Беседовала Татьяна Недавно писатель Бутов вернулся из поездки в Америку. Принимал писателя Университет Айова-cити, где готовят местных прозаиков и поэтов. Вернулся Бутов ошеломленный. Оказывается, Америка – не менее литературоцентричная страна, чем Россия. А в чем-то даже и более. И толстые журналы там издаются, и писателей как собак нерезаных, и читатели благодарные. В каком-то смысле Бутов открыл Америку.
– Михаил Владимирович, Университет Айова-cити похож на Литинститут?
– В некотором приближении – да. По крайней мере в дипломах там так и пишут – «поэт». Поэзия в Америке, насколько я смог понять, существует исключительно в университетах. Можно представить себе американского автомеханика, вдруг написавшего роман. Но автомеханика, сочиняющего стихи, я себе представляю с трудом. Более того, все издания и издательства, печатающие стихи, плотно завязаны на университетскую жизнь. К моему удивлению, в Америке оказалось довольно много толстых литературных журналов. Они издаются почти при каждом гуманитарном факультете. Есть и коммерчески успешные. Более успешные, чем наши по крайней мере. Тиражи их могут достигать двадцати тысяч.
– А как они выглядят?
– Примерно так же, как и у нас. Есть издания тематические, есть обзорные, одни печатают только фикшн, другие вперемешку с нон-фикшн, и хотя в некоторых из них и присутствует какое-то графическое оформление, тем не менее это издания, ориентированные в первую очередь на тексты, и тексты не «глянцевого» формата. В американском литературном журнале можно встретить порой даже графические романы┘
– То есть, попросту говоря, комиксы?
– Внешне некоторые из них действительно напоминают комиксы, но далеко не все. А темы вполне серьезные. Я прочитал там, скажем, графический роман о человеке, мать которого умирает от рака. Именно роман, хоть и небольшой по объему.
– Но если американские «толстяки» похожи на наши и при этом популярны, значит, дело не в журналах как таковых, дело в читателях. Там читают, а у нас почему-то нет.
– Дело в том, что тамошние журналы занимают очень четкую позицию в отношении читателя. Абсолютно понятно, для кого они и зачем. Основным читателем этих журналов является университетская среда. А у нас в стране иная ситуация. У нас нет ни единой литературы, ни единой публики. Нет, в сущности, вот этой университетской среды, нет вообще никакого определенного сегмента, к кому мог бы быть адресован сейчас литературный журнал. То есть можно расплывчато говорить про «постмодернистски продвинутую интеллигенцию» или «почвеннически ориентированную интеллигенцию» или еще про что-нибудь, но трудно представить себе этих людей как некую общность с определенными очертаниями. Возьмем, например, «Новый мир». Что хочет прочесть в журнале давний, традиционный его подписчик? Астафьева, но Астафьева, к сожалению, больше нет с нами. Маканина, каким он был тридцать лет назад. Но такого Маканина тоже больше не существует. А к новым авторам далеко не каждый может приспособиться. Для молодежи, для читающего студенчества «Новый мир» априори слишком старомоден и консервативен – хотя на самом деле это не так. Толстый журнал сегодня вынужден сидеть на двух стульях. С одной стороны, он должен поддерживать свой статус актуального культурного поля – то есть стараться отслеживать новое и ценное в литературном процессе. С другой – должен зарабатывать деньги на существование, то есть потакать вкусу подписчика, причем, как правило, подписчика совершенно неопределенного, с эдакими «блуждающими» чертами и интересами. Самую выгодную позицию тут, понятное дело, занимают журналы вроде «Нашего современника». У литературы, посвященной тому, как евреи продали Россию, читатель найдется всегда.
– А у американских читателей нет такого разброда?
