Беседовали Александр В последнюю книгу писателя Анатолия Королева «Игры гения» (М.: Гелеос, 2006) вошли его лучшие романы и повести, написанные за 15 лет. На днях Анатолий Королев отметил свое 60-летие, с недавним романом «Быть Босхом» вышел в финал национальной литературной премии «Большая книга» 2006 года. Наша беседа с прозаиком – о литературе, писательстве и времени.
– Анатолий Васильевич, мы с вами общались впервые, кажется, в 1993 году, я брал тогда у вас интервью для «Книжного обозрения». С тех пор что изменилось для вас внешне, внутренне? Как время прошедшее ощущаете, раз уж мы встречаемся сразу после вашего юбилея?
– Кажется, китайская мудрость гласит: не дай бог жить в эпоху перемен. Для меня все как раз наоборот, я счастлив, что угодил судьбой в полосу эпохальных превращений. Детсадовским мальчиком из города Молотова я обожал Сталина, юношей стал диссидентом и после окончания университета по воле компетентных органов загремел в лагерь для заключенных солдат военным дознавателем; после стал членом Союза советских писателей за полгода до распада СССР, затем переквалифицировался в постмодернисты и шагнул в светлое капиталистическое будущее. Эти гребни судьбы нарисовали целую горную цепь пережитого. И вслед за Пушкиным я могу повторить: в том нет сердца, кто в юности не жаждал свободы, в том нет ума, кто в зрелости не проникся чарами государства.
– Вы проделали путь от умозрительной, почти абстрактной повести про пейзажный парк «Гений местности», через черную фантасмагорию «Голова Гоголя», экспериментальный «роман-шифр» «Змея в зеркале» и эпохальный «Эрон» к недавнему роману «Быть Босхом». В нем одна из линий повествования автобиографичная. То есть сегодняшний исток вашей прозы – скорее «реальная реальность», нежели реальность филологическая – как 10–15 лет назад?
– Да, я шел от приключений мысли к превратностям личной судьбы. В романе «Быть Босхом» я впервые рискнул описать кусок своей жизни, когда, оказавшись в дисбате, я назло обстоятельствам писал роман о художнике Босхе. Это был мой вопль о предоставлении мне эстетического убежища от советской власти. Кроме того, линия Босха тоже отчасти биографична, потому что я давний сторонник идеи переселения душ и еще подростком вспомнил и позже частично восстановил свое предыдущее воплощение судьбы, когда я около 1500 года оказался бестолковым подмастерьем у Босха, который в конце концов выставил меня из боттеги (так на итальянский манер назывались средневековые арт-мастерские). Впрочем, мне мало кто верит, тем более что если скучноватую судьбу подмастерья я частично вспомнил, то вот эксцентричную жизнь Босха выдумал от начала и до конца, так как о ней ничего неизвестно.
– Не станет ли следующим шагом в направлении автобиографичности написание мемуаров?
– В моих планах есть намерение рассказать о драме отношений моего отца и моей матери, брак которых я постарался разрушить с негодяйским пылом ревнивого мальчика-эгоиста. И разрушил.
– Ваш роман «Змея в зеркале» публиковался в нескольких редакциях под разными названиями. Чего ради вы переписывали текст, в стремлении к какому совершенству?
– Я стал жертвой своей привычки писать романы в духе чистой импровизации. Но что хорошо для «Эрона», никак не годилось для детектива. Написав без плана практически весь роман как джазовую мелодию, я за неделю до финальной точки, наконец, понял, где зарыта собака сюжета.
Издав книгу под названием «Охота на ясновидца», я решил быстро переписать роман, зная его интригу и тайну. Но «быстро» не получилось, я не имел опыта писания по шагам плана. Вышло короче, глубже, стремительней, но, увы, сухо и без должной страсти джазмена. Этот роман я опубликовал как «Инстинкт № 5». Короче, оба варианта в цель не попали.
– А когда, наконец, выйдет ваш «Эрон» в полном объеме? Помню, кто-то где-то в интернете даже сравнивал его судьбу с «Бесконечным тупиком» Галковского.
