Швейцарец и замшелое дерево

Кристиан Крахт стал одним из героев цикла «Экология литературы. Немецкая глава», рассказывающего о писателях Германии последнего десятилетия. Полную версию интервью с писателем смотрите 23 ноября в 23.00 на телеканале «Культура».

– Кристиан, почему вы решили жить в Германии, хотя родились в Швейцарии?

– Я швейцарец, хотя долгое время не жил в Швейцарии. Но там тоже говорят по-немецки. Я чувствую себя почти как немецкий патриот. Не знаю, как это получилось. Или я швейцарский патриот. На самом деле я патриот немецкого языка. Я приехал в Германию, потому что очень люблю немецкий язык и потому что долго жил в Азии. У меня возникло ощущение, что я стал забывать немецкий язык. Я выучил тайский и мандаринский языки, почти все время говорил по-английски. И тут мне стало казаться, что я разучился говорить по-немецки. А немецкий, на мой взгляд, один из самых прекрасных языков на свете. Поэтому я вернулся в Германию и теперь провожу здесь как минимум три-четыре месяца, чтобы жить среди немцев.

– Вы возглавляли одну из самых известных литературных группировок последнего времени┘

– В 1999 году мы создали «Поп-культурный проект». Придумали пьесу. Мы решили, что сделаем так, словно герои нашей пьесы живут в люксе отеля «Адлон». Мы как будто бы записали их разговоры, а потом воспроизвели их на чтениях. Целый час все бушевали от возмущения, а потом мы получили девяносто плохих отзывов и один хороший. И из этой группы, если так можно выразиться, больше ничего не получилось. Она засыпана песками времени, прошло уже семь лет, но мы до сих пор поддерживаем контакт с теми людьми, которые работали над этой пьесой. Я могу вот что сказать, литературные группировки, если они настоящие, имеют право на жизнь. А у нас, чтобы там о нас ни говорили в 90-е, была искусственная конструкция. А вот, например, журнал Der Freund, который я сейчас делаю, его тоже можно рассматривать как литературную группировку. Он привлекает к себе людей, которые хотят в нем публиковаться. Было бы замечательно, если бы можно было придерживаться определенного литературного направления, но делать это становится все труднее.

– Общаетесь ли вы с российскими литераторами?

– Я был однажды в Москве. Виделся с непростым писателем Прохановым. Мы были за городом, и он повел меня в маленький лес за его маленьким домом под Москвой. Мы пили, потом он достал наган и стал мне его показывать. Что-то говорил про замшелое дерево. Именно замшелое дерево. И тогда я почувствовал себя как дома. У того замшелого дома с тем человеком. Вероятно, вам не очень все понятно. Извиняюсь! Но тогда я чувствовал себя как дома. Проханов – занятный человек, и у него занятная книга «Господин Гексоген». Кажется, она еще не переведена на немецкий язык. Он показывал мне коллекцию бабочек. Потом я послал ему из Бангкока огромную тропическую бабочку в ящике из стекла. Забавно, отчего все русские собирают бабочек? Это была желтая тропическая бабочка. Наверное, ту бабочку не пропустили на русской таможне. Просто тогда я чувствовал себя как дома, не знаю даже почему. Было просто хорошо.

– Чем занимаетесь сейчас? Такое впечатление, что вы несколько отошли от литературы и вас больше привлекает социокультурная деятельность.

