Россия как государство-выставка

- Наверное, одна из причин - недавняя смерть моей мамы. Я когда-то утаил от нее службу в дисбате, хотя не скрывал, что служу в армии следователем. Но живописать тогдашний кошмар в зоне не счел нужным, иначе б мать извелась от тревоги. Смерть отменила запрет. И роман вырвался, словно джинн из бутылки.

Кроме того, мне поднадоел художественный вымысел. А тут все за меня сочинила судьба. И сочинила круто.

Пылкий романтический филолог, выпускник университета, поклонник Кафки и Камю - и раз! Мордой в грязь. Но надевать на себя после Достоевского и Солженицына венец мученика было бы недостойно. Они-то сидели, а я лишь надзирал. Потому я постарался написать о зоне с черным юмором, и в первую голову вспомнить трагикомическое.

Теперь о Босхе. Я прибыл на службу с парой тетрадок, куда как раз собирал материал для романа о художнике Иерониме Босхе. Эта форточка, открытая в Средневековье, с одной стороны, жестоко рифмовалась с моим личным пребыванием в месте, похожем на босховский ад. Как известно, адские муки и мирские соблазны - лейтмотив его живописи. Муки он смаковал, а грехи бичевал.

С другой стороны - настаивая на своем прежнем замысле, я как начинающий писатель оказывал хоть какое-то сопротивление дикой ситуации. Днем - трупы и кровь, овчарки и колючая проволока, ночью звездное небо с ангелами. Тем более что я пытался сочинять изысканный барочный и визионерский роман о художнике, про жизнь которого практически ничего не известно. Это давало полную свободу моему перу.

- Почему же роман о Босхе (задуманный как "роман о моралисте" - так у вас в тексте определено) тогда все-таки "не пошел"? (Хотя об этом, наверное, вся книга!)

- Я собрал обширный материал по северному Возрождению, скопировал шариковой ручкой через кальку многие картины Босха (альбомы его были мне доступны только в библиотеках); о нем тогда не было на русском языке ни одной книги, только две-три статьи. Я заплатил переводчику, который перевел мне с немецкого несколько глав из блистательной книги Френгера о Босхе (кстати, этот эпохальный труд до сих пор не переведен)┘ Но!

Я даже принялся за начало романа, но этого было мало потому, что Босх был глубоко верующим христианином, хотя и экзотическим христианином, членом секты адамитов. А я еще брел по пояс через неверие и не мог в полной мере пережить средневековую мистику. Христос был для меня поводом для эстетических упражнений, и только. Я сразу угодил в пустоту.

Кроме того, Босх был аристократом теологии, изощренным мистиком, ироническим комментатором Священного Писания, в догматах которого он порой сомневался. У него, например, было свое отношение к Христу, порой отдающее святотатством. Его картины - это исполинский алтарь горьких иронесок по поводу человека, христианства и католической церкви, тайнопись мистической ереси. Он обдумывал новую веру, веру галлюцинаций. В нем бродил протест, уксус Лютера. И моя юношеская затея выбрать горького скептика проводником в царство Божье - это, конечно, промах.

Расшифровать глубину Босха атеисту не под силу. Мой роман в юности и не мог получиться. Поколебавшись, я оставил затею. И еле-еле выбрался из-под глыб павшего замысла.

- Получается, что роман о ненаписанном романе в конце концов как бы оказался написан, ведь Босху в вашем тексте отдана половина повествования.

- Да, получается. В результате вышел парадокс о том, как не выходит то, что вышло. Нечто в духе исповедального фильма Феллини "8 1/2" о муках режиссерского бессилия, ставших поводом к силе высказывания.

В романе две линии - моя прошлая армейская юность и ее время и моя сегодняшняя зрелость, обращенная к Босху, и время этой зрелости. Цепочка картинок о Босхе написана из будущего, и это будущее шагнуло в мое армейское прошлое.

С одной стороны, тетрадки лейтенанта были мной частично использованы как повод к импровизациям. К счастью, они сохранились. Например, читаю у самого себя на пожелтевшем листочке: "история о говорящей собаке", - но о самой истории там ни полслова, однако что-то тут явно мерещится. Ага! Перо начинает обводить контур этого тумана, и на свет является готовая сцена.

Как тут отделить меня - писателя Королева - от лейтенанта К.? Да и зачем?

С другой стороны, план юношеского романа мне был отлично виден, но писать ТОТ роман мне стало уже неинтересно. Роман о моралисте тогда не вышел, а вышел сейчас, потому что я давно пережил свое юношеское увлечение Босхом и представил свои сомнения в Босхе в его же гротескной манере.

- В тексте есть такое: Россия, говорите вы, государство сугубо эстетическое, "страна - впечатление на окружающий мир". Это мнение героя, автора-героя тогда или автора - сейчас?

