Как церковь отлучали от управления государством

Заданные большевистским декретом принципы взаимоотношений государства с Церковью не удалось демонтировать до сих пор. Фото Reuters

Советская власть разрешила вопрос о вере наиболее радикальным способом. 20 января (2 февраля по новому стилю) 1918 года Совет народных комиссаров принял Декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви, ставший на 70 лет основой государственной политики в отношении религиозных организаций. В образе будущего социалистического государства – проект которого, к слову, подготовил петроградский священник Михаил Галкин – для Церкви места не было. Декрет лишил ее функций в государственном аппарате и вывел из сферы образования, а все имущество, принадлежавшее религиозным организациям, было национализировано. Чаяниям Поместного собора 1917–1918 годов занять «первенствующее среди других исповеданий публично-правовое положение, подобающее Церкви, как величайшей святыне огромного большинства населения и как великой исторической силе, созидавшей Российское государство» не суждено было сбыться. «НГР» обсудили итоги «безбожного» столетия с политиками, учеными и священнослужителями. Мы также спросили экспертов, какие из положений декрета актуальны сегодня, а какие стали анахронизмом.

Сергей Обухов, член президиума ЦК КПРФ

Церковь была государственным институтом, ее главой был император. Когда говорят об отделении Церкви от государства и школы от Церкви, нужно понимать именно это. Церковь была частью государственного аппарата. Император отрекся, освободив священников, дворян и все сословия от присяги, и Церковь восстановила патриаршество – 200 лет синодального периода закончились. В этих условиях, конечно же, должен был быть определен статус образования и отношения государства и Церкви. Вы – самоуправляемая организация со своим патриархом? Да. Государство стоит над всеми институтами в обществе. Оно брало на себя систему образования – а значит, и церковно-приходские школы. До революции Церковь руководила системой образования. Мы видим, к чему привело это руководство: одна часть воспитанных в духе православия граждан начала преследовать другую.

Вспомним период Гражданской войны: Церковь освящала одну из сторон конфликта, служила молебны за белых, она никогда не выступала на стороне красных. Последствиями этого отягощена вся наша история: с одной стороны, Церковь была государственным институтом свергнутого режима, а с другой – участвовала в Гражданской войне на стороне одной из противоборствующих сил. Это и породило те проблемы, которых не было в других странах и которых могло и не возникнуть при другом развитии событий.

Декрет был принят в условиях триумфального шествия советской власти, а дальше ситуация кардинально изменилась. Последовала интервенция, активно использовать Церковь в своих целях стали белые. Метания по этому поводу были даже у Ленина, который еще в работе «Об отношении рабочей партии к религии» задавался вопросом: может ли священник быть членом нашей партии? Оказывается, может. В ней же мы читаем призыв убрать высказывания о насилии в адрес Церкви. А потом мы видим резкие высказывания периода голода в Поволжье и сопротивления изъятию церковных ценностей. Или, например, Карловацкий собор принимает решение о том, что нужно свергнуть правительство Ленина и назначить руководителем патриарха. Как должна была реагировать советская власть на структуру, заграничная часть которой считает, что государственный аппарат должен возглавить патриарх?

Владимир Миронов, декан философского факультета МГУ

Ситуативно этот декрет был неудачен. Хотя тяга к европейской модели отделения Церкви от государства такого рода была, в 1918 году Россия к этому, конечно же, была не готова. И декрет фактически провоцировал негативное отношение людей к Церкви. Решение это было быстрое, спонтанное, и непонятно, зачем вообще оно было принято: оно никак не способствовало реализации других процессов, в том числе и революционных. Поэтому для России декрет стал скорее негативным явлением – притом что сама тенденция к созданию полностью светского государства имеет право на существование. Но для этого должно было пройти некоторое время. Нельзя же менять уклад жизни, который создавался веками, вот так – за один день или год! Образовался определенный духовный разрыв.

