Алексей Малашенко
В наступающем десятилетии мобилизационный потенциал христианства будет только нарастать.Фото Drew Angerer/Getty Images
Возрастет ли влияние религии на отношения между людьми, на политику? Укрепится ли вера в Бога? Что нового привнесет в отношения между Творцом и его творением грянувшая пандемия коронавируса, которая, как стало модно говорить, качественно изменила мир?
Рискну предложить наиболее вероятный сценарий. Отправной точкой служит то, что принципиальных изменений в связи с пандемией не произойдет. Мир в целом останется таким, каким был до того, однако эпидемия приведет к углублению некоторых уже работающих тенденций, сформировавшихся задолго до появления среди людей нового коронавируса. Одна из этих тенденций – рост влияния религиозного фактора, чему способствуют экономические, психологические и прочие последствия пандемии.
Религиозность общества может возрастать на протяжении сравнительно долгого периода, особенно с учетом вероятности второй волны коронавируса. Человек острее, чем в обыденной обстановке, ощущает свою беспомощность и беззащитность, в душах людей нарастают фаталистические настроения. У многих складывается ощущение, что пандемия в XXI веке есть наказание, понесенное ими от природы или Бога. Обе гипотезы взаимосплетены: Всевышний карает человека за многочисленные нарушения установленного им высшего закона и одновременно за разрушение созданного его волей мира, то есть окружающей среды.
В условиях общей напряженности многим видится выход в обращении к Создателю как последней, а возможно, единственной защите от нагрянувших напастей. С другой стороны, у какой-то части общества может проявиться недоверие к Богу, даже отказ от веры, что выглядит как постмодернистский вариант богоборчества, своего рода стихийный атеизм. Но это скорее исключение.
Заметнее всего религиозное сознание возрастет в христианском мире – Европе, США. Причина в том, что в этих странах пандемия и экономический кризис на фоне привычки к благополучию ощущаются особенно болезненно. Возврат к вере становится компенсацией за внезапно наступившие трудности.
Произойдет ли в западнохристианском обществе смягчение нравов, рост гуманистических настроений? Непосредственно после эпидемии это должно случиться. Очевидно, возрастет и роль церкви. Но не стоит обольщаться. Исторический опыт свидетельствует, что хотя после катастроф гуманизация, «всплеск доброты», обычно действительно наблюдается, однако через какое-то время приходит забвение общей беды, и взаимная неприязнь и нетерпимость возвращаются.
Рассуждая о религии как таковой, мы имеем в виду разные традиции, существующие в разных обществах. Мусульманское и буддийское общества (особенно мусульманское) психологически более адаптированы к трудностям и катастрофам. Для жителей Ближнего Востока, Афганистана, Ирана, некоторых других стран пандемия – не более чем один из кризисов, а количество понесенных в ходе нее жертв несравнимо меньше, чем погибших и раненых в ходе непрекращающихся в этих странах и регионах вооруженных конфликтов. Поэтому уровень общей религиозности в связи с пандемией в нехристианских ареалах вряд ли изменится. Набожность сохранится в основном на прежнем уровне, который, впрочем, и без того достаточно высок.
Рост набожности оправдывает политизацию религии. Поведение религии в политике разнообразно. Оно бывает конформистским, когда клерикальные институты, идеологи, духовенство выступают союзниками власти, интерпретаторами ее действий. Бывает оппозиционным, когда религия выступает оппонентом светской власти, предлагая свою модель устройства общества.
Есть третий вариант: индифферентный, когда религия «погружена в саму себя», занята поддержанием веры и традиции. В двух первых случаях религия обращена к человеку как к участнику социальных, политических процессов. В третьем – просто как верующему.
Взаимоотношения религии и государственной власти складываются непросто. Как считает французский исследователь Жорж Корн, в XXI веке мир живет в условиях «двойного – религиозного и политического – кризиса в современных монотеистических обществах». «Обращение политиков к религии чаще всего означает кризис легитимности светской власти… Менее заметен собственно религиозный кризис, который заставляет уже религиозную власть обращаться для его преодоления к власти политической», – говорит он.
С конца XIX века в христианском мире формируется секулярная тенденция. Лаицизм не является непреодолимым препятствием на пути политизированности религии, хотя и ослабляет эту политизацию. «Не отменяет» секуляризация и веру в Бога, которую не утрачивают и те, кто индифферентен к религии, включая политиков, выступающих за ее отделение от государства. Это состояние человека безукоризненно точно определила британский социолог Грейс Дейви, предложив формулировку «верить, но не принадлежать» (believing with belonging). А бывший президент Франции Николя Саркози полагает, что лаицизм должен быть «позитивным», то есть таким, «который гарантирует право жить в рамках своей религии как основополагающее право личности».
Секуляризм вызвал ответную реакцию, желание доказать совместимость религии и политики, их синтеза. В 1922 году немецкий философ и социолог Карл Шмидт в книге «Политическая теология» доказывал, что все политические понятия были и есть не что иное, как подвергшиеся секуляризации теологические понятия, в частности их перенос на учение о государстве. Во второй половине XX века эту точку зрения развивали католический философ и теолог Йохан Баптист Метц, протестантский богослов Юрген Мольтман и другие.
В 1970–1980-х годах в Латинской Америке развернулось движение, опиравшееся на религиозно-политический концепт «теология освобождения». Его целью было не построение «христианского государства», но создание политической модели, основанной на христианских принципах социальной справедливости. Поддержанная Ватиканом, теология освобождения не привела к общественным катаклизмам, однако подтвердила важность религии для осмысления политических процессов.
