Лев Перчин
Поэту удалось бежать с мачехи-родины в небесное отечество. Фото PhotoXPress.ru
Десять лет назад была популярна версия убийства Есенина чекистами (точнее, сотрудниками ГПУ). Она вошла и в телесериал «Есенин» (2005). Непосредственным виновником смерти поэта называли Якова Блюмкина, доверенное лицо Троцкого. А сам Лев Давидович, мол, откровенничал в «Правде»: «Поэт погиб, потому что он был несроден революции». Уж если теоретик и практик перманентной революции сказал, что Есенин «несроден» его любимому детищу, значит, имел в виду: ну и хорошо, что поэт отправился на тот свет, туда и дорога.
Самое простое – свалить смерть Есенина на «силы зла», как их сегодня многие понимают. Но дело в том, что и «сил добра» рядом с ним не оказалось…
Беспутство и беспутье
29 декабря 1925 года под впечатлением от смерти поэта Всеволод Рождественский писал будущему литературоведу, а тогда студенту Виктору Мануйлову: «Умер Сергей Есенин. Убил себя вчера ночью… Есенина я видел пять недель назад в Москве. Уже тогда можно было думать, что он добром не кончит. Он уже ходил обреченным. Остановившиеся мутно-голубые глаза, неестественная бледность припухлого, плохо бритого лица и уже выцветший лен удивительных волос, космами висевших из-под широкополой шляпы. Но я не думал, что так скоро».
«Вид у него был ужасный, – вспоминал Василий Наседкин, муж сестры Есенина, Екатерины. – Передо мной сидел мученик. «Сергей, так ведь недалеко до конца». Он устало, но как о чем-то решенном, проговорил: «Да… я ищу гибели». Немного помолчав, так же устало и тихо добавил: «Надоело все».
Навещая перед отъездом свою первую жену Анну Изряднову, Есенин сказал ей: «Сматываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверное, умру». По своему внутреннему состоянию поэт был готов к самоубийству. Выдающийся художник и весьма точный мемуарист Юрий Анненков, человек проницательный и к советской власти относившийся без всякого почтения, не сомневался в официальной версии: «Есенин повесился от отчаяния: от беспутства, иными словами – от беспутья, от бездорожья. Пути русской поэзии оказались в те годы отрезанными и вскоре были заколочены наглухо».
В 1924 году оба тогдашних литературных гения выразили сомнение в том, что новая, насквозь материалистичная Россия нуждается в лирике и лириках:
Хорошо у нас
в Стране советов.
Можно жить,
работать можно дружно.
Только вот
поэтов,
к сожаленью, нету –
впрочем, может,
это и не нужно.
Маяковский. Юбилейное.
Моя поэзия здесь больше
не нужна,
Да и, пожалуй,
сам я тоже здесь не нужен.
Есенин. Русь советская.
Дело, однако, не только в поэтическом тупике. Незадолго перед смертью Есенин поехал в Ленинград издавать журнал и скорее всего при поддержке Кирова сумел бы его выпустить. Но он отправился на невские берега еще и в попытке начать там новую жизнь – с московской актрисой Августой Миклашевской, которой он посвятил цикл «Любовь хулигана» и которую пригласил в Ленинград.
А ведь совсем недавно – в июне 1925 года – поэт в очередной раз женился. Новой его супругой стала внучка Льва Толстого. Пять месяцев спустя молодая жена, Софья Андреевна Толстая-Есенина, писала чете Волошиных: «Я очень влюбилась, а потом замуж вышла... Все мои интересы, внимание, заботы на него направлены... Он очень, очень болен. Он пьет, у него ужасные нервы и сильный активный процесс в обоих легких. И я никак не могу уложить его лечиться, то дела мешают, то он сам не хочет. Он на глазах у меня тает, и я ужасно мучаюсь».
Страдал и Есенин – поскольку понял, какую совершил ошибку.