– Недавно, в апреле, я был в Парагвае. Один мой друг обнаружил там любопытное место – арийскую колонию, которую основала Элизабет Фёрстер-Ницше. 50% из этих людей – слабоумные. Я оказался там с моим итальянским другом. Он пытается сочинять много статей и эссе для журналов про это место. Естественно, мне трудно рассказывать об этом, поскольку наша работа еще в самом разгаре. Мы купили там разные бунгало и производим так называемую dream-машину в духе Берроуза. Берроуз отдал моему другу Дэвиду патент на dream-машину. Дэвид, вместе с которым я делаю этот проект, жил вместе с Берроузом год в одном городе. Тогда-то он и выпросил у него патент, чтобы сделать такую машину. Но при этом Дэвид еще и композитор, он сочинил оперу для Тимоти Маквея. Того самого, как вы, вероятно, помните, который взорвал в Оклахоме бомбу. Опера называлась «Прощай, бедный солдат». Нет, не так. «Прощай, добрый солдат». Я не был знаком с Берроузом. Разумеется, он нечто вроде иконы. Не знаю, как это получилось. Лично я не читал ничего из того, что он написал! Я нахожу это очень скучным. Dream-машина – это невысокий тубус, точнее два тубуса, которые крутятся один в другом. А внутри горит лампочка. И если заглядываешь туда, то мозг, который обычно работает на 8 герц, переходит на 16 герц. Возникают видения и галлюцинации, как после наркотиков. Мы делаем такую машину в Парагвае, в джунглях и станем продавать ее через интернет. Есть модель попроще, за 500 долл., а есть и дорогая – 6000 долл. А интересна она прежде всего тем, что с помощью нее люди могут заглянуть в другой мир. А для нас еще и тем, что мы можем создавать ее именно в Парагвае, в Ново-Германии, возле бывшего дома Йозефа Менгеле, руками слабоумных людей, а потом рассылать ее по всему миру. Вместе с Дэвидом мы построили эту машину для Ким Чен Ира, вождя КНДР. Я был недавно там и очень впечатлен вещами, которые увидел. Я понимаю, что мы отошли от литературной темы, но в своей следующей книге я хочу об этом рассказать. Я большой друг Северной Кореи. Это превосходная инсценировка. Страна, которая существует на основе большой театральной пьесы собственного сочинения. Ким Чен Ир тоже изучал искусство кино, как и я. А у Дэвида появился шанс, что его туда пригласят вместе с изобретением. Там есть здание, где выставлено 30–40 тысяч подарков великому вождю со всего света. Это немного забавно. В музей подарков Ким Чен Иру хорошо впишется и dream-машина.

– Вы считаете, что индивидуализм себя исчерпал и личности ничего не остается, как раствориться в общей массе?

– Проблема растворения поднята в романе Мишеля Уэльбека «Возможность острова». Но в тысячу раз лучше об этом написал Дон Делилло. Проблема растворения в массе стоит в его романе «Мао II». Я как писатель, как индивид готов раствориться в искусно приготовленном массовом человеческом вареве. Да, как индивид – в массовом человеческом вареве! Итак, в моем романе «1979» проблематикой стало исчезновения личности. Это вопрос физического состояния. В «Faserland» – это рвота, негативная перистальтика, в «1979» – это вынужденное похудение. Потеря веса, причем добровольная, до 38 килограммов. Сколько мы обычно весим? 72? 74? И эту оболочку, в которой мы находимся, надо изучить, вывернуть наизнанку. Сделать из нее этакую колбасу. Под растворением я имею в виду полное психическое, физическое, духовное растворение. Какое хотите. Это не аллегория. Просто исчезает оболочка, последняя ее часть. А значит, и сущность бытия. Это потеря веса главного голубого героя. Я захотел сделать его голубым, хотя сам я не гомосексуалист. Герой испытывает извращенную радость от похудения. Действие происходит в 1979 году, еще до того, как появилась мода на уменьшение массы тела. Об этом говорилось в двух моих книгах, в следующей я придумаю новое развлечение. Книга должна развлекать.

– Вы уже почти мифологическая фигура, которая выражает себя в социальном жесте. Насколько это для вас значимо?

– Все, что обо мне рассказывают, – большая куча случайных фактов. Сам я к этому непричастен. Никаких слухов про себя я не распространял, но и контролировать их не могу. С годами они сами разрослись странным, удивительным, причудливейшим и абсурднейшим образом. Это не мифология. Это истории, которые переносятся мистическим образом по средствам СМИ. И остановить их уже нет возможности. Но нет худа без добра. Факты вышли из-под контроля. Моя личная история уже мне не принадлежит. Ни понять, ни исправить мою историю невозможно.