На рубеже XX–XXI веков в христианском мире обостряется кризис модели общественного и политического устройства, в том числе либеральной. Становится очевидной недостаточность только лишь светской ее мотивации. Внутрихристианский кризис совпадает с тотальной активностью политического ислама. Действуя в масштабах всего мира, исламисты демонстрируют высокий мобилизационный потенциал религии. Они доказывают превосходство своей веры над всеми прочими духовными учениями. Ныне об исламе в немусульманских обществах зачастую судят именно по идеологии и действиям исламистов радикального толка, что ведет к стигматизации последователей пророка Мухаммеда.
Политолог Андраник Мигранян в 2006 году писал: «Запад вообще (и неоконсервативный Запад в первую очередь) превратил религию в успокоительный ритуал, в часть комфорта. И в этом виде она не может быть мобилизующей». Время, однако, меняется. И то, что могло показаться справедливым полтора десятка лет тому назад, сейчас уже неактуально. Христианство больше не «успокоительный ритуал». В наступающем десятилетии мобилизационный потенциал христианства будет только нарастать.
Обращение к христианству – это реакция на общий вызов, с которым сталкивается западный мир. Конкретное ее выражение – успех тех сил, которые принято именовать национал-популистскими. Национал-популисты уже одержали победы в ряде европейских стран, и в ближайшие годы они разовьют свой успех. Дополнительным стимулом послужит все тот же «коронавирусный комплекс», в ходе которого правящий класс обнаружил неспособность быстро и адекватно действовать в чрезвычайных обстоятельствах. Большинство правящих режимов себя скомпрометировало, навлекло на себя массовую критику, что и создает благоприятные условия для роста национал-популистских настроений.
В обществе накоплено колоссальное количество негативной психологической энергии. Массовые волнения, происшедшие в июне в США и Европе в связи с убийством полицейским афроамериканца в штате Миннесота, были не столько протестом против расизма, сколько выходом огромной, накопленной за время пандемии энергии, раздражением против властей, а также страхом перед обещанным экономическим кризисом. Эти события наверняка выявят новых радикальных политиков.
В Европе национал-популисты продолжат проповедовать возврат к идентичности, в основе которой лежит религиозная традиция. Схожая ситуация может сложиться в Латинской Америке. В чем-то аналогичные национал-популизму идеи, пусть и не в столь радикальных формах, формировались там сравнительно давно, а в поствирусный период они еще более укрепятся в массовом сознании. Наиболее подходящий кандидат в лидеры – Бразилия.
Национал-популизм вписывается в постсекулярный мир, выступая за неразрывную связь религии и политики. Здесь особую роль сыграет противостояние с исламом, прежде всего борьба против пресловутой «исламизации Европы», связанной с засильем мигрантов. Тем более что миграция будет продолжаться как минимум потому, что она естественна, обусловлена множеством внутренних (европейских) и внешних причин.
Иная ситуация складывается в России. На первый взгляд может показаться, что здесь, как и повсюду, повышается уровень религиозности, а следовательно, и влияние религии на политику. Однако такое вряд ли произойдет, поскольку в России нет и не может быть оппозиции, аналогичной европейским национал-популистам. Кроме того, религия «монополизирована» светской властью, церковь находится под государственным контролем, что компрометирует ее в глазах верующих.
Постсекуляризм в России – отдельный феномен. Для его описания уместнее слово «постатеизм». Феномен постсоветской России заключал в себе одновременно религиозный ренессанс и легитимизацию религии, которая буквально ворвалась в общественную жизнь, а заодно и в политику. Формально секулярный принцип остался незыблемым, однако нельзя отрицать присутствия клерикального элемента, будь то православие или ислам, в политике. Кстати сказать, все это вызывает ассоциации с отношениями между религией и властью в докоммунистические времена.
Что касается ислама, то для его доктрины секуляризм неприемлем в принципе: в соответствии с мусульманским учением государственное устройство основано на религиозной традиции. Была лишь одна попытка секуляризации мусульманского государства: эксперимент Мустафы Кемаля Ататюрка, который спустя столетие завершился приходом к власти «умеренного исламиста» Реджепа Эрдогана и ползучей реисламизацией Турции, в каком-то смысле ее десекуляризацией. Здесь уместно привести мысль Юргена Хабермаса, что постсекулярное общество может возникнуть в государстве, прошедшем через секулярный этап развития. Мусульманский мир через секулярный этап не прошел, хотя во многих мусульманских странах попытки неформально разыграть «секуляристскую карту» происходили и до сих пор происходят.
В третьем десятилетии нашего века постсекулярная тенденция останется преобладающей. Одна из причин слабости секуляризации состоит в том, что, по выражению австрийского теолога и социолога Питера Бергера, «на социетальном уровне (то есть уровне зависимости от государства, от государственной социальной политики. – «НГР») она необязательно привязана к секуляризации на уровне индивидуального сознания».
Религиозность общества будет нарастать, оставаясь одним из главных факторов общественного бытия. Религия в ее разных интерпретациях будет оказывать все более заметное (хотя и не всегда очевидное) воздействие как на ситуацию в каждом отдельно взятом государстве, так и на формирование мирового порядка. «Религиелизация» способствует росту в обществе консервативных настроений.
Но все это отнюдь не «возврат к средневековью». Это естественная ситуация, складывающаяся в силу целого ряда причин. Пандемия – лишь одна из них и, думается, не самая главная.
комментарии(0)