Писатель Юрий Либединский, приятель Есенина (и, между прочим, один из руководителей РАППа), вспоминал: «Мне очень хотелось, чтобы он всегда жил так – тихо, сосредоточенно. Писателю его масштаба, его величины таланта следовало бы жить именно так. Но не помню, в этот ли раз или в другой, когда я зашел к нему, он на мой вопрос, как ему живется, ответил:
– Скучно. Борода надоела…
– Какая борода?
– То есть как это какая? Раз борода, – он показал на большой портрет Льва Николаевича, – два борода, – он показал на групповое фото, где снято все семейство Толстых вместе с Львом Николаевичем, – три борода, – он показал на копию с известного портрета Репина. – Вот там, с велосипедом, – это четыре борода, верхом – пять… А здесь сколько? – Он подвел меня к стене, где под стеклом смонтировано было несколько фотографий Льва Толстого. – Здесь не меньше десяти! Надоело мне это, и все! – сказал он с какой-то яростью.
Я ушел в предчувствии беды».
18 декабря 1925 года, за 10 дней до смерти Есенина, Софья Андреевна написала своей матери пространное письмо, где долго и путано объясняла, почему хочет свести счеты с жизнью. Однако и Есенин, судя по всему, был предрасположен к суициду, неоднократно пытаясь покончить с собой.
За все за грехи
мои тяжкие
Анатолий Мариенгоф, один из создателей «Ордена имажинистов» и близкий друг Есенина, вспоминал: «К концу 1925 года решение «уйти» стало у него маниакальным. Он ложился под колеса дачного поезда, пытался выброситься из окна, перерезать вену обломком стекла, заколоть себя кухонным ножом».
Ярый противник религии, организатор «Ассоциации вольнодумцев», Мариенгоф уверенно включил в число «рыцарей атеизма» и своего товарища:
«Вы помните есенинское:
Чтоб за все за грехи
мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской
рубашке
Под иконами умирать.
А вот это стихотворение для умного Есенина было чистой литературой. Чистейшей! Даже в свою последнюю здешнюю минуту он не вспомнил Бога. А все многочисленные Иисусы в есенинских стихах и поэмах, эти Богородицы, «скликающие в рай телят», эти иконы над смертным ложем существовали для него не больше, чем для Пушкина – Аполлоны, Юпитеры и Авроры».
Если верить Мариенгофу, набожность Есенина была в прямом смысле искусственной. Это на первый взгляд подтверждалось его поступками: Сергей Александрович допускал такие выходки, за которые до революции его могли и от Церкви отлучить, а уж епитимью наложить точно. Вот один из примеров. Поэт Вольф Эрлих рассказывает, как в роковом декабре 1925 года, накануне смерти, Сергей с друзьями поехал к Николаю Клюеву:
«Подняли Клюева с постели. Пока он одевался, Есенин взволнованно объяснял:
– Понимаешь! Я его люблю! Это мой учитель. Ты подумай: учитель! Слово-то какое!
Несколько минут спустя:
– Николай! Можно прикурить от лампадки?
– Что ты, Сереженька! Как можно! На вот спички!
Закурили. Клюев ушел умываться. Есенин, смеясь:
– Давай подшутим над ним!
– Как?
– Лампадку потушим. Он не заметит! Вот клянусь тебе, не заметит.
– Нехорошо. Обидится.
– Пустяки! Мы ведь не со зла. А так, для смеха.
Потушил.
– Только ты молчи! Понимаешь, молчи! Он не заметит.
Клюев действительно не заметил».
 |
| «Молятся с поклонами,// За судьбу греховную...» Сергей Есенин. Исус Младенец. Обложка, рисунки и клише работы Е. Туровой. Пг., Сегодня, 1918 |
Некоторые считают, что нельзя верить Эрлиху, поскольку он-де являлся осведомителем ГПУ. Хотя зачем ему было придумывать эту историю? Доказательством ее правдивости служит другое место из воспоминаний Мариенгофа:
«Накануне Есенин был у Николая Клюева.
Среди теплеющихся лампадок читал стихи своему «старшему брату» в поэзии.
