«Россия – один из очагов развития Реформации»

Архиепископ Дитрих Брауэр: «Мы осознаем ответственность за разделение, которое принесла Реформация». Фото пресс-службы ЕЛЦ

Наступающий год в значительной части мира связан с 500-летним юбилеем реформации христианства. С наследием того дня 31 октября 1517 года, когда Мартин Лютер, согласно преданию, вывесил на дверях виттенбергской церкви свои 95 тезисов, связано прежде всего лютеранское течение протестантизма. Лютеране есть и в современной России. Ответственный редактор «НГР» Андрей МЕЛЬНИКОВ посетил московский собор Святых Петра и Павла, чтобы здесь, на фоне витража с изображением Лютера и его тезисов, задать вопросы главе Евагелическо-лютеранской церкви (ЕЛЦ) России архиепископу Дитриху БРАУЭРУ.

– Дитрих Борисович, миру предстоит отметить 500-летие Реформации. Как вы считаете, России следует отмечать эту дату на государственном уровне, как в некоторых соседних странах, где нет лютеранского большинства?

– Мы сделаем все возможное, чтобы люди о нас узнали, чтобы эти мероприятия не были внутренним торжеством для одной конфессии. 500-летие Реформации – это важное событие в истории европейской цивилизации. Оно поменяло отношение людей к культуре, политике, искусству. Я считаю, что Россия – один из очагов развития Реформации, потому что представители Реформации попадают сюда достаточно рано и чувствуют себя здесь достаточно комфортно. Они внесли существенный вклад в развитие России как страны, как государства.

– Что вы имеете в виду? Эпоху Ивана Грозного?

– В том числе эпоху Ивана Грозного, когда появляется первая община, строится первое здание лютеранского храма Архангела Михаила. Лютеране чувствовали себя здесь комфортно еще в той связи, что в них не видели опасности. Они не пытались убедить других в правоте своей Церкви, этого нет в лютеранской традиции. Лютеранство мыслит себя как Церковь Реформации, то есть изначальной целью было реформировать Церковь, которая в Германии тогда была католической. В дальнейшем лютеране начинают вносить свой вклад в развитие России. Иван Грозный интересовался аугсбургским вероисповеданием, хотел узнать, вникнуть в смысл реформационных процессов. Еще больше связь с представителями протестантизма демонстрировал Петр I. Конечно, он многое заимствовал у Реформации в своих реформах.

– В России среди религиозных консерваторов бытует страх перед реформацией веры, морали, общественного устройства. Обсуждают возможность реформации православия. Не станет ли неким «пугалом» слово «реформация» именно сейчас?

– Это тоже можно понять, потому что Реформация принесла не только положительные вещи. Она принесла и разделение. На сегодняшний день мы осознаем ответственность за это разделение. Мы хотим восстановления единства с другими христианами, насколько это возможно. То есть причащаться вместе, молиться вместе. Вместе с тем страхи обоснованны. Реформация имеет классическую сторону: это те Церкви, которые вышли из Реформации и не отделяют себя от остального христианства. Есть и другая сторона, более радикальная. С этой радикальной стороной не всегда бывает просто выстраивать диалог. Вопрос остается открытым: что сохранять, что считать незыблемой основой христианства, а что может и должно претерпевать изменения.

– В отличие от XVI века нынешние опасения связаны с обновлениями в социальной жизни, с отказом от некоторых традиционных норм. Недавно прозвучало заявление РПЦ, что они готовы к диалогу с Католической церковью, а с Лютеранскими церквами Европы вынуждены прервать общение из-за либеральных нововведений, таких, как рукоположения женщин в епископы и однополые венчания.

– Здесь все-таки разные вещи. Я слышал эту речь патриарха Кирилла на Всемирном русском народном соборе, я слышал эти опасения и раньше. В своей речи на Соборе патриарх говорил о протестантизме в целом, что диалог с ним выстраивается очень трудно. Но протестантизм – это не монолит. В разных странах разные традиции. Если мы говорим даже о лютеранской традиции, то это национальные Церкви. Мы всегда чутки к тем процессам, которые происходят в той или иной стране. Мы с интересом следим за тем, что происходит в больших лютеранских странах, таких как Швеция, Норвегия, но мы прежде всего принадлежим своей стране. В этот большой диалог внутри протестантизма и внутри лютеранства мы пытаемся вносить значимый вклад. Конечно, по размеру мы не сопоставимы с Церковью Германии или стран Северной Европы, но к нашему голосу тоже прислушиваются. Надо понимать, что это все-таки Евросоюз. Даже прибалтийские страны, которые раньше были частью нашей лютеранской структуры, сейчас независимые государства. Им тоже приходится непросто. Они находятся между цивилизациями. Но самое главное, что мы находимся в постоянном общении – ведь некоторые другие Церкви даже не могут вместе собраться. Мы придерживаемся того принципа, что в главном должно быть единство, а во второстепенном могут быть и различия. Конечно, второстепенные вещи начинают нас разделять, мы спорим, и это тоже нам нужно.

