Философские рассуждения накануне революции

НЕОБЫЧНОЕ заседание состоялось 12 декабря (по старому стилю 29 ноября) 1901 года в Петербурге, в "малой" зале Географического общества на Фонтанке. Во главе длинного стола, покрытого зеленым сукном, сидели его председатель - ректор Духовной академии епископ Ямбургский Сергий (впоследствии, уже при советской власти, Патриарх Московский и всея Руси), его заместитель ректор Петербургской семинарии архимандрит Сергий. С правой стороны стола было духовенство (белое и черное, но преобладало черное), с левой - интеллигенты. Мероприятие называлось Религиозно-философскими собраниями. Ничего подобного прежде не было. С тех пор как в России в конце XVII - первой четверти XVIII века светская культура обособилась от церковной, исторические судьбы искусства и православия мало пересекались. Можно сколько угодно удивляться, как могли не встретиться самые великие современники первой половины XIX века - Пушкин и Серафим Саровский, но они не только не встретились, но даже и не знали о существовании друг друга. В течение XIX века пути искусства и Церкви разошлись еще больше. Опять же можно сколько угодно сетовать по этому поводу и задним числом пытаться переписать историю (что сейчас и делается), но история была таковой, и в этом одни увидят закономерность, другие - промысел Божий.

Бывшие семинаристы Николай Чернышевский и Николай Добролюбов, а за ними несколько поколений русской интеллигенции стали отчаявшимися в крушении своей вере атеистами. Десятилетием раньше, 22 декабря 1849 года, Федор Достоевский стоял вместе с другими петрашевцами на эшафоте посреди Семеновского плаца в Петербурге. За "недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского" он выслушал приговор к смертной казни, замененный прибывшим в самый последний момент (так было срежиссировано) гонцом от Николая I, четырьмя годами каторги и солдатчины. Вернувшись оттуда, Достоевский в своих знаменитых романах ("Преступление и наказание", "Бесы", "Братья Карамазовы", др.) призовет интеллигенцию вернуться к Богу, к жизни сердцем, а не теорией (революционной), евангельским заповедям, наконец, православию.

К нему мало кто прислушается. И только в начале ХХ века литераторы, в основном те, кого называли декадентами, выразителями упаднических настроений, символистами, вспомнят проповеди Достоевского. Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус снова пойдут в народ - к сектантам, раскольникам, что собирались на берегу Светлого озера, куда, по преданию, погрузился град Китеж.

Однако сам народ-богоносец был далеко не таким, каким виделся Достоевскому. Миф о нем (славянофильский в своей основе) с реальностью не совпадал. В "Жизнеописании московского старца отца Алексея Мечева", ныне святого, монахиня Иулиания писала об "упадке и омертвении церковной жизни", о "религиозном охлаждении, безразличии, отсутствии христианской любви, всеобщем взаимном отчуждении и замкнутости в узком круге личных или семейных интересов" в России конца XIX - начала ХХ века. "Жизнь... Церкви со всем богатством ее духовных сокровищ, со всею красотою и содержательностью богослужебного устава, текла слабым, едва приметным ручейком, мало интересуя не только мирян, но и настоятелей храмов", - констатировала монахиня Иулиания, делая исключение лишь для монастырей. Об этом же свидетельствует и современный богослов игумен Иларион (Алфеев): большинство верующих ходили в церковь и исповедовались раз в году - в Великий Пост.

То был кризис церковной жизни. В этих условиях собственная идея создать официальное, открытое общество людей религии и философии казалась поначалу Мережковскому и Гиппиус несбыточной. Последняя подчеркивала в своих воспоминаниях: вопрос о "вселенском христианстве" (Вл. Соловьев) мог быть предложен только Православной Церкви - благодаря ее "внутренней свободе по сравнению хотя бы с церковью римской". И как добавлял Д.С. Мережковский, "...даже лютеранской".

