О множественности психических миров

– Вадим Петрович, какие основные темы можно выделить в вашем философском творчестве?

– Людвиг Витгенштейн, философия текста и философия психопатологии.

– Начнем с последней. В книге «Диалог с безумием» вы выдвигаете гипотезу о множественности психических миров. В чем суть?

– Гипотеза представляет собой отказ от маркированного психического мира, который бы соотносился с действительным психическим миром, соответствующим психически нормальному человеку. Гипотеза не размывает понятия психической нормы, поскольку признает за ним тот тип психического мира, который оказывается свойственен сангвинику-циклоиду. Для сангвиника, истерика, ананкаста, параноика и шизофреника не существует общей фундаментальной реальности, для каждой из этих групп имеется своя реальность. Благодаря моей гипотезе удается постулировать существование множества психических миров для каждого характера или расстройства. Патологическое увлечение нормой приводит к выделению особого психического типа – нормоза, не признающего иных психотипов.

– Если допускается существование множества психических миров, то от какой именно психической реальности следует бежать?

– От реальности сангвиника-циклоида, который монополизирует иные психотипические реальности.

– Теперь о философии текста. Что такое «лингвосолипсизм как доминанта восприятия реальности»?

– Это моя философская позиция. Лингвистический идеализм, понимающий под реальностью прежде всего текст, но в русле британской аналитической философии (Витгенштейн, Остин, Мур) и гипотезы лингвистической относительности Сэпира–Уорфа.

– Гипотеза лингвистической относительности сейчас не в моде. Витгенштейна и Сэпира–Уорфа легко сфальсифицировать в утверждении о том, что не границы моего языка определяют границы моего мира, а наоборот.

– Витгенштейн говорил, что материализм и идеализм, доведенные до своего логического конца, суть одно и то же.

– Что можно сказать о мире, который ограничивает мой язык?

– Это мир диалектического материализма. Предшественники Витгенштейна – участники первого Венского кружка – очень любили книгу В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».

– Вы не согласны с чувственным пониманием реальности, потому что таковое не отличает реальность гусеницы от реальности человека. Какое же определение человеческой реальности вы предлагаете?

– Реальность есть не что иное, как знаковая система, состоящая из множества знаковых систем разного порядка, то есть настолько сложная знаковая система, что средние пользователи воспринимают ее как незнаковую. Но реальность не может быть незнаковой, так как мы не можем воспринимать реальность, не пользуясь системой знаков.

– Сожалеете ли вы о том, что человеческий мир по-прежнему является недостаточно семиотическим, порождая тем самым смысложизненные вопросы?

– По моему мнению, у человека всегда должен быть выбор. Человеческая реальность знакова. Я согласен, что депрессивная проблематика (вопрос о смысле жизни) возникает из семиотического дефицита вследствие десемантизации и десемиотизации, однако у нее могут быть и неязыковые причины. Человек появился вместе с языком, который ничем не отличался от реальности. Эволюция человека – это эволюция расподобления языка и реальности. Я не утверждаю, что язык первичен, а реальность вторична. Я считаю, что они связаны отношением принципиальной (первичной) координации (махистское определение). Первичная координация развилась из первобытного мифологического синкретизма между языком и реальностью. Когда появился номинативно-каузативный строй, позволяющий сказать «Охотник убил медведя», тогда появилась и реальность: появился охотник как абстрактный субъект, медведь как абстрактный объект, убийство как абстрактное действие.

– Почему ключевой в философии стала для вас фигура Витгенштейна?

– Мне показалось, что это самый умный человек XX века. Для Витгенштейна философствование и жизнь нераздельны в отличие, например, от Гуссерля или Хайдеггера, которые занимались философией отдельно от бытовой жизни. Вся жизнь Витгенштейна – это проверка жизни философией, а философии – жизнью. Молодой Бертран Рассел отмечал, что логические занятия Витгенштейна глубоко экзистенциальны. Мое непонимание французского философствования менее продуктивно, чем непонимание текстов Витгенштейна, всегда преисполняющее надеждой на будущее понимание. Весь мой философский проект о Витгенштейне – это попытка комментирования его «Логико-философского трактата».