Но, возвращаясь к отношениям с Русской православной церковью, должен сказать, что у нас с ней хорошие, добрые отношения. В День народного единства при возложении цветов к памятнику Минина и Пожарского мы имели возможность переговорить с патриархом. И там было отмечено, что некоторые зарубежные тенденции для нас также неприемлемы. Патриарх отметил: как важно, что мы здесь, в России, и православные, и католики, и лютеране, придерживаемся общих позиций.

– Получается, для лютеран действует принцип: чья власть, законам и обычаям той страны и подчиняемся? Государство превалирует над Церковью?

– Я бы не сказал, что государство превалирует над Церковью. Как лютеране мы придерживаемся того старого принципа, который работает до сих пор: учение о двух царствах. Мы подчиняемся законам государства, в котором живем, являемся его патриотами, говорим на языке его граждан – и отстаиваем свободу проповеди Иисуса Христа. Вот наша основа. На этом пути могут возникать свои сложности.

– Поговорим о проповеди. Вы настроены на широкое миссионерство или замкнуты в определенном сообществе?

Женщины-пасторы в ЕЛЦ России появились в результате исторических коллизий XX века. Фото со страницы ЕЛЦ в Facebook

– После времен репрессий многие верующие оказались запуганы. Они помнили, что открыто исповедовать свою веру может быть опасно. Людей поместили в некоторую нишу – люди с определенным этническим происхождением, то есть немцы, прибалты, скандинавы, живущие в России. Однако в лютеранстве не принято замыкаться в себе. В советские годы был нанесен сокрушающий удар по Церкви. В 1936–1937 годах у нас были расстреляны последние пасторы. Учитывая размеры Церкви, которая насчитывает в России два с половиной миллиона, это был, конечно, геноцид. Оправиться от этого геноцида было очень тяжело. Когда община получила возможность исповедовать веру, многие российские немцы покинули родину. В последнее время мы не ставим вопрос, кто традиционные лютеране по этническому происхождению, а кто нет. Мы в основном русскоязычные, хотя в той или иной мере сохраняется в некоторых общинах немецкий или финский язык. Но это имеет отношение к тем или иным формам литургической традиции.

Не в нашей традиции замыкаться, но в то же самое время мы не занимаемся каким-то агрессивным миссионерством, не пытаемся насильно кого-то вовлекать в свою традицию. Ни в коем случае не пытаемся представить, что наша конфессия – самая лучшая и самая правильная. Мы уважаем все традиционные по крайней мере Церкви и стараемся прислушиваться к их мнению. И развивать свое служение в диалоге с такими Церквами, как Русская православная и Римско-католическая. Мы видим, какую реакцию вызывает сверхактивная миссия, когда людям без объяснения вручают Священное писание. Мне больше нравится подход, который использует митрополит Иларион (Алфеев, председатель Отдела внешних церковных связей РПЦ, композитор – «НГР»). Он приглашает массу людей на исполнение своих «Страстей по Матфею», которые, как он говорит, были вдохновлены великим лютеранином Бахом, то есть фактически продолжает нашу традицию. 

– Значит, концерты, которые проходят в соборе Петра и Павла, – это не просто культурные события, а миссионерские мероприятия?

– Безусловно. Культура – это проводник духовных ценностей. Когда мы исполняем Баха, это и интернациональный язык музыки, и слова Священного писания. Там звучит и приветствие пастора. Люди понимают, где они находятся.

– Все-таки эти культурные мероприятия имеют прежде всего связь с германским наследием.

– Лучше сказать, что это европейская культура. Достаточно назвать Бортнянского, который писал музыку для православной литургии, но он воспринят и в лютеранской среде. В России уже сформировалась своя лютеранская культура. Наши великие поэты не проходили мимо протестантской традиции: «Я лютеран люблю богослуженье…»

– Но это взгляд извне. А что собой представляет собственно русская лютеранская культура?