Сегодняшние тенденции, безусловно, придают Церкви куда большее значение, чем это соответствует нашей Конституции и нашим законам. Но самое неприятное в другом: поскольку государство формально является светским, а в России традиционно доминирует многоконфессиональная модель, непонятно, как в каком-то единстве с Церковью осуществлять принятие решений. Поэтому сегодня Церковь, безусловно, должна быть отделена от государства. Это не значит, что кто-то отрицает желание верующих верить (а атеистов – не верить), но от принятия решений о судьбах государства Церковь должна быть отделена.

Михаил Одинцов, главный специалист Российского государственного архива социально-политической истории

В ноябре 1917 года активное участие в подготовке декрета об отделении Церкви от государства принял священник Михаил Галкин. Сохранились даже документы, свидетельствующие о том, что ему выписали за это премию. Церковь к этому, конечно же, готова не была: свое отношение она выразила в начале декабря 1917 года, когда Поместным собором было принято определение о правовом положении Церкви в Российском государстве. Церковь не мыслила себя без исторически обусловленной связи с государством и среди религиозных организаций страны считала себя главной: только ей одной подобают всякого рода почести и преференции, и ни о каком отделении она не помышляла и не могла помышлять. А инициатива священника Галкина – это его личная инициатива. Были и другие священники разного уровня, которые приняли идею отделения и участвовали потом ревностно в этом деле.

Сам декрет продержался до 1991 года – в перечне документов, утративших свою правовую силу после распада СССР, есть и этот документ. Хотя если посмотреть на сегодняшнюю Конституцию и действующий закон «О свободе совести», то мы отчетливо увидим, что все 13 пунктов ленинского декрета присутствуют и в них, подтверждая неизбежность и необходимость принятия Россией нового пути отношений между государством и религиозными организациями. Государство должно было быть светским, оно к этому шло, как и прочие европейские и мировые государства.

О сегодняшней ситуации нельзя ставить вопрос, ближе она к декрету или тому, что видел Собор: просто в декрете зафиксированы положения, которые уже были приняты целым рядом европейских и американских государств. Это стратегический путь отношений между государством и Церковью в условиях светского государства, а не конфессионального, которым была Российская империя. В новом государстве, о котором с начала XIX столетия думали, о котором грезили ученые, общественные деятели, партии, религия становилась частным делом. Поэтому нельзя ставить вопрос, к какому из вариантов ближе нынешняя ситуация. Мне представляется, что нужно задаться вопросом: насколько нынешние законодательство и система отношений отвечают принципам светского государства в мировоззренчески плюралистическом обществе? К сожалению, не отвечают.

Алексей Беглов, старший научный сотрудник Института всеобщей истории РАН

Церковь в 1917 году была готова воспринимать себя вне государства – собственно, она себя так и воспринимала. Это очень хорошо, без всяких двойных толкований видно по позиции проходившего в это же время Поместного собора. После восстановления патриаршества в ноябре 1917 года он приступил к обсуждению второй по значимости, с точки зрения соборян, темы: вопроса о будущих отношениях с Российским государством. Страна ждала созыва Учредительного собрания, единственного легитимного органа, который мог принимать решения о будущем устройстве Российского государства. 2 декабря 1917 года было вынесено соответствующее определение Собора: оно было адресовано именно Учредительному собранию, и по своей сути представляло собой проект договора между Церковью и будущим русским государством. Как сказали бы западные юристы, это был проект конкордата. Понятно, что члены Собора предполагали, что у Учредительного собрания будет своя позиция, и по поводу соборного определения возникнет некоторый диалог, в результате чего будет выработан компромиссный текст, который и станет государственным законом. Церковь четко позиционировала себя вне государственной власти, вполне предполагая, что будущее государство не будет брать на себя тех конфессиональных обязательств, которые брала на себя империя, что оно будет светским. Там четко сказано, что конфликты должны были разрешаться в суде – а судебное разбирательство может проходить только между независимыми правовыми субъектами. Мы четко видим, что Церковь мыслила себя частью общества, а не государственной машины. При этом Церковь в этом же документе отстаивала еще один тезис: она надеялась, что государство признает ее «первенство чести» как святыни большинства русского народа. Обратим внимание, что Церковь предлагала рассматривать ее как первенствующую, а не господствующую конфессию, каковой она была во времена империи. Первенство не предполагало правовых ограничений в отношении других конфессий. Конечно, церковь предполагала, что с новой властью будет выстроен некий союз, конкордат, сотрудничество – но уже с выведенной из государственной машины Церковью.

