Новая карта Святой Руси

На фото канцлер МВД Эстонии Тармо Мийлитс. Фото сайта siseministeerium.ee

Выступая с проповедью в Успенском соборе Московского Кремля 28 августа, патриарх Кирилл сделал оригинальное заявление: «Несмотря на появление политических границ на так называемом постсоветском пространстве, для Русской православной церкви их нет, потому что мы – Церковь всея Руси и для меня Киев, Минск и другие столицы республик – это важные духовные центры единой Святой Руси». В конце речи патриарх подчеркнул, что речь не идет о неуважении государственных границ, что Московский патриархат обеспечивает единство людей «не в юридическом, а в духовном или, если хотите, философском смысле».

С точки зрения внутренней риторики РПЦ в речи не было ничего необычного. Представление о Русской церкви как о главной цементирующей силе для постсоветского пространства активно развивал патриарх Алексий II. И Кирилл здесь, казалось бы, просто перефразировал всем известный и понятный нарратив. Причем заметно смягчив его до «философского» уровня (то есть речь даже не о церковно-приходской структуре, а о чем-то неосязаемом и невидимом). Но информационное пространство бывших советских республик, отформатированное под западные стандарты, восприняло речь патриарха как провокационную и откровенно политическую.

Особенно острой была реакция эстонских властей. Канцлер МВД Эстонии Тармо Мийлитс мгновенно затребовал от руководства Таллинской епархии письменного комментария на речь патриарха и заверения в том, что по крайней мере Таллин к «городам Святой Руси» никак не относится. Пока в канцелярии Эстонской православной церкви (ЭПЦ) пишут ответ и составляют историко-философскую справку о термине «Святая Русь», во всех частях бывшего СССР церковные чиновники пребывают в напряжении: никто не знает, что будет завтра и за какие еще слова, произнесенные в Москве, с них потребуют ответа.

Проблема Московского патриархата сегодня в том, что его структуры существуют в разных государствах и в разных политических условиях. Высказывание, которое в Москве выглядит своевременным и политкорректным, в Таллине или Алма-Ате провоцирует если не репрессии, то давление в отношении приходов РПЦ. Какой-либо осознанной стратегии выживания в сложившихся условиях церковное руководство, судя по всему, пока не выработало. По крайней мере реакции иерархии выглядят ситуативными и рефлекторными. В Москве говорят – на окраинах оправдываются.

О том, каково будет «эхо», в Москве не всегда задумываются. Творческие и религиозные люди часто бывают радикально оторванными от «повестки». Случай Владимира Набокова («В октябре 1917 года я был мучительно влюблен и потому Октябрьской революции не заметил»), в общем-то, похож на случай РПЦ. Московский патриархат не вполне отрефлексировал распад СССР. Исторические причины – понятны. Почти полвека, с 1943 по 1991 год, РПЦ существовала в парадоксальных условиях. Советская власть ее «била-била», но так и «не разбила». Так древние племена содержали в загоне раненое животное и даже подкармливали – чтобы при необходимости съесть его потом. При этом при всех издержках советской антирелигиозной политики церковь не должна была заботиться о своих внешних границах, потому что последние просто совпадали с границами СССР. Власть могла отбирать храмы и ликвидировать приходы – но в то же время никогда не пускала на территорию «конкурентов». Поэтому когда Советского Союза не стало, церковь оказалась одновременно и более свободной, и менее приспособленной к жизни.

Первые «тревожные звонки» прозвучали еще на закате советского строя, в 1989–1990 годах.

Началось с того, что в 1989 году возникла Украинская автокефальная православная церковь. Под лозунгом «иностранные патриархи не наведут в нашем доме порядок» и при молчаливом согласии местных властей от Московского патриархата фактически были отторгнуты Львовская, Тернопольская и Ивано-Франковская епархии. Затем в 1990 году на территории СССР начала свою деятельность Русская православная церковь за рубежом, в результате чего до 200 священнослужителей в разных городах страны, часто вместе с общинами, стали «зарубежниками».

После Беловежских соглашений нашествие «конкурентов» резко активизировалось. В 1992 году на территории Молдавии наряду с Православной церковью Молдовы появилась альтернативная Бессарабская митрополия Румынской православной церкви. В 1993 году в Эстонии по инициативе Константинопольского патриархата был зарегистрирован Синод Эстонской апостольской православной церкви в изгнании. Точкой максимального стресса для руководства РПЦ стал 2002 год, когда папа Римский Иоанн Павел II образовал на территории России четыре свои епархии. Именно тогда в качестве защитной реакции на подобные вторжения РПЦ стала ссылаться на известный принцип канонической территории. В 2013 году этот термин был даже закреплен в ее обновленном Уставе.

Однако вскоре стало ясно, что за пределами церковной ограды этот принцип мало уважается, а руководству многих молодых постсоветских республик, далеких от православной традиции, он попросту непонятен. Отдельную сложность составляет замысловатая «архитектура» патриархата. Сложно объяснить даже специалисту, почему в составе единой «канонической территории» – столь разные организационные единицы. Почему в Украине и Эстонии самостоятельные церкви, в Белоруссии – экзархат, а в Казахстане – митрополичий округ. Почему, наконец, единственному православному народу – грузинам – РПЦ предоставила возможность создать автокефальную церковь, но ни у кого из множества народов бывшего СССР такой возможности нет и не было. Чем обусловлено, наконец, присутствие РПЦ на территориях, не связанных с постсоветским пространством, таких как Япония, Китай или, например, Сурожская епархия в Великобритании и Африканский континент. Что служит клеем для всей этой пестрой мозаики? И почему московское руководство настаивает на ее единстве и невозможности отделить от нее какую-либо часть?

Можно сказать, что с начала 2000-х годов РПЦ находится в состоянии активного поиска и напряженной самоидентификации. Не будучи ни церковью национальной, ни церковью государственной, на даже церковью стран СНГ, она вынуждена мучительно искать ответ на вопрос: так все-таки кто же она? На помощь стали приходить различные формы «культурного детерминизма» – от идеологии «русского мира» как «духовного, культурного и цивилизационного феномена» до мифа о «Святой Руси». Смысл этого подхода в том, чтобы уйти одновременно и от обвинений в этнофилетизме (то есть от клише «РПЦ = церковь русских»), и от ярлыка «придатка Российского государства» (то есть «РПЦ = церковь Российской Федерации»). Чтобы также уйти от малоэффективного термина «каноническая территория», которую непонятно кто способен в нынешних условиях полноценно защищать, к экстерриториальному и вненациональному принципу «культурной общности».

Со «Святой Русью», если в Эстонии этим понятием займутся всерьез, к слову, может получиться интересный кейс. Например, великий историк Сергей Аверинцев полагал, что за терминами «Святая Русь» и «земля святорусская» стоит отнюдь не национальная идея и даже не русская тема. «Святая Русь» – это категория космическая, в нее входят и ветхозаветный Эдем, и евангельская Палестина. А центр Святой Руси – не Киев, не Москва, а Иерусалим (Небесный). n