Анатолий Черняев
Первые христиане стремились уже в этой жизни осуществить евангельские обетования Царства Божия, где живут «как ангелы», где побеждена постыдная и унизительная «похоть плоти», где преображается весь человек, включая и его сексуальность.
Александр-Луи Лелуар. Искушение святого Антония. 1871. Частная коллекция
Сегодня христианство принято рассматривать как консервативную систему ценностей, однако исторически его роль была во многом революционной. В частности, христианская этика стала предпосылкой одного из самых масштабных экспериментов с человеком и его сексуальной природой. Уже первое поколение христиан вдохновлялось верой, что приход Мессии не только явился исполнением ветхозаветных пророчеств, но и положил начало «новому человечеству», рожденному для вечной жизни и свободному от ненавистного «рабства греху». Для адептов новой религии освобождение от власти греха означало прежде всего преодоление законов плоти и сулило ни много ни мало, как победу над «главным врагом» – смертью, в которой видели «оброк» греха. Воодушевленные христиане стремились уже в этой жизни осуществить евангельские обетования Царства Божия, где живут «как ангелы», где побеждена постыдная и унизительная «похоть плоти», где «преображается» весь человек, включая и его сексуальность.
Духовное супружество
Не случайно с первых веков в христианской Церкви был чрезвычайно влиятелен идеал девства – добровольного отказа от сексуальной жизни. Этот идеал ярко проявился уже в акцентировании девственности главных лиц Нового Завета: Иисуса Христа и Девы Марии, Иоанна Предтечи и Иоанна Богослова, в учении древних отцов Церкви, почти каждый из которых оставил объемистые трактаты «О девстве», в идеологии и практике духовных подвижников. Стремясь к достижению высшего бесстрастия, многие подвижники первых веков не ограничивались простым безбрачием, а вступали в сожительство с юными девами, избегая при этом сексуальных отношений как таковых. Подобное явление описывается уже в памятнике апостольского века «Пастырь» Ерма, где Пастырь на время своего отсутствия поручает главного героя заботам прекрасных дев: «Я остался один с теми девами, и они были веселы и ласковы со мною, особенно четыре красивейших из них... Та, которая из них казалась первою, обняла меня и начала целовать. И другие... начали целовать меня и играть со мною... С нами, говорят они, будешь спать как брат, а не как муж...»
Подобная практика получила название «духовного супружества», апологетами которого выступали многие христианские лидеры, например знаменитый Тертуллиан. Не только вольные «аскеты», но и многочисленные официально безбрачные представители церковного клира жили «духовным браком», причем иногда целыми коммунами мужчин с духовными подругами. По сообщению Епифания Кипрского, это обосновывалось евангельским примером апостола Иоанна, принявшего по слову Иисуса его мать – Деву – в свой дом, а также необходимостью помощниц по домашнему хозяйству – «экономок». Однако многие относились к «духовным бракам» с подозрением. Феодорит Кирский рассказывает историю Леонтия Антиохийского, который жил в «духовном браке» с молодой женщиной Евстолией, а в ответ на подозрения добровольно оскопил себя в доказательство «чистоты» их союза. Киприан Карфагенский регулярно приглашал акушерок для освидетельствования «христианских дев», живших в «духовном супружестве». Пожалуй, святой отец напрасно тратил силы: ведь в данном случае примеры сохранения девственности по сути дела являлись большими нарушениями библейской морали, чем произошедшая в ряде случаев дефлорация. Ибо это отказ от установленного Богом «естественного обращения», от предписания «прилепиться» мужу к жене, от заповеди «плодиться и множиться»… В конце концов, во избежание кривотолков «духовный брак» был запрещен, а клирикам предписывалось расстаться со своими женщинами-«экономками» и заменить их мужчинами.
Просуществовавший до VI века институт «духовного брака» был попыткой коллективной реализации идеала девства, попыткой бросить вызов нормальным половым инстинктам, не увенчавшейся, однако, большим успехом. Вместе с тем это явление демонстрирует, что уже в раннем христианстве идеал «нового», «духовного» человека подразумевал не просто элиминирование сексуальности, но скорее некое ее духовное «преображение». Таким образом, с первых же веков христианская аскетика была неразрывно сопряжена с экзальтациями, мистификациями и – будем называть вещи своими именами – определенными извращениями на сексуальной почве. Эротическая мистика и эротический утопизм навсегда остались неотъемлемыми элементами христианской духовной практики, где мистические видения сопровождаются эротическими фантазиями, духовный экстаз встречи души с Богом представляется как соединение супругов, земная любовь истолковывается как прообраз любви небесной. Разумеется, все это возникло не на пустом месте. Достаточно сопоставить, скажем, «Пастырь» Ерма с «Золотым ослом» Апулея, чтобы увидеть созвучие между христианской и неоплатонической версиями мистической эротики. Притом что зависимость христианской теологии от платонической философии на концептуальном уровне не нуждается в доказательствах.
