Всеволод Чаплин: Церковь и государство неизбежно взаимосвязаны

Симфония всегда предполагала особую роль в церковных делах верховного правителя, представляющего интересы всех мирян. Первый Никейский собор. Фреска из монастыря Ставрополеос. Бухарест, XVIII век

Взгляд Бориса Колымагина на отношения Церкви и государства (см. «НГР» от 16.11.16), бесспорно, искренен и не связан с интересами каких-либо структур или организованных «кругов». И хотя бы поэтому симпатичен. Однако такому взгляду уже несколько десятков лет – и право его на «конец истории» или хотя бы на новое ее начало пока ничем не доказано.

По мнению Колымагина, Константинова эпоха – время единения Церкви и государства, их тесного сотрудничества – есть «сугубо исторический материал и учебник по работе над ошибками». Нужны «модернизация на основе библейского богословия» и возвращение к временам, когда примитивные (в хорошем смысле слова) христианские общины жили во вроде бы незатейливой простоте, не нуждаясь в разветвленных централизованных структурах. Такому миропониманию как нельзя лучше соответствует пропагандируемая Колымагиным и его соратниками «евхаристическая экклезиология». Грубо говоря, это учение о том, что главное в Церкви – местная община, а все, что поверх этой общины, вторично и «неглавно».

Идея обоснования модернизации «возвращением к истокам» отнюдь не нова. В условно-христианском мире этот аргумент используется много веков. В православных кругах, в отличие от протестантских, принцип Sola Scriptura («только Писание» – один из важнейших тезисов Реформации, объявляющий Библию единственным источником вероучения. – «НГР») дополнили относительно недавними представлениями о том, что наиболее ценно именно древнее Предание – желательно возникшее до того самого императора Константина (первая половина IV столетия) или по крайней мере в период Вселенских соборов (IV–VIII века). Впрочем, и Предание послеконстантиновского времени некоторые считают не совсем «чистым», а то, что возникло после него – например, на Руси и в России, – чем-то совсем несущественным, малодостойным включения в учебные курсы и даже упоминания в «рукопожатных» сообществах. Дескать, «может ли быть что доброе» в варварских странах в темные века… Линия выстраивается довольно простая: от самых ранних христианских авторов – к избранным и тщательно отфильтрованным творениям эпохи великих Соборов, а потом сразу к Николаю Бердяеву, протопресвитеру Александру Шмеману, протоиерею Георгию Кочеткову и Борису Колымагину. Между ними – лишь зияющая черная дыра шириной в 10 с лишним веков. И самая черная чернота лежит, конечно же, на славянском мире. Там, кроме нескольких «удобных» цитат избранных авторов, вообще не было ничего достойного внимания – ни Иосифа Волоцкого, ни Геннадия Новгородского, ни Иоанна Грозного, ни Филарета Дроздова, ни Игнатия Брянчанинова, ни академического богословия XIX–XX веков.

Заметим, что забвению или поверхностной критике подвергаются именно те образцы мысли и действия, которые были рождены в условиях свободного развития христианских народов и при созвучной им власти. Так было в Восточной Римской империи («Византии»), на дораскольном Западе, во многих древних славянских странах, в дореволюционной России. Взамен предлагаются идеи, рожденные в меньшинстве, в неволе – то есть тогда, когда христианству приходилось приспосабливаться к недружелюбному, а то и враждебному окружению. Речь не только о временах раннехристианских, но и о «подсоветском» богословии, а главное – о работах тех эмигрантов и их потомков, которые стремились приспособиться к Западу и интегрироваться в него – причем после победы там сил, пришедших к власти под лозунгами борьбы с христианскими монархиями, а часто и с церковностью. По сути, нам предлагают заменить мысли, рожденные в обстановке свободы, идеями вынужденными, пригодными больше для мимикрии или приспособленчества, нежели для самостоятельного выбора пути.

Любое человеческое сообщество, расширяясь и обретая независимость, не только усложняется, но и стремится организовать согласно своим ценностям и собственную жизнь, и жизнь окружающего мира. Так вели себя приверженцы всех крупных наднациональных религий, равно как и сторонники атеизма, либерализма, коммунизма, свободного рынка и даже, как ни удивительно, анархизма. Почему христиане должны быть исключением? Для них точно так же естественно созидать земное общество по своим принципам – и по образу Небесного Царства, где есть единоначалие, единомыслие (кстати, это богослужебное слово) и единство истины. Если власть с этим согласна, а тем более если она сама сформирована христианами, – возникает основа для той самой симфонии, которую критикует Борис Колымагин.