– Судьба моего центрального романа сложилась крайне неудачно. Я писал его с перерывами 16 лет! В нем 1500 страниц, но свет увидел только журнальный вариант, опубликованный в «Знамени» в 1994 году и включенный в мое «Избранное». Прошло 12 лет, но роман так и не вышел в свет. Но недавно – только б не сглазить – мой постоянный издатель Левон Григорян принял решение опубликовать эту махину в издательстве «Гелеос», к новому, или в новом, 2007 году. Но это же советский и антисоветский постмодернистский роман, его герои молодые люди 70-х годов, забытая группа «Би Джис», американский космический зонд «Вояджер», который давно покинул солнечную систему, кто это будет сегодня читать с жаром современника?
– Что вы вообще думаете о перспективах романа как литературного жанра и как довлеющего издательского формата? Тут можно вспомнить, что «судьба русского романа» несколько лет назад обсуждалась критиками и писателями, но потом дискуссия заглохла – почему?
– Роман как жанр родился в XVII веке, он был адресован «пиплу» и в час рождения играл роль нынешнего телесериала. В XIX веке роман захватили интеллектуалы и оторвали жанр от народа. Кульминацией высоколобости стал гениальный «Уллис» Джойса, который еще можно прочесть, но понять удается только с обширными комментариями. Позже Джойс написал роман «Поминки по Финненгану», который уже нельзя даже прочесть. С этой горы роман стал спускаться во чрево читателя, и это правильно.
Современный писатель моего типа должен писать не романы уже, а новеллы, короткие повести, эссе, а еще лучше планы романов, которые внешне выглядят как рассказы. Тут идеал – «Пиковая дама» Пушкина, роман, сжатый до анекдота, джинн, загнанный обратно в бутылку. Перверсии романного жанра затрудняют любые дискуссии – предмет меняется на глазах и уходит из поля видимости. Падающий бомбардировщик дальней авиации катапультирует летчика. Вот нынешний вид на положение романа и романиста.
– Вы вот часто Пушкина поминаете. Как пушкинисты отреагировали на ваше эссе «Гений и злодейство» (2001), где вы предположили, что автором рокового «диплома рогоносца» был сам Пушкин, который искал формальный повод для дуэли с Дантесом и потому анонимно разослал диплом по Петербургу?
– Никак! Пушкинисты ответили абсолютным молчанием. Никто не возразил, никто не поддержал. Параллельно со мной эту же идею выдвинул академик Петраков в своей книге «Последняя игра Пушкина». Полным молчанием окружена и моя попытка переписать литературную запись графомана Титова, единственно в которой до нас дошел шедевр Пушкина «Влюбленный бес» (см. журнал «Знамя» № 11 за 2005 г.). Не могу сказать, что мне совсем уж безразлична реакция Пушкинского дома, но, ей-богу, поезд ушел.
– Вы учились в том числе на Высших театральных курсах, сегодня, знаю, успешно выступаете еще и как автор радиопьес, причем в основном для зарубежных компаний. В чем особенности этого жанра? Не пробовали писать для театра?
– Радиопьеса свободна от картинки. Это одни голоса, почти что музыка. Сочиняя радиопьесы, я отдыхаю от романного текста, где должно быть все видно, а тут – только слышно. Кроме того, европейский стандарт звучания – 52 минуты, предполагает короткие тексты – максимум 20 страниц. После стайерских изнурений романа пробежать босиком стометровку по пляжу – истинное удовольствие. Я рад, что моя новая пьеса «Коллекция» только что принята к постановке на немецкой радиостанции WDR (Кёльн).
Что касается сцены, то у меня есть три пьесы для театра, но опубликовал я только одну – «Слуги и господа» (ее так никто и не поставил), а остальные не публикую, потому что они вроде бы не получились.
– Над чем сейчас работаете? Что читаете?
– Я пишу роман о феномене смерти, правда, в духе черного юмора. И читаю сейчас все на тему смерти. Например, «Эстетику смерти» Харта Нибрига или «Ликутей Амарим» (Беседы) равви Шнеура Залмана из Ляд, где истина смерти окутывает светом тьмы каждую строчку. Я посещаю лекции трансгуманистов, где встречаюсь с динамичными молодыми людьми, которые уже завещали заморозить в сосудах Дьюара свои трупы, с тем чтобы воскреснуть через сто лет, когда наука сможет вернуть их к жизни. Эти идеи мне кажутся и парадоксальными, и здравыми, и притом весьма увлекательными.