– Там литература в массе своей свободна от идеологии. Я не говорю, что это хорошо. Но существовать так, конечно, проще. Читатели в этих журналах не правду высшую ищут, а искусство – как уж они там его понимают. В крайнем случае – собственную идентификацию с той или иной культурной группой. В то время как наш человек хочет получить от литературы гораздо больше. Хочет ее посредством, например, соотнести себя с той или иной идеологией, с общественной средой, утвердиться в мировоззрении. Но, с другой-то стороны, у нас потенциальных читателей все равно гораздо больше. Просто все дико перекошено. Я после Америки задавался вопросом, а вот что нам нужно сделать, чтобы у толстого журнала был тираж 20–25 тысяч экземпляров – вариант «печатать Оксану Робски и Ника Перумова» можно не предлагать, потому как он в любом случае не пройдет: в толстом журнале их все равно никто читать не станет. И вот я не вижу решения, связанного, так сказать, с «репертуарной политикой». Ведь то, что у нас считается модной интеллектуальной литературой, это ведь тоже все довольно малотиражные масштабы, за исключением нескольких авторов – кроме того, здесь слишком жесткая конкуренция с издательствами. У нас есть свой собственный формат, и этот формат, как ни крути, интересен, если на гамбургский счет. Мне все-таки кажется, что ответ лежит не в литературной, а в социальной плоскости. Я знаю, что журналы в провинциальных библиотеках зачитываются до дыр. Денег в провинции на подписку у людей нет. Была еще недавно соросовская помощь библиотекам, теперь она прекратилась. Между тем основной потенциальный, да и реальный, подписчик толстых журналов именно в провинции, не в столицах. Мы не ориентированы исключительно на московскую «элитарную» публику – и не хотим этого. То есть до многих, кому мы нужны и кто мог бы являться нашим читателем, мы просто не доходим – на почтовую подписку у людей, у библиотек денег нет, торговая система туда вообще не дотягивается. Причем не только мы, многие издательства не способны продвинуть в регионы свои книги. А страна-то огромная. Десять, двадцать тысяч тиража (а у большинства тираж меньше) здесь – даже не капля в море.
– А что для американцев составляет круг чтения? Газеты, покетбуки какие-нибудь?
– Разброс необычайно велик. Но читают очень многие, вот это было для меня настоящим открытием. Причем не глянцевые журналы, а книги, зачастую серьезные. Популярно все, что считается американской классикой, – от романов XIX века до битников. С такими книгами вы можете увидеть человека в аэропорту, в автобусе, в парке – мне ведь интересно, я все время нагибался, вроде как шнурок завязать, разглядывал обложки. Весьма популярен нон-фикшн политического или экономического толка: книги о сингапурском экономическом чуде, история Googl’а – я вспоминаю не книги в магазине, а именно читателей, людей. Вообще вот такого рода политическая и экономическая литература расходится там большими тиражами. Причина, думаю, в том, что американцы социально и экономически активны. Они чувствуют, что могут на что-то повлиять. Сейчас он прочитает книжку, все поймет – и правильно вложит деньги. Или правильно проголосует на выборах, и жизнь изменится. А вот у нас такой связи между книгой и жизнью не наблюдается. Оттого и нет или почти нет бестселлеров в этом секторе. Ну и Дэн Браун имеет, конечно, широкое хождение на американском рынке, лезет в глаза.
– Русская литература продается в американских книжных?
– Классиков не видел – но в том, что они продаются, не сомневаюсь. Единственная современная русская книга, которая имеется в переводе и продается в университетском магазине Айова-сити (весьма богатом), – это роман Пелевина «Шлем ужаса». Продается он, правда, в разделе «Мифология», а не «Худлит». Кстати, Пелевин был когда-то на той же самой писательской программе в Айове, куда сейчас ездил я, но, прослышав, что поблизости есть буддийский монастырь, удалился туда и до отъезда не выходил. Я вот купил недавно на развале роман Брюса Стерлинга «Zeitgeist» – так полкниги пребывал в недоумении, не литературная ли это мистификация, Пелевиным сочиненная. Потом встретил в тексте упоминание Пелевина – и понял, что, похоже, Стерлинг испытывал его непосредственное влияние. Как ни крути, а с точки зрения американцев, из русской «новой волны» Пелевин – единственный, кто может претендовать на статус «глобального писателя».
Дарья Гармоненко