Двести лет вместе с Гоголем

В этом году 1 апреля исполняется 200 лет со дня рождения Николая Гоголя. О духовных исканиях русского классика мы беседуем с писателем Виктором Ерофеевым.

– Виктор Владимирович, как бы вы определили отношения Гоголя с русским православием?

– Как это часто случается с художниками слова, Гоголь, становясь религиозным человеком, придумал свою ортодоксальную картину мира и считал, что люди будут счастливы, что они сольются в братских объятиях, если станут жить по прописанным им правилам. На самом деле у художника больше воображения, больше сомнений и меньше связей с обрядоверием, чем у служивых церковных людей. Поэтому Церковь всегда с некоторой подозрительностью следит за религиозным становлением писателя. Большой художник слова все равно остается свободным в своих суждениях. То, что Гоголь стремительно шел к Православной Церкви, достаточно закономерно, ведь основные вопросы жизни как раз решаются в измерении религии. Но то, что он в этот церковный мир зашел, пожалуй, слишком далеко, будучи готовым принять всю церковную догматику и воцерковиться, – это, конечно, ему связывало руки. Было ясно с самого начала, что если он бросился в этот омут, то пощады тут не жди, что-то произойдет. Ну вот и произошло: сожжение второго тома «Мертвых душ» и странная смерть.

– Насколько представления Гоголя о христианстве, особенно его увлечение аскетизмом, соответствуют традиции Православной Церкви?

– Я вообще считаю, что жизнь и творчество писателя никогда не соответствуют какой-то канонической традиции. Писатель видит, слышит и ощущает слово особым образом. Что же касается аскетизма, тут многое, по-моему, остается загадкой. Вообще Гоголь по природе своей был гедонистом, как и многие представители украинского народа. Мы это чувствуем в его ранних произведениях – эти его галушки и другие радости жизни. В Риме он испытал другой спектр чувственных искушений – сильное влияние католицизма и даже частично поддался ему. В результате, что называется, скопились какие-то грехи, которые он мог преодолеть только через покаяние. Гедонизм, искус католицизма, да и вообще пребывание в прекрасном далеке, в своего рода земном раю Италии, в то время пока русский народ страдает – осознание этого перевернуло душу и ум Гоголя. Отсюда его стремление к умерщвлению плоти и «кондовому» православию, непримиримому с другими конфессиями. У Гоголя вообще всегда были сложные отношения с телом, с сексом, с женщинами. Мы об этом ничего не знаем. Розанов писал, что Гоголю удавались только образы безжизненных женщин, русалок. Поэтому можно говорить о том, что его аскетизм – это отречение от прежней жизни, которой он когда-то отдавался со всей страстностью.

– Чего больше в «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголя – апологии официального православия (в чем его обвинял Виссарион Белинский) или оппозиции этому «серому православию» (по определению Дмитрия Мережковского)?

– В споре Гоголя с Белинским прав был, скажем прямо, Белинский. Хотя нас этому учили в школе и иногда хотелось думать по-другому. Собственно, так в XIX веке считала и общественность. Против этого мнения взбунтовался только Мережковский. «Выбранные места из переписки с друзьями» – это крушение таланта. Гоголь взялся оправдывать не только крепостничество, но и вообще государственный строй России. Задача неподъемная, поскольку поди, оправдай! Невозможно. Общественное мнение, которое в России очень сильно, в условиях авторитаризма или тоталитаризма всегда настроено оппозиционно по отношению к государству. В этом плане Гоголь пошел наперекор общественности. Только непонятно – к кому он пошел. Ведь такие моменты, как оправдание крепостного права, выглядели страшно нелепо и никем не могли быть приняты. Тема религиозности русского народа, наверное, самая острая тема. Хотя Гоголь решает этот вопрос виртуозно, опереться ему не на что и не на кого. Видимо, он понял это, отсюда и катастрофическое «самосожжение» в виде уничтожения позитивной части «Мертвых душ».

Кроме того, «Выбранные места из переписки с друзьями» написаны корявым языком и изобилует морализаторством. Это сочинение можно назвать «крахом слова». Церковь в Российской империи была «прилеплена» к государству, поэтому действительно она представляла собой очень серую часть государственной жизни. Отсюда необыкновенная для такого виртуозного мастера серость слова. Не за что было в языковом плане зацепиться, и Гоголь потерпел фиаско. Очень обидно за этот финал, но, может быть, он и закономерен. Морализаторство рождается, когда писатель оказывается в ореоле славы и понимает, что может влиять на умы. Духовные поиски начинаются, когда человек понимает, что жизнь небесконечна, а это приходит уже в зрелые годы. Для Гоголя время духовных размышлений тоже пришло, но то, как он это исполнил, прямо скажем, ужасно.

– Был ли его духовник, отец Матфей, злым гением Гоголя или добрым наставником на пути к христианскому спасению?

– Любой человек, который появляется на горизонте вашей жизни, может быть и злым гением, и добрым наставником. Все зависит от того, как вы его воспримете. Идея о том, что Гоголя «заела религиозная среда», что он подвергся дурному влиянию Церкви, – это все-таки легенда либерального сознания.

Все равно как мальчику из хорошей семьи сказать, что он стал плохим из-за дурного влияния приятелей с улицы. Если есть, что портить – то портится. Я думаю, что общественное мнение России желало таким образом обелить Гоголя. Гоголь обладал особым умом, очень трудно анализируемым, и прислушивался к мнению церковников в той мере, в какой хотел. Тем трагичнее его фигура.

– Вы упомянули о влиянии на Гоголя католицизма в период его жизни в Италии. Но, может быть, корни религиозных исканий Гоголя еще и в более раннем периоде его жизни, когда он находился в эстетическом смысле под влиянием немецких романтиков, увлекавшихся мистической стороной католицизма?

– Я не думаю, что немецких романтиков он воспринимал как людей, которые заняты прежде всего своей духовной жизнью. В романтических повестях Гоголя много замечательных перекличек с немецкими предшественниками, прежде всего освобождение слова от пут классицизма. Малороссийские повести Гоголя совсем не религиозны. В них полно разнообразной нечисти, чертей, много фольклорного, карнавального. И даже в «Страшной мести» все эти мрачные персонажи – всего лишь карнавальные фигуры. Другое дело – «Мертвые души», «Ревизор». Тут сами названия наводят на мысль о религиозном символизме. Выражение «мертвые души» невозможно с точки зрения православного канона. Ревизор – тот, кто наведет порядок в душе и на земле. Этакое второе пришествие Христа. Все это метафизические темы. Гоголь не может избежать их решения и в дальнейшем. Но при этом мы никогда не разгадаем, что творилось в душе Гоголя ни в ранний период его творчества, ни в поздний, исполненный особой религиозности.