Беседовали Александр Новая книга Владимира Сорокина «День опричника» (М.: Захаров, 2006) вышла в начале осени. С тех пор она – в списках бестселлеров. Писатель рисует картины будущей России (действие происходит в 2028 году), которая отгорожена от мира Великой Русской Стеной (героический фильм с таким названием, снятый режиссером Федором Лысым, стал классикой), в которой Московский Кремль – белокаменный, на Красной площади «зазывалы кричат, сбитенщики посвистывают, калашники басят, китайцы поют».
Страной правит государь, имеется сословное деление, возрожден институт опричнины, резиденция которой – в нынешнем особняке Французского посольства на Якиманке, а Тайный приказ, как и положено ему, на Лубянке, а на площади Лубянской – памятник Малюте Скуратову, родоначальнику опричнины, которому роман и посвящен. Речь в книге идет об одном дне из жизни опричника Андрея Даниловича Комяги.
– В «Дне опричника» вы используете самые разнообразные иронические средства, делающие книжку смешной, – это и сатира, и пародия, и искажение (до узнаваемости) фамилий известных деятелей литературной и политической тусовки, но в то же время это художественный роман...
– Я бы сказал, что это повесть все-таки по форме.
– И в ней вы решали для себя проблемы больше литературные или выплеснули накопившуюся злость, эту самую иронию по отношению к текущей действительности?
– Я решал несколько проблем. И литературные, и экзистенциальные. Я не ставил задачи написать сатиру, хотя ничего и не имею против этого жанра, – он один из самых древних и один из самых достойных. Но прежде всего мне хотелось написать эдакую народно-лубочно-ярмарочную книжку, я специально хотел, чтобы она вышла накануне книжной ярмарки и была похожа на расписную матрешку. А вот что внутри – это уже судить вам, читателям. Для меня книга перекликается с моими ранними вещами, со сборником «Первый субботник», например. Но называть его сатирой я бы поостерегся.
– Во всяком случае, это не та сатира, которая возможна, например, в газете.
– Действительно, в газетах все получается плоско и жанрово. Это с одной стороны. С другой – далеко не все себе можно позволить в современных газетах, и в них практически не принято критиковать нашу власть. Это, собственно, последнее завоевание новой эпохи. А литература, получается, осталась наиболее живым местом в нашей стране.
– Для вас это не первый опыт «альтернативной истории». В упоминавшемся вами сборнике «Первый субботник» был, к примеру, рассказ «Дорожное происшествие», который начинается с картины вестернизированной, американизированной России.
– Ну да, этот рассказ был написан в 1984 году. Там герой попадает в некий придорожный кабак, где заказывает себе дабль-смирнофф и расплачивается рублем с изображением профиля президента. Небольшое предсказание, собственно... Чем хороша Россия? Можно бесконечно фантазировать о ее будущем. И эти фантазии когда-нибудь вдруг становятся реальностью┘ Для писателя в этом смысле здесь Эльдорадо. Я фантазировал о России проамериканской, прокитайской (в «Голубом сале»), теперь – о прославянской – в «Дне опричника».
– Отправная точка для ваших построений – то, что в какой-то момент россияне решили отгородиться от мира Великой Русской Стеной.
– Я пошел по пути такого допустимого предположения, которое вполне исполнимо – если в один прекрасный момент наше правительство «по многочисленным просьбам трудящихся» вдруг пойдет на полную изоляцию России, на восстановление «железного занавеса». В данном случае, не железного, а каменного, архаического такого – из наших родимых русских кирпичей... Но на самом деле, будущее абсолютно туманно. Не только для обывателей, но и для правительства тоже. И именно это интересно для литературы: ты можешь написать все что угодно, и ты всегда можешь стать альтернативным историком – это будет уместно, и в этом нет никакой натяжки. Закон русской метафизики! В принципе это в русской традиции: вспомните хотя бы роман Чернышевского «Что делать?». Это же фантастика, но ею зачиталось целое поколение. Тот же «учинитель Красной Смуты», несмотря на то что был человеком циничным и несентиментальным, признался, что этот роман его перепахал. И для нас, литераторов, это вечный дар этой земли. Но для граждан┘ Непредсказуемость жизни тяжело действует на наших женщин. Они теряют женственность.
– Какая связь?
– Дело в том, что от них зависит продолжение рода, и если женщина не уверена в завтрашнем дне, причем неосознанно, на подсознательном уровне, это определенным образом ее перестраивает – и психику, и физиологию.
– Тогда общественная модель, предложенная вами в «Дне опричника», основанная на фундаментализме, православии-самодержавии-народности, на каком-то скорее крестьянском, сезонно-циклическом архаичном мироощущении, как раз с этой точки зрения должна подходить. Именно женщинам.
– Я был в Берлине, общался там с одной молодой композиторшей, она эмигрантка, я ей вкратце рассказал, что сейчас пишу. Вот, мол, такая идея, что Россия отгородилась от Запада Великой Русской Стеной... Она говорит: ой, господи, если бы это случилось, я бы назавтра же прилетела в Москву!
– В составе группы «возвращенцев» – как в 1930–1940-е годы?
– Да-да, для которых писали на вагонах: «Родина простила, Родина ждет!» Но это не шутка, на самом деле. Многие считают, что все наши беды начались с разрушения железного занавеса.
– А вы как считаете? В чем корень наших бед?
– Я считаю, что вопрос нерелевантно поставлен. Я убежден, что на мой век хватит России, в которой я сейчас живу. Другой не будет.
– У вас в книге прорицательница Прасковья Тобольская на вопрос героя «Что будет с Россией?» отвечает: «Будет ничего!»
– Можно понимать это двояко: «ничего» – это по-нашему «не так плохо»┘ Ясно, что изменение чего-то должно сопровождаться изменением ментальности. Но ментальность народная не может измениться так быстро. Может, она вообще не меняется.