– В какой-то степени она еще формируется. С другой стороны, у нас есть колоссальное наследие. В Российской империи Лютеранская церковь была государственной, главой ее, наряду с Православной церковью, был император. В 1832 году это было законодательно закреплено, устав нашей Церкви включен в свод законов Российской империи. Таким образом, наша Церковь функционировала на тех же правах, что и «большие» Церкви в Западной Европе. С другой стороны, были определенные ограничения. Проблемы могли возникнуть при бракосочетании или при стремлении сделать карьеру. Однако, несмотря на все запреты, в середине XIX века в Петербурге лютеране свободно говорили на русском языке, в том числе в литургической практике. Невозможно не упомянуть знаменитых первооткрывателей, военачальников, таких как Барклай де Толли. Петербург во многом строили лютеране. В этом году мы отмечали 440-летие со времени освящения первого храма в Москве. С тех пор без каких-то больших потрясений Лютеранская церковь здесь развивается. Главные потрясения будут позже – во время репрессий 1930–1940-х годов. А в наше время Церковь стала ближе к русской культуре, хотя и старается сохранять свои особые традиции.

– Сейчас обсуждается создание закона о российской гражданской нации. Каким может быть вклад лютеран в формирование понятия «российская нация»?

– У нас многонациональная страна, и иногда люди путают понятия «русский» и «российский», особенно переводя с европейских языков. Иногда нас называют «русскими лютеранами». Я бы сказал, что мы «российские лютеране». С другой стороны, в XIX веке наши лютеране, в которых не было ни капли русской крови, считали себя русскими людьми. Сегодня не получается так сказать. Если придем к тому, что понятие «русский» перестанет быть этническим и превратится в более широкое понятие, в название многонационального народа, к которому мы тоже имеем отношение как исповедующие несколько иную версию христианства, впитавшие в себя другие европейские традиции, но много веков присутствующие в России и любящие свою страну, – мы будем только рады.

– Существует понятие четырех традиционных религий России, одна из них, как записано в законе, – христианство, без уточнения. Относится ли эта формулировка также к лютеранству, а не только к православию, на ваш взгляд?

– Традиционными христианскими Церквами считаются и православие, и католицизм, и протестантизм. Но к слову «протестантизм», конечно, могут быть вопросы. Иногда нам проще сказать, что мы просто лютеране. У нас, к сожалению, к протестантам причисляют абсолютно всех, кто не православный и не католик, вплоть до откровенных сект. Для нас это и сложно, и обидно. Мы не считаем себя какими-то радикальными христианами. Мы считаем себя традиционной Церковью для России и ведем успешный диалог с другими традиционными Церквами. У нас есть общее традиционное понимание Церкви. Мы исповедуем Апостольский и Цареградский символ веры. Так что у нас есть сложности не с тем, что в законе нет дифференциации по конфессиям, а с тем, что нас смешивают с радикальными течениями внутри протестантизма.

– Но общество и власть разделяют это понимание?

– По моему опыту и опыту наших пасторов можно сказать, что отношение к нам положительное, нас вовсе не считают какой-то деструктивной силой. Пусть иногда путают, называют наши храмы костелами. Другое дело, когда существуют изначально злые помыслы. Эта проблема сродни антисемитизму. Изначально он не присущ людям, его пытаются внедрить в умы, и иногда это происходит. Так же происходит в отношении отдельных конфессий. Сейчас это происходит в отношении мусульман. Иногда так бывало в отношении лютеран, когда кричали: «Это немцы, они во всех бедах виноваты!» Хотя наша Церковь всегда была многонациональной.

– Что вам обиднее: когда вас путают с католиками или с радикальными протестантами?

– Конечно, когда нас путают с радикалами любого рода, это неприемлемо для нас. Если нас путают с католиками, мы можем легко объяснить, что нас отличает и чем мы близки.

– Какая связь теснее: по принципу традиционности, с католиками и православными, или по принципу принадлежности к учению Реформации, в том числе с радикальными течениями протестантизма?