- Все, что относится в романе к области чувств и событий и размышлений об этих чувствах и событиях, это идет от "автора-героя тогда". Все, что касается рассуждений, идет от меня сегодняшнего. В частности, я считаю, что Россия - государство, построенное по законам эстетическим, по правилам впечатлений, а экономика у нас на вторых ролях, в услужении у стратегии впечатлений. Мы государство-выставка. Наша ментальность гнездится в системе русских примеров, где человек - экспонат грандиозной батальной панорамы в духе героической диорамы Бородинской битвы. Если нас не замечают другие народы, мы чахнем. Наша государственность очень мнительна.

- На презентации романа Евгения Кацева говорила, что было бы неплохо, чтобы армейские чины прочитали хотя бы ту часть, где идет речь о дисбате. Вы как думаете, может ли литература вообще в чем-то помочь нашему сегодняшнему обществу (хотя сами и отвечаете уже в романе, что нет нынче ни кисти передвижников, ни пера Достоевского, чтобы с сочувствием описать страдания и унижения человеческие)?

- Великая русская литература XIX века и искусство, попавшее под ее тень, действительно верило в то, что нравы можно исправить, а пороки низвергнуть, что человек внушаем к добру. Оказалось, что это всего лишь великая утопия. Армейским чинам нужны не романы, а доклады. Цель искусства - искусство, и воздействовать на общество оно может лишь опосредованно. Это не строй идущих к цели пешек, а зигзаги все новых и новых шахматных фигур. И понять новые правила искусства - вечная проблема.

Расставание с этой русской утопией - одна из линий моего романа. Скажу больше. Я не вынес из зоны ни одного нравственного урока, ничему доброму не научился и сделал все для того, чтобы ни на йоту не изменить самому себе. Я не творил зла из чувства брезгливости к злодеяниям, я помогал слабым по склонности своего характера. Я бросил все силы на укрепление своей башни из слоновой кости, и гной и кровь к ней не прилипли. Как говорил Моцарт, даже в гневе музыка должна приносить наслаждение.

- Поскольку о Босхе ничего толком не известно, вопрос: вы своего Босха из каких фантазий и откровений почерпнули?

- Слава богу, сегодня о Босхе есть что прочесть. И время его основательно изучено. Дух Средневековья я пытался понять через "Осень Средневековья" Хейзинги, творчество Босха - через труды Френгера, Толная, Макса Дворжака. Я читал книги, которые были популярны в его время, например, "Корабль дураков" Брандта и "Фацетии" Бебеля. Особый акцент был сделан на трудах отцов Церкви, например, Августина и Фомы Аквинского. Я размышлял над живописью его современников. Список внушительный, но, как говорил председатель Мао, "чем больше читаешь, тем умней не становишься". Настал момент, когда все это потребовалось хорошенько забыть, чтобы быть свободным в работе.

- В романе много места отводится описанию выдуманных картин Босха, которые он якобы исполнил. Есть ли связь между текстом романа и вашим личным визуальным рядом?

- Обдумывая сюжет, я и тогда, когда служил в дисбате, и сегодня много рисовал пером или простой шариковой ручкой. Рисунок учит писателя быстроте исполнения замысла, спонтанности. Рисуя, понимаешь, что главное не "написать хорошо", а "написать до конца". Все мои тексты - принципиально черновики. В зоне мои рисунки были еще и формой протеста, за неимением бумаги я рисовал на обратной стороне своих же протоколов допроса. На выставке есть, например, вольная копия картины Босха "Корабль дураков". Когда фломастер добрался до злобной маски, что царствует над скопищем дурней в кроне дерева-паруса, я физически ощутил усмешку художника: Господь тоже гримасничает.

- На представлении романа главный редактор "Знамени" Сергей Чупринин сказал о вас как о "генетически выбранном" авторе журнала. Наталья Иванова же сказала, что, по ее мнению, эта книга - лучшая на сегодняшний день. Вы лично как-то определяете свое место в литературе?

- Раз Наталья Иванова и Сергей Чупринин так считают - не буду возражать. "Знамя" - мой любимый журнал, здесь напечатано практически все, что я написал. А за выставку - отдельная благодарность.

И все же. Не дело писателя определять собственные координаты. Не станем отбирать у критиков черствую булочку участи. Я также не склонен пояснять собственный романный замысел, особенно после того, как обнаружил, что критика чаще всего сводит счеты с моими высказываниями, а не анализирует текст. Позволю только заметить, что мой последний роман "Быть Босхом", как и предыдущие: "Голова Гоголя", "Эрон", "Змея в зеркале", "Человек-язык", - все о том же, о чем я всегда и пишу.