Сказать почти то же самое

- Недавно было объявлено о распаде группы, позиционировавшей себя как "поколение тридцатилетних": Глеб Шульпяков, Инга Кузнецова, Дмитрий Тонконогов┘ Ты был одним из активных участников проекта. Как ты можешь прокомментировать его завершение?

- Распад был неизбежен из-за отсутствия общих целей и задач. Не было ни программы, ни манифестов, даже постоянный состав - и то под большим вопросом. Всю эту затею можно воспринимать лишь как откровенный пиаровский ход, направленный на организацию совместных выступлений и публикаций. Филологи и критики обожают всякие поэтические направления. Вот и возникла сама собой идея поколения, потому что любая классификация - брэнд. Она облегчает и восприятие, и продвижение. Потому критик Юлия Качалкина и пишет в связи с "тридцатилетними" про какой-то мифический оранжевый цвет. Надо же чем-то их объединять, а объединить-то нечем. Разброс и по возрасту, кстати, довольно сильный. Но даже если предположить, что все "тридцатилетние" - люди одного поколения, что дальше? Где пересекается, например, поэтический мир Инги Кузнецовой с миром Дмитрия Тонконогова? Там нет даже точек соприкосновения. Ни общего стиля, ни общего опыта, ни общего настроения. Может показаться, что под лейблом "тридцатилетних" собраны "сливки" этого поколения. Тоже, думаю, нет, поскольку бесполезно сегодня судить о лучших и худших.

- Из подобных затей и состоит профессиональная жизнь поэта. Впрочем, профессионализм - понятие крайне размытое. Чего только не понимают под этим словом.

- Если считать профессионалом поэта, который получает за свои сочинения существенные деньги, то лично ко мне это отношения не имеет, у меня другой источник доходов. Да и вообще, кто может сказать, что он зарабатывает поэтическим трудом? Поэты иногда получают премии, и даже очень денежные, как недавно Кушнер или Ахмадулина, но премия не заработок, а игра в рулетку или еще во что-то. Критерий же профессионализма - оплата за конкретные тексты, но толстые журналы, всем известно, платят копейки. Профессионалом мог бы себя назвать разве только Игорь Иртеньев, подвизающийся сочинять для газет два-три стихотворения в неделю, да и то вряд ли. Кроме того, это каторжный труд.

- А если считать профессионалом поэта, получившего специальное образование?

- Но у нас нет специального образования для поэтов. Литературный институт я таковым не считаю. А филологическое образование - не вполне профильное для поэта, хотя и необходимое в той или иной мере. Знаешь, как учили поэтов в средневековом Иране? В первые десять лет обучения они выучивали наизусть двадцать тысяч бейтов (это такие двустишия) старых поэтов. Следующие десять лет - все это забывали. И только тогда брались самостоятельно сочинять. В результате мы имеем великую персидскую поэзию. Принцип этот универсален: поэт должен получить представление обо всем, что написано до него, причем желательно не только на родном языке.

- В точности по Вольтеру: книги растут из книг┘

- А иначе и не бывает. Нельзя сегодня написать то, чего никто никогда не писал, и так, как никто никогда не писал.

Русский язык за четыреста лет поэтически разработан великолепно. Даже если начнешь писать верлибром, то неплохо бы поинтересоваться, что этот стих, между прочим, был разработан Михаилом Собакиным в 1738 году, и в технике его с тех пор ничего принципиально не изменилось. Единственное "но": разбирать по косточкам стоит не свои стихи, чтобы понять, как они устроены, а чужие, не на собственном теле проводить медицинские опыты, а на трупах и экспонатах.

- Не ведут ли эти опыты к банальному эпигонству?

- К эпигонству они ведут тех, кто изначально лишен оригинальной мелодики. По этому критерию можно условно разделить всех поэтов на сочинителей и исполнителей, на тех, кто синтезирует уникальные мелодии, и тех, кто наполняет своими словами мелодии чужие. Часто такие исполнители - жертвы всеобщей грамотности. Непонимание того, что поэзия - искусство, и искусство элитарное, внушает им ложную идею, что и они тоже могут писать стихи. Так читатель рванул в поэзию. Удивительная вещь! Среди композиторов почему-то нет графоманов, вообще в музыке необходимость обладания специальным слухом и владения нотной грамотой отсекает от занятий ею 90% любителей. А всеобщая грамотность, наоборот, только привлекает в поэзию новых и новых "непризнанных гениев", и видимая легкость сочинительства под кого-то, Есенина или Бродского, тоже.

- Такой взгляд на поэзию предполагает существование привилегированной касты посвященных, члены которой парят в горних высях в то время, как остальные тупо таращат глаза.

- А что ты хочешь? В поэзии нет демократии. Нет и не может быть. Разница же между посвященными и остальными принципиальна: только посвященные сегодня слышат и понимают то, что через пятьдесят-сто лет будет внятно каждому.