Собор Святых Петра и Павла – единственный лютеранский храм в Москве. Фото с сайта www.mos.ru

– Тут нужен ликбез. Если мы к протестантам причисляем все радикальные группы, то мы идем по неправильному пути. Если мы говорим о протестантизме, то это две ветви Реформации: виттенбергская и цюрихско-женевская, Лютер и Кальвин с Цвингли. На протяжении веков между этими ветвями шел диалог, сейчас он завершился, достигнуто единство, есть полное общение между Лютеранской, Англиканской и Реформатской церквами. В этом смысле протестантизм един. Если мы говорим о неопротестантизме – здесь уже сложнее, я бы поставил точку и начал новую главу истории протестантизма. Лютер сталкивался с такими радикальными проявлениями. Люди ждали от Реформации того, что она не могла и не должна была дать. Реформация должна была мирно реформировать Церковь, а то, что произошло потом – крестьянские восстания, движение Томаса Мюнцера – было отвергнуто Лютером. Сегодня мы имеем некий религиозный рынок, которому мы научились у США. Названия «протестантизм» и «евангельское христианство» привлекательны, и многие их используют. Здесь мы стараемся защищаться, объяснять, что нельзя людей вводить в заблуждение, прикрываясь этими названиями.

– Вы затронули тему соотношения вероучительных реформ и социальных ожиданий. В России 500-летие Реформации, которое выпадает на 31 октября, ждет «конкуренция» со 100-летием революции 1917 года. Что важнее для России? Не затмит ли политический юбилей годовщину Реформации?

– Откровенно говоря, есть такие опасения. Особенно в той связи, что для нас период после революции – это период мученичества. Не хотелось, чтобы радость празднующих переворот 1917 года затмила память о мученичестве. Что важнее? В отношении 500-летия Реформации мы говорим не о праздновании, а о воспоминании об очень сложном пути – через войны, через размежевание – к восстановлению диалога. Тут есть соприкосновение между двумя юбилеями, может быть, мы найдем способ поговорить об этом, но пока у нас нет этого в планах.

– Я задал этот вопрос, потому что сейчас реализуется проект «Реформация против революции». Но можно ли так уж противопоставлять эти события? Возможно, Реформация привела к большим жертвам, чем революция в России…

– Мы как Церковь смотрим сегодня на Реформацию критически. Не как на победу кого-то над кем-то. Нет, это победа веры, это освобождение Евангелия, желание реформ, обновления. Но мы негативно оцениваем то, что произошло впоследствии. Люди ссылались на Реформацию, оправдывая свои злодеяния, как это было и в революцию. Если бы мы так же задумались о революции, объективно, тогда бы это была победа справедливости.

– Как и революция, Реформация привела к социальным изменениям: развитию капитализма, возникновению национальных государств. С протестантизмом связано развитие Старого Света, как писал Макс Вебер. Как вы считаете, если бы Реформация в полной мере пришла в Россию, наша страна не отставала бы от европейских государств?

– В сослагательном наклонении очень сложно рассуждать об исторических событиях. Да, Северной Европе Реформация дала толчок к развитию, развитию понимания отдельной личности своей ответственности за социальное развитие. Сама личность стала ценностью – это то, чего не было до Реформации…

– Простите, прерву. У нас некоторое время назад прозвучали слова о «ереси человекопоклонничества»…

– Безусловно, у этого есть и негативные последствия, развивается индивидуализм. В этом отношении нам нужно вести диалог. Есть конфессии в христианстве, например православие, где более заметную роль играет такое понятие, как общность, там соборность понимается шире – как большинство, которое принимает верные решения при Божьем водительстве. В протестантизме есть представление о том, что и один человек может что-то изменить в этом мире к лучшему. Впрочем, как и к худшему. Нам важна и личная ответственность, и так же важно быть частью общего – для этого тоже нужно мужество. Невозможно использовать один шаблон для всех культур.

– Возвращаясь к предыдущему вопросу о трудовой этике протестантизма, хочу вывести его из сослагательного наклонения. Лютеране в России на протяжении 440 лет были более трудолюбивыми, более богатыми?

– Безусловно, есть традиционно присущие лютеранству добродетели, пример чему дали немцы Поволжья. Вместе с тем то, что пишет Макс Вебер, не совсем верно применительно к лютеранству. В лютеранстве не было такого культа богатства и процветания, который появится несколько позже, и его будут приписывать протестантизму. В лютеранстве труд рассматривают как призвание, причем любой труд. Лютеране где-то показывали примеры того, что это возможно. Недаром у нас будущих цариц брали из этой среды.

– Вы изучали социальный состав лютеранских общин России?

– В XIX веке в Петербурге были общины, целиком состоящие из дворян, другие – из мещан. Собор Петра и Павла, где мы сейчас находимся, называли церковью для офицеров, а старый храм Святого Михаила называли купеческой церковью. При Екатерине появляются крестьяне, хотя среди них были и католики, и меннониты. А про нынешних прихожан я бы не сказал, что это какие-то супербогатые люди, скорее средний класс. Много людей образованных. В сельских общинах много пожилых людей. В городских общинах много молодежи. Особой касты у нас нет.