Неудачная история «духовного брака», вдохновлявшегося оптимистической верой в возможность немедленного преображения человеческой природы, подготовила наступление следующего этапа духовного эксперимента по выплавке «нового Адама», теперь уже сопряженного с глубоким пессимизмом по поводу «греховной природы» человека. Если аскеты первых веков христианства жили и спали на одной постели с «духовными подругами», то в монастыри доступ женщин, наоборот, первоначально был строго запрещен. В то же время в общежительных монастырях и коммунах безбрачных служителей алтаря проживало много мужчин. Само по себе это, а также христианская добродетель «братолюбия», обычай приветствовать друг друга лобзаниями и объятиями способствовали распространению среди клириков христианской Церкви гомосексуализма.
Гомосексуальные отношения в среде христианских монахов и священников давно стали притчей во языцех. Одно из первых сохранившихся свидетельств относится к первой половине V века: по словам святого Исидора Пелусиота, клир Пелузийской церкви во главе со своим епископом «предается похоти, гневу, непозволенной любви»; компания священников «извратила не только божественные, но и естественные законы, ибо предаваясь бесчинству, вопреки законного естества, они неистовствовали друг на друга». Подобными свидетельствами изобилует каждый век церковной истории.
Третий Рим или новый Содом?
Крещеная Русь в этом отношении не стала исключением. Примеры гомосексуализма наряду с его подспудной апологией можно найти уже в житийной литературе Киевской Руси, вышедшей из-под пера киево-печерских монахов. В «Сказании о Борисе и Глебе» при описании убийства князя Бориса упоминается его любимый «отрок, родом угрин» (то есть венгр), именем Георгий. Описывается, как Борис «возложил» на Георгия изготовленное для него золотое ожерелье, потому что любил его «паче меры». Когда убийцы пронзили князя мечами, Георгий «повергся» на его тело, говоря: «Да не остану тебя, господин мой драгый! Да идеже красота тела твоего увядаетъ, ту и азъ съподобленъ буду животъ свои съконьчати».
Из свиты Бориса уцелел только Моисей – брат Георгия Угрина. О его дальнейшей судьбе повествуется в Киево-Печерском патерике. Моисей был взят в плен слугами Святополка и продан в рабство знатной польке, которая влюбилась в красавца. Целый год она умоляла его взять ее в жены, однако женщины его не интересовали, и он предпочитал проводить время в обществе военнопленных. В конце концов насмешливые отказы разозлили польку, во власти которой он находился, и женщина приказала оскопить Моисея со словами: «Не пощажу его красоты, чтобы и другие ею не наслаждались!» Впоследствии Моисей Угрин оказался в Киево-Печерском монастыре, монахом которого и окончил свои дни. Русская Церковь чтит Моисея Угрина как святого покровителя добродетели целомудрия. Вместе с тем сквозь житийный трафарет, восходящий к библейскому рассказу об Иосифе Прекрасном и жене Пентефрия, в «Житии Моисея Угрина» прочитывается повесть о средневековом гомосексуалисте, поплатившемся за отказ вступить в гетеросексуальный брак.
Через сохранившиеся поучения древнерусских епископов и игуменов красной нитью проходит озабоченность распространением «содомского греха» среди не только паствы, но и клира. В деяниях посвященного церковному устроению «Стоглава» присутствует специальная глава «О содомском грехе». Именно попытками борьбы против гомосексуализма продиктованы пункты церковных уставов, запрещающие постригать в монахи «безусых юнцов», носить клирикам длинные волосы. Старец Филофей Псковский в своих посланиях великому князю Василию Ивановичу не только развивает доктрину «Москва – Третий Рим», но и призывает искоренить из православного царства «горький плевел содомии». В содомии был уличен глава русской Церкви митрополит Зосима. Один из его преемников – Даниил, по свидетельству современников, сам пользовавшийся косметикой, в своих проповедях с особым пристрастием живописал гомосексуалистов своего времени: «Женам позавидев, мужское свое лице на женское претворяши. Или весь хощеши жена быти?» Даниил со знанием дела расписывает, как эти молодые люди бреют бороду, натираются мазями и лосьонами, румянят себе щеки, обрызгивают тело духами, выщипывают волосы на теле щипчиками, переодеваются по нескольку раз в день и натягивают на ноги ярко-красные сапоги, слишком тесные для них. Митрополит сравнивает их приготовления с вычурными блюдами («некая брашна дивно сътворено на снедь») и задает риторический вопрос: ради кого же все эти старания?
