже в зрелом возрасте; что книги его нужно читать от начала до конца, как прозу, потому что он мыслил не стихами, а книгами. Он ставил перед собой глобальные вопросы, а поэтому и общение с ним было содержательным: «Как-то мы сидели с Самойловым и спорили о стихах Межирова «Коммунисты, вперед!». Я тогда отстаивал Межирова и говорил, что это – настоящие стихи┘ Но Левитанский сказал только: «Почему же «Коммунисты, вперед!» повторяется два раза? Они что, с первого раза не поднялись?..» Понятно, что после такого ответа все встало на свои места.

Драматург Юлиу Эдлис, которого Левитанский будил каждое утро по телефону, признался, что воспринимает полный зал как чудо и сказал очень важные слова о друге, с которым близко общался 30 лет: «Как поэт, он родился на войне и пал на войне┘ Не той, Отечественной, а чеченской. На одном высоком совещании, которое собрали, чтобы получить одобрение интеллигенции, Юра выступил с резким протестом против чеченской войны. Потом вышел в коридор и умер. Не выдержало сердце┘» Невольно вспоминаются стихи: «Ну что с того, что я там был. В том грозном быть ли не быть┘» Судьба распорядилась так, что слово «грозный» можно писать с прописной буквы и уже не ошибиться.

Еще показывали кино – фрагменты новой документальной ленты о Левитанском («Я медленно учился жить...»), выступали чтецы (Рафаэль Клейнер, Александр Филиппенко) и певцы (Дмитрий Богданов, Сергей Никитин). Неповторимая Елена Камбурова пела так, словно каждое произнесенное слово написано и пережито лично ею. А за кулисами участники вечера делили между собой стихи Левитанского – кто и с чем выступит, не потому, что хороших стихов мало, а потому, что стихи эти каждому кажутся абсолютно своими из-за родства душ.