Не все есть предмет литературы

- Леонид Иванович, в своей последней книге вы рассказываете про сокамерника, предсказавшего смерть нескольких генсеков подряд и появление Меченого, который принесет перемены. Действительно в тюрьме вам встретился такой оракул?

- Да, он так и сказал. Когда я приехал в зону, то и там услышал это пророчество. И впервые увидев в газете пятно на лбу Горбачева, мы вспомнили: "придет Меченый". Необъяснимо! Я бы назвал это социальным чудом. Только великим подвижникам давалась, нашим языком говоря, информация о перспективах, причем какой ценой - постами, молитвами, уединением! А тут простому зэку, убийце, кто-то взял и нашептал┘ Иногда через злого человека совершается добро.

- Вы сильно религиозны?

- Мое мировоззрение - христианское. Другой вопрос - степень воцерковленности. Есть люди более воцерковленные, чем я, есть менее┘ У человека, воспитанного с молодости на немецкой философии, рожденного и выросшего в семье атеиста, религиозное сознание без ущерба быть не может. Хотя у всех по-разному, Чернышевский - сын священника┘

- Заключение ожесточает?

- Кого как. Мне очень тяжело представить себе состояние советского человека 30-х годов, коммуниста, работающего на заводе главным инженером, отдающего все свои силы┘ И вдруг его берут, убежденного, и объявляют врагом. Я бы, наверное, сошел с ума! Я сидел за дело. И это колоссальная разница, благодаря которой можно не ожесточиться, потому что если дана тебе способность самоанализа, ты понимаешь: ладно, я сижу за участие в Организации, но вот когда-то совершил неблаговидный поступок или нехорошо обошелся с женщиной. То есть мой срок - возмездие за то, чего в приговоре нету.

- То есть каждый заслуживает приговора?

- Раз уж ты заслужил, получил уже - то должен понять. Тому, у кого этого осмысления не случилось, у кого срока были совсем неоправданные, ожесточиться легче. Но я гораздо больше встречал ожесточившихся среди несевших. Он не сел, а злоба из него прет так, как будто его подвешивали и только что сняли.

Как правило, зэки гораздо более спокойные люди. Сохраняют трезвость ума. Я прибыл в лагерь со сроком в шесть лет, а меня встречает человек, который сидит уже сороковой год. И при этом он выдержан, выписывает литературу, что-то конспектирует или рисует. Я попал в мордовские лагеря после Сталина и Хрущева и встретил людей, которые прошли через мучения и смерть и сохранили хладнокровие, не превратились в психов, неврастеников, злобных карликов┘

- Именно в неволе вы начали писать?

- Да, до заключения я практически не писал. Стал бы я писать, если бы не сел, - это сослагательное наклонение. Но условия благоприятствовали писанию и в лагере, и во Владимирской тюрьме. Само по себе заключение концентрирует мысли, вырисовывает в памяти картины, которые в обычной жизни размыты. А здесь вспоминаешь до деталей, до мелочей.

Подавляющее большинство заключенных страдало стихописанием. Именно страдало! Это был способ своеобразного дневника состояний. Было бессмысленно вести дневник, его бы тут же отобрали. Недавно я издал для самого себя книжечку своих стихов, чтобы они сохранились и не растерялись. Просматривая ее, я прочитываю дневник тех лет заключения, в которых нет событий, но есть впечатления.

- С вами сидел Синявский. А каков в основном был контингент ваших лагерей?

- Уголовники - только случайные. Проигрался в карты, пишет листовку "Коммунистов вешать", судят по нашей статье и кидают в наш лагерь. А так - это были политические лагеря. Бендеровцы, "зеленые" из Прибалтики, бериевские генералы и пострадавшие "за веру" из Истинно Православной Церкви, те, кто не признавал власти┘ У такого верующего кончался пятнадцатилетний срок, он добирался до ближайшей церкви, выходил на амвон и говорил: "Вы служите антихристу!" - его тут же хватали и снова сажали. Представляете, какая воля, какая кремнеподобность души!

- По стопам Аввакума┘

- Да, безусловно, это люди аввакумовского склада.

- Вас арестовали за участие в создании организации, стремившейся свергнуть советскую власть. Думаете, что-то могло выгореть?

- Кроме смерти - ничего не светило.

- Собирались выступить?

- Мы были готовы. Никаких дат не назначали. Задача была дорасти до определенного количества и упредить развал, когда власть начнет выдыхаться. В нашей программе было записано: "Социализм не может не либерализироваться, а значит, не может не разлагаться". Этот эксперимент позволяли поддерживать исключительно репрессии.

- А выход где?

- Если б я знал выход, то сидел в Думе. Когда меня освободили, я был, что называется, в конъюнктуре. Все редакции запрашивали мои произведения, ко мне приходили, просили: "Давайте баллотируйтесь!" Но я уже знал, что началась смута. И что делать в этой смуте - неизвестно. Зачем глотку драть и зад отсиживать, когда нет у меня рецепта? Я просто не политик. Политику на ум приходит идея, и он в нее верит, не допуская сомнений. Я другой психологический тип, если мне приходит идея, я начинаю ее мучительно анализировать, и это, скорее, литературное сознание. Например, кого-то политически не принимаешь, но если о нем напишешь роман, этот человек оказывается не таким уж плохим. Потому что при внимательном взгляде в каждом найдешь что-то доброе.

В смуте я места себе не видел. Мне чудовищно повезло, что Крупин пригласил меня в журнал. Я два года болтался. Вышел, были деньги, накопилось тысяч пятьдесят марок, создал премию Шукшина и истратил. Пошел на спектакль, понравилось, и весь театр - в ресторан! Или приехал в иркутскую писательскую организацию, земляки. Конечно, угощать┘ Довольно быстро деньги кончились. Я занялся частным извозом. И будучи редактором журнала, еще четыре года возил людей на машине.

- Ваш личный взгляд на литературу совпадает с редакционной политикой "Москвы"?

- Я традиционалист. Вырос на классической русской литературе, классической музыке и живописи. Как не могу я слушать всякую попсу, точно так же не могу читать и соответствующую литературу, посещать соответствующие выставки.

И наш журнал традиционалистский. Поддерживает ту литературу, в которой русского языка достаточно для того, чтобы выразить всю глубину человеческих ощущений, не обращаясь, положим, ни к мату, ни к пошлости. Не все есть предмет литературы. После сытного обеда мы иногда ходим в весьма узкое помещение. Человек, которому взбрело в голову описывать дальнейший процесс, - либо с определенным состоянием психики, либо ищет дешевого спроса и денег. Когда совершается излом эпохи, кому-то надо стоять на страже абсолютно достоверной ценности. Таковой является классическая русская словесность Толстого, Достоевского, Тургенева, Бунина┘ Если бы на этом пути нам не встречались счастливые находки, не попадались действительные таланты, может быть, все было бы безуспешно. Однако прекрасных авторов немало.

А журналу по-прежнему приходится туго. Мы не связаны ни с какими партиями или административными органами, нам никто не дает денег, в течение двенадцати лет существуем сами по себе. Цена этой независимости - маленькие зарплаты, жалкие, постыдные гонорары. Но зато независимость.

- Кого посоветуете почитать?

- Повторю, есть немало замечательных авторов. По итогам Форума молодых литераторов в Липках мы опубликовали десятки имен. В Литинституте девушка семнадцати лет пишет вступительную работу, этюд. Я был рецензентом и удивился! Семнадцать лет. Язык Шмелева и личное своеобразие. Откуда такое?