Среди историков обсуждался вопрос, насколько большевики принимали во внимание это постановление Собора: есть разные точки зрения, но я склонен считать, что они имели его в виду. Историк и филолог Александр Кравецкий обратил внимание на то, что в «Правде» за несколько дней до издания декрета была опубликована принадлежащая, кажется, тому же бывшему священнику Михаилу Галкину статья с отсылкой к соборному документу, который трактовался в том смысле, что Церковь не хочет отказываться от своих привилегий. То есть такая переинтерпретация со стороны большевиков имела место с самого начала: даже если декрет не был прямым ответом на определение (что вероятно), мы можем сказать, что как контекст оно присутствовало в их сознании. Ну а поводом к принятию декрета стали интенсивные столкновения власти с верующими вокруг Александро-Невской лавры в январе 1918 года, когда пролилась первая кровь, а верующие продемонстрировали мощное желание защищать святыни и духовенство.

Идеологически декрет оставался базой советского законодательства на протяжении всего советского периода, но разные его статьи имели в разное время разную актуальность. Постановление о национализации имущества, например, было абсолютно непререкаемым, и последствия этого мы ощущаем до сих пор. Но кроме того, согласно декрету, единственными легальными представителями верующих в советской России были общины. В какой-то степени это создало условия для бурного религиозного возрождения 20-х годов – власти осознали это как свою ошибку и повели мощное наступление на них в период коллективизации и террора 30-х.

Здесь были определенные изменения, и интереснее, может быть, поставить другой вопрос: а как менялась позиция Церкви в отношении декрета? Первоначально он был воспринят как однозначно антицерковный акт, ни при каких условиях не приемлемый, а священноначалие призывало фактически к акциям гражданского неповиновения, надеясь принудить власть его пересмотреть. Власть до августа 1918 года давала определенные сигналы о готовности это сделать. А вот после кампании по изъятию церковных ценностей 1922 года отношение меняется, что мы видим по письму соловецких епископов 1926 года: в нем они рассматривают декрет как основу возможного modus vivendi между Церковью и советской властью. Они фактически формулируют тезис будущих диссидентов: «соблюдайте ваше законодательство», то есть декрет, в котором декларируется невмешательство государства в дела Церкви. Ну а ситуацию в 40-е я не охарактеризовал бы как конкордат – он все-таки предполагает какие-то правовые рамки, в которые ставят себя обе стороны. Советская власть никогда не брала на себя никаких обязательств, это видно даже по директивам высшего советского руководства. В 1944 году председатель Совета по делам Русской православной церкви при СНК Георгий Карпов выступил с инициативой нового законодательства о религиозных объединениях – ему сказали, что это неправильная позиция и что послабления в отношении Церкви будут оформляться временными постановлениями правительства с формулировкой «до последующих распоряжений не препятствовать».

Протоиерей Георгий Митрофанов, профессор Санкт-Петербургской духовной академии

К тому времени, когда появился этот декрет, большевики уже приняли ряд законодательных актов, направленных на ограничение и притеснение Церкви в России. Например, можно вспомнить декабрьские декреты, которые лишали правового статуса церковный брак и традиционно имевшие в России юридическое значение крещение и отпевание как свидетельство о рождении и смерти человека. В данном случае декрет стал одним из многих законодательных актов большевиков, направленных не на отделение Церкви от государства, а на ее подавление государством. Россия к 1917 году все более и более становилась правовым государством, а реальная политика большевиков, как правило, сильно отличалась от принятых ими законов: по букве закона об их реальной политике судить нельзя. После разгона Учредительного собрания стало понятно, что большевики будут навязывать России тоталитарную диктатуру. Участие в реализации декрета возобновившим свою работу Собором было признано для христиан недопустимым. Дальнейшая же политика большевиков оказалась куда хуже декларировавшейся в декрете. Да, до 1929 года он был основным законодательным актом, регулировавшим религиозную политику большевиков. Но в период Гражданской войны проводились жуткие, бессудные расправы над духовенством, когда погибло около 8 тыс. священников. Затем гонения 1922–1923 годов привели к сравнимому количеству жертв. Впоследствии борьба несколько ослабевает, но продолжается на разных уровнях. Законодательство не менялось, а политика менялась кардинально! Декрет фактически прикрывал политику последовательной борьбы государства с Церковью.