Клюев сидел на некрашеной дубовой лавке под иконой Миколы Чудотворца старого новгородского письма.
– Ну как? – тихо спросил Есенин. – Стихи-то?
Старшой брат троекратно облобызал его:
– Чувствительные, Сереженька. Чувствительные стишки. Их бы на веленевой бумаге напечатать, с виньеточками: амурчики, голубки, лиры. И в сафьян переплесть. Или в парчу. И чтоб с золотым обрезом. Для замоскворецких барышень. Они небось и сейчас по Ордынке да на Пятницкой проживают. Помнишь, как Надсона-то переплетали? А потом – Северянина Игоря, короля поэтов. Вот бы, Сереженька, и твои стишки переплесть так же.
После этих слов Есенин заплакал».
Хулиганская выходка «Сереженьки» с лампадкой – явная реакция на эту или аналогичную историю, она не может служить доказательством богоборчества поэта. Обратимся тогда к свидетельству почтенного литературоведа Ивана Розанова, записавшего со слов Есенина: «Рано посетили меня религиозные сомнения. В детстве у меня очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до богохульства. И потом и в творчестве моем были такие полосы: сравните настроение первой книги хотя бы с «Преображением».
Если поэт был атеистом, для него ничего не значило мнение Церкви, осуждающей самоубийство. И все же, несмотря на то что поэт вел то тайный, то явный спор с Богом, даже начертал на стенах Страстного монастыря неприличное четверостишие, внутренне Есенин оставался религиозен. Только религиозность его была не вполне ортодоксальной. В таком случае уход «в мир иной» мог быть сознательным и при всем том… боголюбивым.
Отделиться душой от тела
Сокровеннейшее состояло в том, что поэт тяготился земной жизнью и рвался в «страну небесную». Хотя Сергей Александрович побывал в Европе и добрался до Нью-Йорка, он нигде не чувствовал себя как дома. Есенин нешуточно считал, что «меланхолическая грусть по отчизне, неясная память о прошлом говорят о том, что мы здесь только в пути, что где-то есть наш кровный кров». Сами стихи не один раз свидетельствовали о господствовавшем в сознании Есенина предсмертном настроении:
Цветы мне говорят – прощай,
Головками склоняясь ниже,
Что я навеки не увижу
Ее лицо и отчий край.
Любимая, ну что ж! Ну что ж!
Я видел их и видел землю,
И эту гробовую дрожь
Как ласку новую приемлю.
1925
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь
и благодать.
Может быть, и скоро мне
в дорогу
Бренные пожитки собирать.
1924
Характерна откровенная «Исповедь самоубийцы», написанная гораздо раньше – в 1912–1913 годах, то есть до всех этих разладов с советской властью, о чем много и бестолково писали, до многочисленных катастроф с женщинами, которые еще только будут впереди… А глубокая депрессия у поэта уже была. Можно сказать, что она преследовала его всю жизнь, вплоть до того момента, когда в клинике Петра Ганнушкина, земляка поэта и его поклонника, Есенину поставили диагнозы: белая горячка и галлюцинации. В «Исповеди…» он писал:
Простись со мною, мать моя,
Я умираю, гибну я!
Больную скорбь в груди храня,
Ты не оплакивай меня…
Безумный мир,
кошмарный сон,
А жизнь есть песня похорон.
И вот я кончил жизнь мою,
Последний гимн себе пою.
Всю жизнь поэт учился, по его собственному выражению, обнаруживать «скрытые в нас возможности отделяться душой от тела, как от чешуи». Этой высшей цели он и достиг в смерти, достиг умышленно. В финале поэмы «Черный человек» (1925) лирический герой – сам Есенин – разбивает зеркало. По народным поверьям, нечаянно разбитое зеркало – к покойнику. А в «Черном человеке» это делается осознанно. Мог ли Есенин еще более тонко намекнуть на свое грядущее самоубийство?