Таким образом, проблема гомосексуализма в рядах духовенства осознавалась и прямо обсуждалась святыми отцами древней Церкви, в средневековой Руси, признана она сегодня, как известно, и Римско-Католической Церковью, но в современной Русской Церкви эта тема почему-то отнесена к числу табуированных. Тем не менее, согласно целому ряду небезызвестных прямых и косвенных свидетельств, в неофициальной истории РПЦ второй половины XX века гомосексуализм затронул не только бытовую сторону церковной жизни, но также процессы формирования руководящих кадров и взаимоотношений между ними, то есть из случайного, эпизодического явления стал во многом системным принципом. Обычно в связи с этим упоминаются имена некоторых влиятельных иерархов, которые окружали себя молодыми монахами и давали импульс стремительной церковной карьере своих фаворитов. Стоит отметить, что намеки на гомосексуализм некоторых из них встречаются даже в официальных церковных источниках. Так, в воспоминаниях покойного митрополита Симона (Новикова) уклончиво описывается его давний визит к возглавлявшему один из отделов Патриархии митрополиту N., который пригласил первого в гости, под разными предлогами заставил ждать допоздна, а потом усадил за полуночный ужин и приступил к близкому общению так, что бедный гость – тогда молодой преподаватель духовной академии – насилу ноги унес: «На будущее я, грешный человек, стал побаиваться его любезного приглашения, и если бывал в Москве, то… (следует название отдела. – «НГР») старался объезжать стороной» (цит. по «Человек Церкви». М., 1999. С. 334-343). Можно предположить, что приток гомосексуалистов в ряды клириков РПЦ советского периода был обусловлен, кроме прочего, гонениями на них «в миру», где гомосексуализм карался уголовной статьей, а РПЦ с ее закрытостью и братской общежительностью представляла собой достаточно удобную и безопасную «нишу».
Люди лунного света
Как же должен ощущать себя гомосексуалист в роли служителя Церкви, моральный кодекс которой считает содомию тяжким смертным грехом? Ведь можно сойти с ума от ситуации бесконечного раздвоения, когда человек, с одной стороны, призван проповедовать гомофобную библейскую мораль и одновременно сам является «содомитом». Можно находить этому разные объяснения. Но, думается, на фундаментальном уровне ближе всего к разгадке подошел русский философ Василий Розанов, указавший на самую прямую связь христианской духовности, христианского жизнепонимания с самосознанием «людей лунного света», приверженцев «небесной любви», наделенных, как правило, особыми эстетическими и религиозными дарованиями: «Обращения к Богу людей, так или иначе аномальных в поле, – пишет Розанов, – в большей или меньшей степени аномальных, не могущих вести нормальную семейную жизнь, не могущих нормально супружествовать – и образовали весь аскетизм, как древний, так и новый, как языческий, так и христианский. Только в то время как в других религиях он занимал уголок, образовывал цветочек, – христианство, собственно, состоит все из него одного, с прибавками терпимыми, снисходимыми, полузаконными и, в сущности, по строгой внутренней его мысли – беззаконными».
Действительно, если в античности спиритуалистическое уничижение плоти, брезгливость по отношению к естественной телесности были достоянием горстки рафинированных платоников, то в христианскую эру такое умонастроение сеялось в душу каждого, кто посещал церковь, созерцал там лики бесполых ангелов и выслушивал дифирамбы девству. Отголоски этих идей явственно отзываются вплоть до Нового времени, когда представители философии космизма заняты фантастическими проектами, связанными с изживанием сексуальности…
В христианстве преодоление пола запланировано изначально, и потому гомосексуальная тенденция не может считаться случайной. Конечно, это плохо соотносится с библейской (ветхозаветной) гомофобией. Но ведь уже раннее христианство основательно перевернуло все ветхозаветное наследие, а паулинизм с его проповедью «духовной любви» и учением о браке как меньшем зле для слабых духом одержал победу над иудеохристианством с его строгим отстаиванием Закона. С другой стороны, Церковь – вообще «странная» корпорация, в ней все как бы «по-другому», здесь особый мир, свои диковинные мифические понятия, что, по-видимому, делает ее привлекательной для гомосексуалистов, которые склонны ко всему «особенному», выделенному из обыденности, как то: искусство, музыка, мода, театр, Церковь… И если в целом христианский проект «преображения» человечества трудно признать удавшимся, то некоторые его побочные последствия достаточно твердо укоренились в виде причудливых и загадочных метаморфоз церковной жизни.