- Расскажи о том, как продвигается твоя грандиозная работа по переводу "Одиссеи", о чем было объявлено два-три года назад. Ведь с Гомером произошла история прямо противоположная: сначала его читали все, а потом только профессионалы┘

- Слухи об этом несколько преувеличены. Я поделился своим намерением с несколькими друзьями, а они разрекламировали как свершившийся факт. Я только собираюсь, но ни времени, ни сил на это пока у меня нет, зато в прошлом году в "Новом мире" вышли мои переводы из древнегреческого поэта Пиндара. Работа над ними - своего рода поиски языка для того, чтобы переводить "Одиссею", путь от сложного к простому. На сегодняшний день "Одиссея" существует в переводе Жуковского, который переводил ее с немецкого и не передал, например, синтаксической структуры и многого другого. Это скорей переложение, чем перевод. Есть перевод Вересаева, хотя очень точный, близкий к оригиналу, но малопоэтичный. Так что как-никак, а два перевода. А у Пиндара - лишь один полный перевод, выполненный Михаилом Гаспаровым, причем перевод экспериментальный и для 70-х годов очень смелый, но передает ли он Пиндара полностью? Думаю, что нет, ведь строфика и метрика были отброшены, а в них пол-Пиндара. Так что разберусь, бог даст, с Пиндаром, а там посмотрим.

- Переводы из древних, реставрация графа Хвостова и других монстров допушкинской эры, разговоры об устройстве стиха┘ Неудивительно, что у тебя репутация филологического поэта.

- Удивительно, еще как. Ведь мои стихи не являются скрытой формой филологических изысканий. Я в жизни ни одной филологической статьи не написал - не могу терпеть их птичий язык, а тем более изъясняться на нем. Да, некоторые мои вещи, быть может, для кого-то сложны и нуждаются в комментариях. Но в комментариях нуждаются практически все поэтические произведения. Для этого и нужны толкователи. Иначе говоря, критики, филологи, литературоведы. Опытный филолог откомментирует что угодно, найдет смысл там, где его нет и в помине, не только вычитывает, но и вчитывает. Так устроен язык. Каждое слово, каждая запятая тащат за собой вереницу смыслов, подчас не ставя в известность автора.

- И что в этом хорошего?

- По-моему, ничего. Ведь выигрывает в конечном счете тот, кто скажет новое или по-новому о старом, старое "переновит". Комментаторы же всегда будут говорить о старом, а новое вряд ли заметят. Старый взгляд на новое и есть эпигонство. Мне же ближе идея тотального воскрешения, принадлежащая Николаю Федорову, только в применении к поэзии. Кстати, федоровская философия - возможно, единственная собственно русская, не заимствованная ниоткуда. На воскрешение во плоти я, разумеется, не замахиваюсь. Задача скромнее: достать забытые тексты из небытия, дать им новую жизнь. Воскресение видится мне как способ передачи и хранения информации, как способ коммуникации.

- Не вариант ли это эскапизма, отчаянного бегства от мира? Кто-то бежит в экзотику дальних стран, кто-то находит убежище в метафизике, кто-то ворошит старые манускрипты и просиживает месяцами в библиотеке┘ Вариантов великое множество.

- Ложное впечатление. Я человек современный, звоню по мобильному телефону, неплохо владею компьютером, пользуюсь интернетом и прочими атрибутами XXI века. А Пиндар и Хвостов для меня - продукты побочной деятельности. Надо же куда-то девать руки, когда чувствуешь, что стихи пишутся. Хотя эти опыты, безусловно, отражаются и на собственных стихах, и некоторая герметичность в них, конечно, возникает. Но ведь есть разные уровни понимания. Смотришь издалека - видишь одну картину, подойди поближе - увидишь совсем иную. Я рассчитываю на эмоциональное восприятие в первую очередь. Оно для меня не менее важно, чем головное. Но, видно, недаром я в армии служил связистом-секретчиком. Может быть, это наложило свой отпечаток? Может быть, поэтому самое главное я приберегаю для тех, кто знает секретный код и способен дешифровать послание в полной мере? Все эти хитрости преследуют одну-единственную цель - найти своих. Откреститься от ложного читателя, читателя, который склонен принять меня за другого.

- В итоге твой сигнал благосклонно принимают те, кто рулит литературным процессом. Отсюда премии, почет и престижные публикации. Со здоровым академизмом в твоем лице удобно и безопасно иметь дело большим начальникам, которые управляют культурой. Все при деле. Рабочие у станка, поэты в библиотеке┘

- У меня нет отторжения от поэтов другого склада, и если они не получают премий, то уж я в этом точно не виноват. Есть немало поэтов, достойных и успеха, и почета. Некоторые из них радикальны, но лично меня это не шокирует. Мне очень нравятся, например, и Всеволод Емелин, и Андрей Родионов из товарищества "Осумасшедшевшие безумцы". Нравится их драйв, без которого нет настоящей поэзии. Поэзия должна любым способом заставить людей волноваться и трепетать. У них свои способы, у меня свои, более герметичные. Но и то и другое по большому счету - борьба с потребительским восприятием, борьба с инерцией вкуса.

- У тебя есть и другой способ бороться с инерцией вкуса. Я имею в виду "Symposium" и книги, которые там выходят.

- В "Symposium"е" я занимаюсь тем же, чем и в стихах, но только другими средствами. Выпускаю авторов, для широкого читателя закрытых, неочевидных и таинственных. Среди них и Сигизмунд Кржижановский, и Саша Соколов, и Асар Эппель... Или Умберто Эко как эссеист и теоретик. Сейчас у нас готовится к печати его большая книга о переводе "Dire quasi la stessa cosa" (переводит Андрей Коваль, который делал и "Поэтики Джойса"). Ее название - "Сказать почти то же самое" - в какой-то мере выражает и мое собственное отношение к литературе.