– Раньше, в 1980-е, 1990-е, вы брали фрагменты разных реальностей, состыковывали их причудливым образом, и результат заведомо не прочитывался однозначно (может быть, и не предполагал прочтения). Сегодня вы выписываете текст по классическому почти канону, с линейным повествованием, с сюжетом, и возникают вполне себе выстроенные тексты, даже и с гражданской позицией, безусловно.
– Можно прочитать это и так, но для меня очень важна литературная составляющая, важна свобода фантазии, игра. В 80-е годы я делал бинарные литературные бомбочки, состоящие из двух несоединимых частей: соцреалистической и части, построенной на реальной физиологии, а в результате происходил взрыв, и он наполнял меня, как литератора, некой вспышкой свободы. Я расчищал себе место. Сейчас я пишу по-другому, потому что у меня есть своя чистая площадка. Но я никогда не писал одно и то же, мне интересно было двигаться в новые области, и «День опричника» – это первое обращение к лубку, к народному жанру.
– Вы какие реакции испытываете, когда пишете такой смешной текст, как «День опричника»? Смеетесь?
– Да, конечно, а как же! Я думаю, что радуются все литераторы, за исключением тех, которые просто ради денег пишут. Там как раз смеха мало. Люди заняты серьезным делом: тиражи, издатели┘ А литература тем и замечательна, что она дает возможность взглянуть на любое явление легко: и отстраненно, и с некой долей игры.
– Свобода, собственно, и подразумевает ровно столько степеней, сколько вы сами можете себе позволить.
– Да, совершенно верно. Я пишу роман прежде всего для себя, для первого читателя, но оказывается, что он интересен и еще кому-то, и еще кому-то, и еще... И это разрастается. Но главное, чтобы он понравился мне, чтобы я над ним смеялся. Но и смех разный бывает. Бывает истерический хохот, переходящий в рыдания.
– Вы фиксируете изменения внутренние в себе – как писателя, как человека?
– Это фиксируется на бумаге. Мне досталась уникальная возможность – родиться в одной стране, пережить ее крах, потом оказаться в другой, которая наполнена призраками той умершей страны. Думаю, это, в общем, подарок для писательской судьбы.
– Насколько, вы думаете, будущее, то «прекрасное далеко», песня о котором у вас в тексте фигурирует, зависит от этого вашего текста?
– Этого никто не знает. Нам не дано предугадать... Мне просто хотелось высказаться по поводу настоящего. И, в общем-то, эта книга о Москве как о государстве в государстве. Москва – вообще моя тема, начиная, наверное, с «Очереди». Москва очень важна для России. Это даже не столица, а некая «Внутренняя Россия», как есть в Китае Внутренняя Монголия. Этим Москва уникальна, ее трудно уже назвать даже городом, а слово «мегаполис» не очень к ней прирастает. Поэтому проблема названия существует. Я лишь одно чувствую, что современная Москва становится все жестче и бесчеловечней.
– В вашей антиутопии многие сегодняшние проблемы Москвы, да и России, как я понял, все-таки решены – читатели увидят, как.
– Не надо смешивать литературу и жизнь. Я просто смоделировал некую ситуацию. Очень важно, что описание этого нового русского порядка, этой реальности ведется глазами опричника Комяги, и если он говорит, что Европа «дала дуба» и там по развалинам бродят киберпанки, которые пьют кумыс, это вовсе не обязательно так. Потому что мы знаем, что во времена железного занавеса говорила нам пропаганда. Но ему, конечно, очень хочется верить, что Европа таки дала дуба.
– Литературу и жизнь, кстати, смешивают многие ваши критики. Понятно, что ни одна слезинка ребенка не пролилась во время написания этой книги и ни одна собачка не пострадала, несмотря на наличие отрубленных собачьих голов как аксессуара, украшающего «мерины» опричников. Экспериментируете вы не над живыми людьми в отличие, например, от политиков.
– Я экспериментирую над бумагой! Я всегда говорил, что пробую, проверяю – может ли бумага задымиться от некоторой комбинации слов? Пока я чувствую, что она может стерпеть все. Вообще для писателя границ нет. Если ты не свободен на бумаге, то зачем ты пишешь?
– В придуманной вами реальности начала 2028 года какие вещи вам приятны? Кое-что и оттуда, наверное, нравится вам?
– Помните, когда Комяга решается закусить в аэропорту, там перед ним возникает прозрачный официант. Это такая голограмма – идеальный слуга, который может ответить на любой вопрос. Вот он мне очень нравится! Я бы его о многом расспросил.
– А в литературе какие авторы вам интересны сегодня?
– Хороших писателей мало. Да их и не должно быть много. У меня старая любовь к Толстому, сейчас я перечитываю его дневники. Интересно, что делает Пелевин, что делают Виктор Ерофеев, Михаил Елизаров, Юрий Мамлеев. Вот, пожалуй, и все.
– А из западных (или, может, восточных) писателей – чтобы не впадать в культурный изоляционизм?
– Для меня радостным потрясением было, когда я прочитал «Гламораму» Брэта Истона Эллиса. Это, считаю, великий роман, который нас всех переживет, и я рад, что его очень хорошо перевел Илья Кормильцев. Я с интересом читаю Уэльбека, но, в общем, внутренне он мне не близок. Мне интересно, что делают Кристиан Крахт и Инго Шульце. Пожалуй, все.
– Где вы себя ощущаете лучше всего сегодня?
– Сейчас – в Подмосковье. В Москве чувствую себя неуютно – уже или пока, не знаю. Наверное, уже. А в общем, я очень зависим от русской метафизики и русского языка. Этим все определяется. Я питаюсь этим мясом.
