Дух захватывает при мысли о том, сколько он успел сделать за свои годы. И горечь от мысли, сколько бы он еще сделал, если б не внезапная смерть┘
3 августа, во время купания в холодном горном озере в Словении, умер Максим Ильич Шапир. Умер в 43 года, не дожив нескольких недель до 44-х.
Он был филологом редкостной одаренности, такой, что у одних вызывает слезы восхищения, у других – увы, зависти. Но он об этих других не хотел и знать. Автор почти двухсот научных работ, он ушел в расцвете творческой зрелости и таланта.
Сфера его научных интересов была на удивление широка: теория и история русского стиха, теория и история русского поэтического языка – от Ломоносова до Бродского, – текстология, общая семиотика, история русского литературного языка, история русской литературы.
Его работы – от крохотных энциклопедических статей до солидных монографий – поражали своей фундаментальностью и выверенностью каждого слова. Он мог с одинаковым блеском говорить с читателем в специальном научном издании и в известном литературном журнале. И там и там оставаясь понятным и не снижая высокого филологического уровня.
Масштабом своего дарования он напоминал классиков отечественной филологии ушедшего века: Винокура, Тынянова, Якобсона, Ярхо. Они были его героями, персонажами его исследований, и он безусловно мыслил себя и продолжателем, и завершителем их традиции. Любой другой выглядел бы в этой роли самозванцем. Он – нет.
С юности он был захвачен идеей филологии как строгой науки. И своим неустанным, беспощадным к себе трудом, начиная со студенческих лет, доказывал возможность ее реализации.
В начале 90-х годов он создал вместе со своими единомышленниками уникальное филологическое издание «Philologica», последний номер которого выйдет уже после его смерти. В этом журнале нашла воплощение вся сфера его научных интересов. И главная особенность публикуемых в «Philologica» текстов заключалась еще в том, что, кто бы там ни участвовал, в любом тексте была та же прозрачность научного стиля, как у самого редактора.
Упорно осуществляя свой идеал, торопясь и боясь не успеть, он прекрасно понимал свою обреченность. Неминуемое уничтожение институций академической науки и бытующие увлечения интеллектуальной моды не оставляли ему, с его верностью традиционным культурным формам, шансов на выживание. Незадолго до смерти он устало, даже без горечи, процитировал Мандельштама: «Европа без филологии – даже не Америка; это – цивилизованная Сахара, проклятая Богом, мерзость запустения».
Он ушел вослед знаменитым филологам – Гаспарову и Топорову, практически закрыв эпоху. И масштаб сотворенного им будет хотя бы отчасти очевиден, когда соберут в нескольких томах и переиздадут избранное из написанного им.