Беседовала Юлия - Как вы, Федерико, только-только войдя в литературу, сразу же заработали репутацию скандального писателя?
- Закончив писать "Анатом", я попал на конкурс двух крупных премий: издательства "Планета" и фонда "Фортабат". К моему удивлению, мне позвонили из "Планеты" и сказали, что я попал в шорт-лист из трех номинантов. А на другой день приходит телеграмма из "Фортабата", где говорится, что я победил. По условиям "Планеты", номинированное произведение не должно иметь других наград. Мне стали советовать отказаться от "Фортабата", так как у меня большие шансы выиграть в "Планете", да и денег там больше дают. Но я подумал, что начинать свой путь отказом от полученной премии неправильно, и снял свой роман с конкурса "Планеты". Но наутро мне начинают звонить из газет, радио и телевидения. Я спрашиваю, что случилось, - ведь до этого я был абсолютно неизвестным человеком. Оказалось, что мой роман снимают с уже присужденного мне "Фортабата" как "не способствующий укреплению наивысших духовных ценностей". В итоге мне отдали деньги, но звание победителя не присудили. Тем не менее я считаю, что это неуважение и ко мне, и к аудитории. Так и начался скандал.
- Вас привлекает прошлое Европы. А как же прошлое Аргентины? О ней будете писать?
- Я думаю, что в целом литература - это всемирное явление. И для писателя границ не существует. Хотя, например, действие моего третьего романа, который называется "Государь", происходит в абстрактной вымышленной латиноамериканской стране, очень похожей на Аргентину. Название не случайно совпадает с названием трактата Макиавелли. Это Макиавелли для нынешнего дня стран Нового Света. Я в этом романе - он у меня на родине вышел года два назад - пробую показать, что бывает после прихода к власти диктаторов. Точнее, кто на самом деле правит народами в эпохи тоталитаризма - мелкотравчатые властители вроде Фухимори. И это реальность, а не фантазия. Да, разумеется, я учитывал опыт и "Осени патриарха" Гарсиа Маркеса, и романа Руо Бастоса "Я Верховный". Но все-таки пытался быть оригинальным в своих выводах и суждениях. Аргентина в принципе очень близка к Европе. Это страна эмигрантов. В жилах многих моих соотечественников течет итальянская и германская кровь. Так культуры и смешиваются друг с другом. Особенно это заметно на примере ее столицы - Буэнос-Айреса. Даже в моем случае дед с бабушкой по материнской линии - родом из России, из Одессы.
- Вытекающий отсюда вопрос: в "Милосердных" появляется Пушкин. В какой степени его творчество повлияло на ваше и каких еще русских писателей, Федерико, вы высоко цените?
- Дело в том, что я первые шаги на писательском поприще делал, опираясь исключительно на опыт русских авторов. Россия и литература для меня - синонимы. Поэтому с юношеских лет я и читал Достоевского, Толстого, Гоголя. Вообще наиболее известные аргентинские писатели никогда не скрывали того, что на них повлияли ваши, русские. В частности, у нас даже есть "свой" Достоевский - Роберто Арльт. Хотя говорить о прямой и непосредственной преемственности идей было бы вульгарным.
- Почему с очевидным постоянством временем действия ваших романов является далекие XVI и XVII века?
- Я сам задавался этим вопросом, когда писал "Анатома".
Спрашивал себя, может ли столь далекое прошлое быть интересным и созвучным современности. И пришел к заключению, что может. Ибо каждая минувшая историческая эпоха есть метафора настоящего. В "Анатоме"-то история достаточно вымышленная. На самом деле это история о цензуре. Ибо есть два величайших зла в искусстве, порожденных человеческой мыслью: цензура и самое ее изощренное проявление - сакрализация художника, когда из обычного, открытого миру человека он превращается в священную корову культуры. Не ломая устоявшиеся образы, не борясь с ними, вы перед лицом идола никогда не создадите ничего стоящего. Поэтому я лично выступаю за неуважение к традиции и авторитетам. Но это неуважение должно, конечно, быть разумным. Герой "Анатома" Матео Колон жил пять веков назад в Италии. И сегодняшний день Аргентины, как и множества иных стран, оказывается дурным повторением истории цензурных гонений. Я сам при предыдущем политическом режиме в нашей стране испытал на себе всю их прелесть: не то что мои книги - само мое имя находилось под строжайшим запретом. Так, в Америке, к слову сказать, устроители даже отменили мой визит на книжную ярмарку в Майами. Все потому, что в "Анатоме" клитор назван своим именем, а пуританская часть читающей публики не смогла здраво отнестись к правде женской физиологии и - шире - литературы. Турцию, где тоже представлялись мои книги, мне пришлось покинуть в столь же спешном порядке. Местное радикально настроенное население угрожало устроить теракт. Ведь в Турции и во многих странах мусульманского мира по сей день практикуется удаление клитора у маленьких девочек, и "Анатом", если исходить из миропонимания тамошних жителей, не должен был быть написан никогда. Ну, а оставив в стороне основной сюжет романа, можно смело сказать, что в нем поднят вопрос о мотивировке творчества и о том, являемся ли мы вообще авторами наших произведений. Может, вся литература, подтверждая слова Борхеса, есть один огромный здоровый плагиат. И невозможно не переписывать сотню раз того же Толстого, Достоевского и Шекспира.