Именно церковные люди, с которыми сблизились Мережковские через Василия Розанова, подсказали, куда обратиться за разрешением Собраний. К обер-прокурору Синода Константину Победоносцеву и отправились 8 октября 1901 года Мережковский, Розанов, Философов, издатель "Журнала для всех" Миролюбов и богослов, "пламенный православный", по определению З.Гиппиус, но не из духовного звания Тернавцев. Через месяц было получено добро. По словам Гиппиус, "полуразрешение, полупопустительство, молчаливое обещание терпеть Собрания "пока что". (Этим жестом Победоносцев откликался на идеи Достоевского, которого знал лично.)

Митрополит петербургский Антоний дозволил посещать Собрания всему черному и белому духовенству, профессорам и доцентам, а также студентам (выборочно) Духовной академии. Самое активное участие в Собраниях приняли молодые профессора Духовной академии Антон Карташев и Василий Успенский. Особо следует отметить роль о. Иоанна Кронштадтского, исключительность, святость которого все присутствующие на диспутах ощущали уже тогда.

Первое заседание Религиозно-философских собраний открыл епископ Сергий, установивший по отношению духовенства к интеллигенции понятия "мы" и "они". Затем выступил с докладом "Интеллигенция и Церковь" Тернавцев. Его речь, по словам Гиппиус, была обращена "прямо к Церкви". Ценность его была в том, что "...докладчик стоял сам на церковном берегу". Оказавшись в своей речи, по словам той же мемуаристки, "с нами", он не переставал быть "с ними". Никакой другой интеллигент не мог поставить вопросы церковной жизни в форме, доступной, от себя добавим - корректной по отношению к духовенству, на языке, близком ему.

Тернавцев дал одним из первых определение интеллигенции - слова, заимствованного из латыни, но осмысляемое, к примеру, в оксфордском словаре как явление исключительно русской жизни. Он называл ее "...обширным общественным слоем, сильным своей отзывчивостью, умственной и нравственной энергией". Достоевский противопоставлял мыслящих и простых людей. Тернавцев же подчеркивал, что интеллигенция "есть общенародная величина" (курсив мой. - О.К.), которая "имеет свои заслуги... и свой мартиролог". Тернавцев говорил о вере в Христа и одновременно о вере в "путь к единению", называя ее "золотым сном сердца". Он видел больные стороны русской жизни начала ХХ века, которые сегодня, ровно через сто лет, снова приобретают роковое для судьбы страны значение. Это "вопрос об устройстве труда, о его рабском отношении к капиталу, проблема собственности, противообщественное ее значение, с одной стороны, и совершенная неизбежность, с другой...".

Православную Церковь Тернавцев упрекал в том, что она, не покидая народ в трудные времена, оставалась сама "...безучастной к общественному спасению... не могла дать народу ни Христовой надежды, ни радости, ни помощи в его тяжелом недуге".

Тернавцев подчеркивал кризисное состояние России, но верил, как и часть интеллигенции, остававшейся с Христом или ищущей Его (вспомним хотя бы совершенно иную позицию социал-демократов), в возрождение страны "на религиозной почве".

Так зародилось уникальное явление в русской истории, получившее название религиозного возрождения, религиозного ренессанса.

К тому же это первый в России случай свободы: в зале не было обязательного на любых публичных выступлениях жандарма в форме, который мог оборвать любого докладчика и распустить собрание.

В словах о. Иоанна Кронштадтского, виднейших богословов, философов (Сергея Булгакова, впоследствии о. Сергия), писателей и поэтов того времени заключен богатейший опыт духовных и религиозных исканий.

И кто знает, как сложилась бы судьба России, если бы в мае 1903 года Собрания не были закрыты. Ведь только в докладе Тернавцева было столько пророческого. Он предсказал "духовный упадок" России и "полное экономическое разорение ее народа". Предсказал будущие революции и "горечь скитальчества".

Эти пророчества поразительно совпали с предчувствиями старца о. Алексия (Мечева): когда он увидел толпы демонстрантов на улицах Москвы в 1905 году, он скорбно заплакал и долго безостановочно лил слезы, прозревая все будущие беды России.

Но может быть, не повторять прошлых ошибок? И сегодня, после почти векового размежевания народа и Бога, имеет смысл продолжить на новом витке истории оборванный диалог между интеллигенцией и Церковью.