– Странно, что вы так отрицательно относитесь к французской философии, которая по своей сути вся шизофренична.

– Я ее не понимаю. Мне она ничего не говорит.

– А какие философы повлияли на ваше философское мировоззрение?

– Шопенгауэр, Диоген Синопский, Остин, Мур, Рассел, Фреге.

– Давайте вспомним успех вашей книги «Винни Пух и философия обыденного языка» (1994). Какова история этого интеллектуального бестселлера?

– Это была постмодернистская акция, мой первый сознательный успех, однако я не считаю ее веховой. Книги, которые приносили мне наибольший успех, я меньше всего ценю. «Энциклопедический словарь культуры XX века» принадлежит к этому же числу. Говорят, что мой словарь является официальным пособием в культурологических вузах, что даже экзаменационные билеты пересекаются с ним. С моей стороны, это был скорее коммерческий (несерьезный) проект. Книги же, которые никакого успеха не имели у широкой публики, например «Прочь от реальности» и «Диалог с безумием», для меня являются знаковыми.

– Вы готовы констатировать, что мода на Руднева прошла?

– Я сместился в психологические круги. Сейчас печатаюсь в таком известном журнале, как «Московский психотерапевтический журнал». Последняя из опубликованных статей называется «Истина и безумие», она продолжает фукианскую традицию понимания истины через безумие. Но я не считаю себя философом в узком смысле. Немногие знают, что я был, например, прозаиком. Это происходило в брежневское время, и мои модернистские тексты кое-где публиковались. Тогда я увлекался теорией музыки и называл свои произведения опусами (всего было около 50 опусов). Ключевой из них назывался «Opus secundum» («Опус второй», в котором рассказывалась история о том, как писатель написал роман, а один из его персонажей обнаружил себя живым, выпытывая у своего создателя встречу, – такое вот текстологическое франкенштейнство). Сквозная стилистика этих текстов – развитие художественного языка: гипертекст от предельно усложненного, наполненного цитатами и реминисценциями, до запрета на цитатность с нарушением связности текста (текстовая додекафония). Далее следует бихевиористское письмо.

Писать романы очень легко, а научные или философские работы сложно. Писательство мне кажется бессмысленным. Место главного современного прозаика занято В.Г. Сорокиным, а быть вторым или третьим я не хочу. У меня другая сверхзадача – прорвать трясину в области какого-нибудь философствования.

– Кого вы можете назвать современным русским философом?

– Александра Иосифовича Сосланда («Фундаментальная структура психотерапевтического метода»). Традиционно считается, что в России беда с интеллектом, в том числе и с философским. Скорее всего у нас есть одна полноценная традиция – отсутствие всякой философской традиции. Но честно говоря, я считаю, что сейчас кризис гуманитарного знания во всем мире. Парадоксальным образом ничего не происходит. Нет никаких новых идей, а идеи, которые носятся в воздухе, не нужно специально отслеживать. Они сами себя заявляют.

– Может быть, количество информации достигло такого уровня, что любая гениальная идея тонет в непроницаемом массиве?

– Не думаю. Например, идея английского психиатра Тимоти Кроу о том, что шизофрения является видовым отличием homo sapiens’a, необычайно популярна. Согласно ей человеческая сущность предопределена шизофренической природой. И это очень провокативная гипотеза.

– Как вы относитесь к философской эзотерике?

– У меня особое отношение к Георгию Ивановичу Гурджиеву, который предельно четко отграничивал себя от Блаватских и Рерихов. Скоро выйдет моя книга о нем.

– Какой темой вы занимаетесь сейчас?

– Нарциссизмом. Любовь к себе – естественное чувство. Я не понимаю обыденного неприятия нарциссизма. Надеюсь и дальше быть апологетом всего «плохого» как в психологии, так и философии.