Но что же говорят об этом друзья поэта во главе с «учителем» Клюевым? Свидетельствует не «подозрительный» Эрлих, а благонадежная Августа Миклашевская:
«Очень не понравился мне самый маститый его друг – Клюев. По просьбе Есенина он приехал в Москву. Когда мы пришли в кафе, Клюев уже ждал нас с букетом. Встал навстречу. Волосы прилизанные. Весь какой-то ряженый, во что-то играющий. Поклонился мне до земли и заговорил елейным голосом. И опять было непонятно, что было общего у них, как непонятна и дружба с Мариенгофом. Такие они оба были не настоящие.
И оба они почему-то покровительственно поучали Сергея, хотя он был неизмеримо глубже, умнее их. Клюев опять говорил, что стихи Есенина сейчас никому не нужны. Это было самым страшным, самым тяжелым для Сергея, и все-таки Клюев продолжал твердить о ненужности его поэзии. Договорился до того, что, мол, Есенину остается только застрелиться...
Помню, как из вагона выносили узкий желтый гроб, как мы шли за гробом.
И вдруг за своей спиной я услышала голос Клычкова:
– Ты видел его после больницы?
– Я встретил его на вокзале, когда он ехал в Питер. Ох, и здорово мы выпили!
Мне хотелось ударить его…
Есенин был похож на измученного, больного ребенка. Все время, пока гроб стоял в Доме печати на Никитском бульваре, шли гражданские панихиды. Качалов читал стихи. Зинаида Райх обнимала своих детей и кричала: «Ушло наше солнце». Мейерхольд бережно обнимал ее и детей и тихо говорил: «Ты обещала, ты обещала…»
Райх, вторая жена поэта, рыдала, Миклашевская, его последняя любовь, жалела. Но Клычкова на похоронах не ударила, в Ленинград по приглашению Есенина в декабре 1925 года не поехала. Хотя потом в этом горько раскаивалась: «Я видела, как ему трудно, плохо, как он одинок. Понимала, что виновата и я, и многие ценившие и любившие его. Никто из нас не помог ему по-настоящему».
А Троцкий в «Правде» не «откровенничал», он написал на редкость тонко и сочувственно: «Кем-то сказано, что каждый носит в себе пружину своей судьбы, а жизнь разворачивает эту пружину до конца… Творческая пружина Есенина, разворачиваясь, натолкнулась на грани эпохи и – сломалась… Его лирическая пружина могла бы развернуться до конца только в условиях гармонического, счастливого, с песней живущего общества, где не борьба царит, а дружба, любовь, нежное участие. Такое время придет. За нынешней эпохой, в утробе которой скрывается еще много беспощадных и спасительных боев человека с человеком, придут иные времена – те самые, которые нынешней борьбой подготовляются. Личность человеческая расцветет тогда настоящим цветом. А вместе с нею и лирика. Революция впервые отвоюет для каждого человека право не только на хлеб, но и на лирику. Кому писал Есенин кровью в свой последний раз? Может быть, он перекликнулся с тем другом, который еще не родился, с человеком грядущей эпохи, которого одни готовят боями, а Есенин – песнями. Поэт погиб потому, что был несроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его».
Откуда Мариенгоф мог знать, вспоминал ли поэт Бога перед смертью или нет? Есенин считал себя шире имажинизма – литературного течения, к которому принадлежал. И он наверняка считал Бога шире (да и выше) обиходных представлений о нем. Прощаясь – с Эрлихом ли, с Клюевым, со всеми нами – поэт говорил «до свиданья», веря, что Бог поймет, пожалеет и простит своего блудного сына, бежавшего с мачехи-родины в небесное отечество.
Поэты в нашей стране всегда были, даже в самые материалистичные, прагматичные, прозаичные времена, даже сегодня они есть. Но нередко из глубин их душ вырываются мольбы, подобные этой:
Жить надо высоко,
душою звезд касаясь,
Поскольку эта жизнь
лишь эпизод в судьбе.
Из пропасти земной,
где правит ложь косая,
Возьми меня, Господь,
возьми меня к себе.
