Поэму убила проза

- Александр Михайлович, это ваше первое избранное?

- Первое большое избранное. Выходила книга "Десять поэм" в 94-м, и небольшое избранное их стихотворений "Чаша" в 99-м. "Дарованные дни" - спасибо издательству "Время" - наиболее полное: моих личных стихов (не считая переводов) 340 страниц в подборку.

- Есть ли у вас лирический герой?

- Без этого невозможно. Понятие "лирический герой" дискредитировано практикой советской поэзии. На мой взгляд, там это не настоящее лицо, там это скорее маска. Я есть, конечно, лирический герой своих произведений, но не в советском понимании. Я просто пишу дневник. Я ничего не типизирую - я есть.

Я в стихах такой, какой я способен для плача.

- Как всякий раз приходит к вам замысел большой поэмы (а у вас их несколько)? И еще вопрос, более широкий: почему сегодня жанр поэмы в русской поэзии почти не востребован?

- Поэма? Этот жанр нельзя путать с эпосом. Поэмы Гомера - это эпос. Так же, как "Махабхарата", это эпос. Я даже думаю, что дантовская трилогия "Божественная комедия" - это не поэма, это вселенная.

Наши милые жители ХХ века (то, что называют Серебряным веком, - не люблю этого термина), не понимая того, что функция поэмы кончилась, продолжали их писать┘ Кончился ее век. Почему немое кино кончилось? Его заменило звуковое. А сейчас кинематограф убивается телевизором. Поэму убила проза.

Но остается чувство ее, поэмы, нужности. И я однажды понял, что важнейшее, что случилось со мной в жизни: трагическое начало войны и плен, - в цикл не влезает. И я попытался написать странную поэму - чуть-чуть склеенную. Сюжет раскололся: с одной стороны - эпизоды происходящего, и - где-то в будущем - обсуждение этих эпизодов во время протокола допросов. То есть я, по существу, попытался создать некую драматическую поэму. Местами - удачно. Сельвинскому она очень понравилась. Он считал, что я его ученик. На самом деле - иное. Я потом понял одну вещь: поэма нужна, но очень короткая. И я написал первую свою поэму - о том, как я не написал стихотворение. Она так и называется "Поэма о недописанном стихотворении" - о том, как я хоронил маму. А кончалась поэма так: "Стихи о птицах дописал я после┘"

После этого поэмы из меня поперли┘ Все они есть в "Дарованных днях".

- Завершающий раздел книги - "Переводы". Чем для вас в 60-70-е годы был поэтический перевод - ведь не поденка же, а явно вдохновенная обитель, смежная вашему персональному творчеству? Сергей Шервинский замечал, что вы непрерывно учитесь у иностранных поэтов первого ряда. Как происходила эта "учеба"?

- Он, Шервинский, не совсем так сказал. Он мне просто дал совет. "Когда вы учитесь у русских поэтов, очень легко сползти к эпигонству, а на тех учиться можно - у них другое мышление".

Фигура Теодора Агриппы д"Обинье для меня всегда была первостатейной. Это человек героизма не только религиозного и не только батального - героизма человеческой мелочи в каждом поступке. У меня был момент, когда я хотел стать кальвинистом, - настолько он влиял┘ И вот мне предложили переводить поэтов Возрождения для "Библиотеки всемирной литературы", БВЛ. Я взял его переводить. Переводил сонеты, а потом втянулся. Он втягивает, как водоворот.

Мне сначала дали французскую премию за перевод Агриппы (года за два до нашей Государственной) - и там был обед. Посол меня усадил рядом с собой и задал мне вопрос: "Что вам дал Агриппа?" Я ответил: "С"est la route a la croi┘"

- Это дорога к вере, да?

- Да. Он - единственная историческая личность, чей портрет у меня стоит за стеклом книжного шкафа. Он живой для меня. Но дело не только в этом. Пока я переводил его, у меня изменился почерк. Совершенно стал другой. У меня был такой остроугольный почерк - и вдруг я стал писать кругло. Я не мог понять, в чем дело. Когда я, уже закончив перевод книги, увидел автограф Агриппы, то я понял (хотя написано это было по-французски): мой почерк. Вы, Танечка, понимаете, о чем я говорю?

- Конечно. Настоящий перевод - это мистика взаимоперетекания.

- Да. И я однажды сказал Женьке Рейну, который нарывался и мне все время говорил: "Зачем ты переводишь? Ты поэт. Пиши сам. Зачем тебе переводы?" - и я однажды ему ответил: "Когда ты переводишь своих кубинцев, ты должен туда влить свою кровь. А э т о меня поднимает на такую высоту, что в меня переливается его кровь. Э т о ни тебе, ни твоему другу Бродскому Оське во сне не снилось".

- А что вы сейчас пишите? Не наступила ли, как бывает, пауза после выхода столь важного для вас "Избранного"?

- Я спокойно продолжаю писать стихи. Переводить сейчас не перевожу. Последний был Галчинский. Только что вышел в издательстве "Вахазар", там много и моих переводов.

- Александр Михайлович, вы только что подготовили для того же издательства "Время" нового и совершенно "своего" Илью Сельвинского. Если лаконично: что для вас самое главное в этом поэте?

- Он был человеком, ничего не понимающим в истории. Он в этом смысле был городской сумасшедший. Ничего не понимал, но как художник фиксировал время с невероятной точностью. Он верил в коммунизм, понимаете? Сельвинский был поэтический гений, который ничего не понимал в том, что происходит. Он фиксировал происходящее как дите. Он как тот мальчик из сказки, который крикнул: "А король голый".

Пусть заново читают. Пусть думают. Она очень трудно будет доходить. Я дал только первые варианты.

- А Сельвинский стихи в какую сторону правил?

- Коммунистов вводил как положительное начало. И не думайте, что он власти боялся, - он действительно сомневался в своей правоте.

- На мой взгляд, в Сельвинском есть какое-то советское язычество┘ А почему до сих пор для искусство притягательны языческие соки?

- Очень сложный вопрос. Я об этом до сих пор не думал. Но┘ Вы не обратили внимания на одну вещь? Но протяжении XVIII, XIX, XX веков шел не просто процесс кризиса христианства - шел процесс его удавления. Мы дошли до века Антихриста, который навязывает людям язычество. Отсюда - Гитлер с тибетской премудростью, Гитлер - с нордической теорией вечного льда, Гитлер - с идеей примата силы над добротой и снисхождением. Понимаете? Поэтому - Сталин и Ленин.

Это все - одно и то же.