– Позвольте задать личный вопрос. Ваша супруга тоже служитель Церкви, пастор?

– Она ординированный пастор, то есть рукоположена, но не служит.

– Женщина в ЕЛЦ не может стать епископом?

– Нет, пастором может, а епископом нет.

– В западноевропейских лютеранских Церквах это давно стало возможным…

– Да, но если сказать, что в вопросе женского рукоположения мы следуем общей либеральной тенденции, то это будет неверным. Нас к этому подвели обстоятельства. После 1937 года у нас не осталось ни одного пастора, не говоря о епископах. Какое-то время еще были сведущие в религии мужчины старшего поколения, которые совершали богослужения в местах репрессий и ссылки. Но в дальнейшем и их не стало. Тогда женщины взяли на себя совершение обрядов. Этому предшествовали действия, которые можно назвать рукоположением. Так Церковь жила подпольно. Долгие годы по этому вопросу велись дискуссии, и в конечном итоге пришли к выводу, что иного пути нет. Никакого прямого запрета проповедовать женщинам не существует. Что касается крещений, то еще Лютер писал, что когда отсутствует пастор, совершать крещения может любой. Многие в наших общинах крещены бабушками или проповедницами. Что касается причащения, то долгие годы большинство воздерживалось от таинства, но потом пришли к тому, что хотя бы раз в год оно необходимо. Тот человек, который имел на это благословение, и, как правило, это была женщина, совершал литургию. Когда появились пасторы, нужно уже было как-то сформулировать свое отношение к служению женщин. И мы признали право женщин на ординацию, рукоположение и подтвердили легитимность совершаемых ими таинств. Тут еще надо понимать, что в лютеранстве пастора призывает на служение община, а епископ только рукополагает. Епископ не может против воли общины поставить пастора. Есть приходы, которые кого-то не хотят принимать – допустим, женщину, или слишком молодого человека. Но запрета на женщин-пасторов у нас нет. Епископ же избирается Синодом и поставляется согласно апостольской традиции. У нас существует не только вертикальное (историческое) преемство, но и горизонтальное – когда епископы съезжаются из других стран, чтобы участвовать в поставлении нового епископа.

– Возникают ли проблемы взаимодействия с Церквами на территории других стран, например Украины?

– Нет каких-то нерешаемых проблем. У нас есть понимание наднациональных задач, то, что мы представляем все лютеранское сообщество. Несмотря на то что мы национальная Церковь, мы можем что-то критиковать, задавать вопросы, если какие-то решения выходят за рамки нашего учения о двух царствах. Мы рады, что наши украинские братья и сестры стараются вести себя корректно. Мы стараемся объединять людей, и Крым – хороший тому пример. Местные общины просто перешли из одной епархии в другую, это был больше технический момент. Ни с украинской, ни с другой стороны нам не чинили препятствий. Всем было понятно: раз это теперь территория России, нужно было это официально оформить решением Синодов.

– Собор Петра и Павла находится в городской собственности?

– В федеральной, ранее он принадлежал Москве, а затем передан в пользование Церкви. Некоторые состоятельные люди, такие как Герман Греф – он член нашей общины, – помогали восстанавливать собор. Вы как раз спрашивали про богатых лютеран. Мы вправе гордиться Грефом как лютеранином, он внес свой вклад в разъяснение важности помощи общине. Орган, который здесь находится, был перенесен из разрушенной некогда церкви Святого Михаила и восстановлен. Убранство помогали воссоздавать студенты-художники из Риги.

– Кстати, о Риге… В Домском соборе я видел выставку фривольных работ. Такое возможно у вас?

– Нет, наше культовое пространство защищено. Мы в XX веке пережили достаточно осквернения храмов, чтобы еще своими руками делать такие вещи. Я не знаю, что происходит в Риге, но часто это связано с принадлежностью здания. Собственник может что-то некорректно делать. У нас проблема в том, что многие культовые здания нам не только не принадлежат, но и утратили нормальный вид. Храмы нам нужны, чтобы хотя бы избежать осквернения. Прежде всего это касается Калининградской области. Там многие бывшие церкви переоборудованы, например, в дискотеки.

– ЕЛЦ нуждается в возвращении церковной собственности?

– Да. Но иногда на месте некоторых утраченных храмов нам достаточно хотя бы мемориальной таблички, чтобы сохранить память. Мы претендуем в первую очередь на то, что способны освоить. Хотя Петр I сначала строил лютеранские церкви, а потом уже приглашал верующих.