- Почему вы о Байроне и Шелли написали так натуралистически откровенно?
- Предыстория создания "Милосердных" вообще очень интересна: когда я представлял "Анатома" в Бразилии, мне помогал в этом один известный аргентинский психоаналитик. Когда он прочел роман на английском (он живет в США), его заинтересовало, где там правда, а где - вымысел. И он нашел в библиотеке ученый труд Матео Колона "De re anatomica", который цитируется в "Анатоме", и сильно удивился тому, что и автор, и книга действительно существовали. Начал читать, и в разделах, посвященных вивисекции, на полях обнаружил множественные карандашные заметки, сделанные от руки. И заметки эти подписаны фамилией некоего доктора Франкенштейна. "De re anatomica" датируется 1559 годом, а заметки - 1670-м. После этой бразильской презентации мы стали вместе вспоминать, что среди участников легендарной женевской встречи Шелли и Байрона, столь неоднократно описанной в литературе, был и четвертый персонаж - секретарь Байрона Джон Полидори. И не исключено, что в его багаже была эта книга - "De re anatomica". Полидори был очень любопытным персонажем, потому что сам лорд Байрон называл его врачом, который скорее вызывает болезни, чем лечит их. И мы решили, что название книги Мэри Шелли выписано именно с полей того научного труда. Поэтому в "Милосердных" Байрон, Перси Шелли и его подруга занимают роль второстепенных персонажей, а главным персонажем выступает скромный секретарь.
- Вы до того, как стать писателем, были психоаналитиком. Что заставило вас сменить профессию?
- Я, знаете, стал замечать, что, приходя ко мне вполне здоровыми, люди зачастую уходят "усугубленными", что ли. Думаю, поэтому я и перестал лечить их. В Аргентине ведь психоаналитиков на душу населения больше, нежели самого населения (смеется).
- Героини ваших романов - женщины сверхсильные и самоуверенные. То, что в Америке называют self-made women. А в Аргентине есть такие? Или "слабый пол" действительно слаб?
- Я думаю, что женщины не слабый пол нигде в мире. Просто в большинстве обществ женщин пытаются всячески подавить. Но это отнюдь не означает, что они - слабые. Я вообще верю в женщин как двигатель и орудие прогресса. Причем не только в общественной сфере, но и в интимной, в семейной. Все в их руках. В обоих романах - и в "Анатоме", и в "Милосердных" - я как раз стараюсь восстановить справедливость отношения к женщинам. Отстоять ее. Любопытно: я всегда писал ради того, чтобы понять, что они за существа. Но, благодарение Господу, так и не понял.
- Джон Фаулз однажды в эссе о Уильяме Голдинге сказал: писатель всегда становится заложником своего произведения, того образа, что складывается о нем у читателей. В какой мере эти слова применимы к вам?
- Я думаю, что это всегда - определенная проблема, потому что автор, как правило, не совпадает со своим произведением. Протагонистом должна все-таки быть книга. Вот Кафка для меня лучший вариант писателя. Его книги говорят сами за себя. Никак иначе. Помню, Маркес однажды сказал мне: ты не должен всю жизнь нести крест "Анатома". Пока освободиться от этой ноши все же не удалось. Я же, в свою очередь, не устаю повторять, что мы с Матео Колоном очень-очень разные. Но разве когда-нибудь кто-нибудь мог переубедить читателя?
