Лирики похожи на физиков

- Господин Рохас, что некогда вдохновило вас, молодого чилийца, написать стихотворение?

- Я даже не чилиец, я ибероамериканец. Я не могу сказать, что со мной произошло что-то специфическое, просто начинаешь дышать и вдруг оказываешься в ситуации какого-то очарования, даже исступления. Начинаешь набрасывать на бумаге строчки, порожденные этим дыханием и каким-то глубинным раздумьем, - хотя последнее не всегда. Мы в Чили - не дети города, мы дети природы, у нас очень близкие отношения с природой, поэтому большинство чилийских поэтов стихийны. Взять, например, Габриэлу Мистраль, ее стихи - это камень, они каменистые. На нас сильно влияет та первичная травма при первой встрече с ней, с этого момента, можно сказать, начинается творчество.

- Как вы попали в группу "Мандрагора", что для вас значило участие в этом литературном обществе?

- Я вступил в эту группу, когда там уже были трое юношей, все старше меня. Это была сюрреалистическая группа, которую мы хотели сделать в нашей части мира. Так сказать, чтобы у нас тоже был филиал мирового сюрреализма. Потому что к тому времени сюрреалистические группы существовали в разных частях мира: и в Европе, и в Северной Америке, и в Южной. Одна из таких существовала в Перу - группа Эмилио Адольфо, в Буэнос-Айресе была группа под руководством итальянца Альдо Пельегрини, а в Чили сюрреализм появился позже, в 1938 году. А это очень значимый год, не только для нас, латиноамериканцев, но и для Европы, в воздухе чувствовалась Вторая мировая война. Такое же общество во Франции начало распадаться. Я был четвертым в этой группе, но месяцев через десять отдалился от коллектива, так как это было больше похоже на литературное общество, но не на поэтическое, как мне хотелось. Я ушел оттуда и в сопровождении молоденькой восемнадцатилетней девушки поехал жить в Сантьяго. Зажил там семейной жизнью, многому научился у рабочих, крестьян, даже говорить стал на их "безумном" языке. Потом мне пришлось покинуть семью, я долгое время был в поисках себя, бродил по городам, искал работу и в какой-то момент понял, что это и есть сюрреализм.

- В 1968 году Хулио Кортасар сказал о вас: "Пусть он вернет поэзии все, что у нее отняли" - и назвал вас "поэтом-освободителем". Что он имел в виду?

- Он этим хотел сказать, что в своих произведениях, в своем творчестве я не только двигаюсь вперед, но при этом и оглядываюсь назад.

- Вы, говорят, жили в Китае и бывали в СССР?

- В Китае я жил совсем недолго, в 1953 году я работал советником по культуре при посольстве. А СССР я посетил как раз по пути в Китай, заезжал в несколько столиц Европы - Лондон, Париж - и был проездом в Москве, безо всяких целей, просто посмотрел город. Но позже я вернулся - в 1965 году, и даже читал лекцию в МГУ имени Ломоносова.

- В свое время вы пытались организовать Первую национальную встречу всех писателей. Но у вас это не очень вышло?

- Поначалу все шло хорошо, тогда очень много писателей приехали в Чили со всего континента, даже некоторые поэты из США. Мне самому пришлось объехать многие страны, с 1958 по 1962 год я посвятил тому, что сам объезжал многие страны, чтобы лично приглашать писателей и поэтов. Телефоны были не у всех. Удалось сделать несколько встреч-семинаров. Но общественность это восприняла не лучшим образом, все решили, что я хочу собрать мировых литературных деятелей у себя в стране, централизировать литературу в своем государстве. Особенно были против левые, хотя я всегда сам им был.

- Вас называют "генеалогическим" поэтом. Почему?

- Хммм┘ Есть ряд поэтов, которые родились давно, они выходцы из прошлого, из древности, и я в каком-то смысле хочу быть новатором. Но при этом я не гонюсь за модой, ведь любая мода стареет. В одном поэте должны сочетаться две реальности: традиция и современность. К этому я и стремлюсь. Однако я не могу назвать себя поэтом с большой буквы и не претендую на то, чтобы быть оригинальным. Мои стихи - всего лишь упражнения для голоса, который является частью хора.

- Не кажется ли вам, что после множества престижных премий, которыми отметили ваши успехи, чересчур скромно называть стихи упражнениями?

- Я совершенно не верю в премии и награды, у меня их около десяти, и мне они безразличны. Зато я видел пещеру, в которой жил и умер Сервантес. Кто ему дал денег? Кто дал премию Достоевскому в России? Или Кафке? Премия - это шум. А вот слово человеку дано для того, чтобы он оставил след, это одно из самых опасных благ, данных нам. Дело тут не в скромности, я могу сказать, что выполнил свой долг по отношению к поэзии, ведь это трудное занятие, но мы же говорим: "Я люблю тебя, потому что это трудно". Но не так трудно это упражнение, чтобы не попробовать его выполнить. Поэзия не может выразить всего, она приближается к тому, чтобы выразить истину, и мне вспоминаются слова Вингенштейна: "Почти все - это на самом деле другое". Но не подумайте, что я пытаюсь принизить ее, поэзия - это священное действие.

- А вам не кажется, что значимость поэзии сейчас по сравнению с другими жанрами и так довольно низка?

- Поэзия сейчас не умерла, она живее всех живых, будучи одновременно трудным и священным занятием, абсолютно необходима, чтобы выражать словами правду. Я однажды написал стихотворение, навеянное визитом к врачу. Не то чтобы я умирал или агонизировал, но я просто пришел на медицинский осмотр. Врач посмотрел меня и сказал, что все, что на уровне пояса нормально, все, что выше - тоже, а вот сердце - не очень. Меня позабавил этот вердикт, я придумал неологизм - неологизмом называется все то, что Испанская академия языка не включает в словарь, - я придумал такой одновременно поэтический и физический неологизм "кардиожужжание". И я стал разговаривать со своим сердцем, как безумец. "Ну что, мой клапан, кардиожужжишь, может, до 2005 года как-нибудь дотянем?"

- Вы как-то сказали, что проза - это тоже своего рода поэзия.

- Например, то, что пишет мексиканец Хуан Рульфо, - это проза, но на самом деле это удивительные стихи. Что далеко ходить? Посмотрите, Сервантес - он на самом деле поэт. То, что он писал в "Дон Кихоте", функционирует как поэзия, вы почитайте, почувствуйте ритм. "В некоем селе Ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке┘" Он сам про себя говорил, что старается, как может, притвориться поэтом, потому что ему не был дан свыше этот поэтический дар. В этих строках Сервантеса звучит голос еще одного писателя, но уже аргентинского - Хорхе Луиса Борхеса. Он был удивительно ироничен, всегда оставался сторонним наблюдателем того, что сам делает, и его творчество благодаря этому обладало поэтическим обаянием и остроумием. И это правда, поэты не могут выразить что-то точно, но это попытка выразить истину. Чем они похожи на физиков, которые тоже ничего точно не знают, я их спрашивал, что такое материя, - они говорит, что по-честному не знают. Спрашивал, что такое время - не знают. Поэты - они все-таки земные существа┘