Очень важно то, как строилась политика Временного правительства: его декрет отнюдь не предусматривал отделения Церкви от государства, но при этом устранял любое вмешательство государства в дела Церкви. В дальнейшем большинство делегатов Поместного собора выступало против отделения – даже такие либеральные его члены, как отец Сергий Булгаков. Хотя были и сторонники – по тому же принципу, который представлен в США или Франции. Надо понимать, что никакого отделения Церкви от государства в Советском Союзе не было – государство либо подавляло Церковь, либо стремилось взять ее под контроль, создав агентурную сеть среди духовенства. Если бы Россия развивалась по тому демократическому пути, на который она встала после Февраля, законодательство приняло бы формы США или, например, Германии. И Церковь была готова к такому развитию событий, что показал ее весьма успешный диалог с Временным правительством.

Сейчас никаких гонений на Церковь нет, и вмешательство государства в церковную жизнь минимально. Скорее нужно говорить о готовности представителей церковной иерархии обращаться к государству за помощью и поддержкой, что, безусловно, плохо: Церковь должна быть независимой от государства. Но если проводить сравнение, то нынешнее положение напоминает то, каким оно стало бы при возможном демократическом развитии России, нежели на то, каким его сделала политика большевиков.

Протоиерей Всеволод Чаплин

Прежде всего нужно помнить, что декрет этот отменен и сегодня мы можем о нем говорить только как об историческом феномене, не имеющем отношения к действующему праву. Кстати, и Конституция 1993 года отказалась от идеи отделения школы от Церкви, а вообще говорит не о Церкви, а о религиозных объединениях в целом. Было много разных формулировок, касавшихся нового правового статуса Церкви в постмонархическом государстве, но до ленинского периода их в основном составляли верующие люди: обер-прокурор Владимир Львов, Антон Карташов. Даже те из них, кто не хотел видеть Церковь государственной – а таких было немало, – все-таки настаивали на особом статусе Православной церкви в Российском государстве, и не случайно именно такую позицию занял в ноябре 1917 года и Поместный собор. Позиция, что роль Православной церкви должна быть особой, кстати, не означает, что Церковь должна быть государственной, – мы знаем, что вообще принцип отделения религиозных объединений от государства означает только то, что они не являются органами власти, а государство не выполняет религиозных функций. Идея радикального отделения, уравнивания Православной церкви с другими объединениями не пришла из церковной среды – это скорее дань наследию Великой французской революции и законодательству, сформировавшемуся по ее итогам.

Мы до сих пор слишком зависим от наследия ленинского декрета: не случайно некоторые люди, даже юристы, цитируют не действующую, а советскую редакцию Конституции в той части, которая касается отделения религиозных объединений от государства. Однако на церковное сообщество на глубинном уровне декрет не повлиял. Никто не стремился продумывать, прочувствовать этот декрет, его отрицали. Иногда глухо, на кухнях и в подсобных помещениях – «пономарках», иногда – достаточно публично, если говорить о сам- и тамиздате, но настоящей глубины сознания верующих людей он не достиг ни в СССР, ни в эмиграции. И то, что с ним и принявшими его людьми оказалась связана политика гонений, не добавило ему популярности. Естественно, когда его отменили – это было воспринято с большой радостью, и это решение было принято не без участия верующих людей, заседавших в тогдашнем парламенте.