Да, идеал свободного и согласного сотрудничества Церкви и государства, их мировоззренческого единства никогда в истории не был и не будет выражен, простите, идеальным образом – равно как и идеалы демократии или свободы, нравственности или патриотизма. Но непонятно, почему христиане не могут стремиться созидать в общественном пространстве именно симфонию, тем более что представления о ней многажды отражены в Священном предании, разные пласты и периоды которого ничем не хуже один другого, поскольку ценятся не в силу «древности» или «прогрессивности», а в силу ясности изложения вечных истин.

Нравится это кому-то или нет, но взаимопроникновение религии, политики и государства в мире усиливается. В Иране, Сирии, Боснии, Польше, Америке, Китае и даже на Кубе. Кто-то скажет, что это плохо, для кого-то хорошо, но в любом случае это отражает одну неочевидную, но интуитивно понимаемую людьми реальность: экономика, военное дело и прочий hardstuff на самом деле всегда определялся и ныне определяется сферой убеждений и воли, а вовсе не цифрами, не размерами земли и не характеристиками оружия. Будущее – не за материальным «железом», а за теми цивилизациями, которые смогут увлечь людей своими проектами, в том числе призывающими переустроить мир, власть, экономику, политику на религиозных или иных «конечных» основах. Воцерковить государство можно, даже если кому-то это очень не нравится. И соответствующий опыт показал гораздо большую историчность и стабильность, чем все нынешние (или уже распавшиеся) светские государства.

Вернемся, впрочем, к реализации идеи симфонии в России. Недавно патриарх Кирилл вновь декларировал верность этому идеалу, сказав: «Несомненно, за последние семь лет мы не создали идеальной симфонии, но мы построили опорную конструкцию, которая помогает потихонечку, кирпичик за кирпичиком выстраивать это здание симфонического взаимодействия Церкви, верующего народа и государства». Одновременно он в присутствии президентов Владимира Путина и Александра Лукашенко и явно для их ушей подчеркнул, что «Церковь не призвана заниматься ни политикой, ни экономикой, ни решением каких-то других задач. Она обязана помогать государству, обществу, народу в решении тех задач, которые перед ними стоят». Похоже, что это было попыткой ответить на закулисные требования «обозначить пределы амбиций», которые звучат не первый год. Контекст ряда скандалов, а также достижение почтенного возраста наверняка особо подталкивали к этому. Конечно, не дело религиозных общин и особенно духовенства заниматься политической или экономической конкретикой, создавать свои партии или сугубо коммерческие предприятия. Но именно Церковь должна быть высшим нравственным, духовным судией и политики, и экономики, и «личной» жизни власть имущих. Судией нелицеприятным и бесстрашным, не готовым молчать годами об общеизвестных моральных проблемах. Иначе она превращается в ритуально-«успокоительную» обслугу разных уровней социума, особенно уровня самого высшего.

Однако и Церкви не стоит требовать «взамен» от государства полного невмешательства в ее дела. Симфония всегда предполагала особую роль в церковных делах верховного правителя, представляющего интересы всех мирян. Ослабление такой роли приводило к бесконтрольности и самозамкнутости клерикальных элит – и не случайно Борис Колымагин напоминает о недостатке соборности на Критском соборе, где роль императора фактически играл Константинопольский патриарх. Участие государства в постановке и разрешении проблем Церкви не должно быть мелочным или вкусовым, но полное его отсутствие приведет лишь к возникновению малопредсказуемой и стихийной «церковной демократии», поскольку нынешние клерикальные элиты не вполне способны к прямому и жесткому диалогу. Они даже вряд ли смогут выдержать нескольких вопросов, заданных публично и в лицо. Кстати, постепенное усиление соборности, советования людей друг с другом на всех уровнях принятия решений для Церкви тоже будет полезно – но не стихийное, а организованное. 

Важно добиться и того, чтобы сфера религиозно-общественных идей стала в России по-настоящему суверенной. Те же богословско-философские построения, рожденные в эмигрантской среде при зарубежном спонсорстве (или просто в иностранных школах), необходимо решительно заменить на идеи, рожденные или принятые в России в периоды ее расцвета. В том числе на идею симфонии.