Для одних ересиарх, для других - наставник в вере

	Владимир Соловьев в конце жизни. Рисунок из книги С.М. Соловьева "Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева". Брюссель. 1977 г.

(Семен Франк. "Духовное наследие Владимира Соловьева")

Сто лет со дня смерти - дистанция достаточная, чтобы спокойно оценить заслуги и недостатки так, чтобы сиюминутные страсти не мешали нашим суждениям. Но в случае Владимира Сергеевича Соловьева это до сих пор получается плохо. Он вернулся в русскую культуру после полувекового идейного изгнания. Сейчас едва ли найдется в среднеобразованном обществе человек, который ничего не знает о Владимире Соловьеве, постоянно растет поток публикаций его работ и работ о нем. Все более или менее охотно признают его величайшим русским мыслителем. Но отстраненно-академический подход к его текстам - редчайшее исключение.

Сто лет прошли со дня его смерти, которые, казалось, так далеко увели Россию от Серебряного века. Но, как ни странно, мы опять на том же месте, где были во времена Соловьева; мы опять западники или славянофилы, гуманисты-богоборцы или дети богоизбранного народа и наследники Третьего Рима. Мы не готовы к беспристрастной оценке Соловьева потому, что российское самосознание на рубеже третьего тысячелетия осталось внутри круга проблем, которые волновали общество ХIХ века.

Два определения сопутствовали этому человеку всю жизнь - пророк и гений. То, что не нужно доказывать. То, что явлено взору. Это можно только оспаривать, как, например, это делал епископ Антоний Храповицкий, со всей страстью души доказывавший, что пророк "ложный". И сейчас, спустя сто лет после смерти философа, отношение к нему так же поляризовано, для одних он ересиарх, источник соблазна, для других - наставник в вере, путеводитель ко Христу.

Он жил в период, когда государство стремилось православно организовать жизнь своих подданных. Законодательство Российской империи стремилось навязать максимум добродетели и отдельным лицам, и целым сословиям. Чтобы подготовить законопослушного подданного к Царствию Небесному, государство пыталось проникнуть во все уголки частной жизни. С патриархальной простотой предписывал Устав благочиния "всем и каждому жить в незазорной любви, в мире, в согласии, друг другу по достоинству воздавать почтение, послушным быть кому надлежит в установленном порядке" (Свод законов Российской империи, т.14. Свод уставов благочиния, ст. 272).

В "Своде законов Российской империи", действовавшем вплоть до эпохи великих реформ 60-70-х годов XIX столетия, было более тысячи статей, определявших патерналистское отношение государства к Церкви, и в частности отношение полиции к верующим. Предписывались даже душевные состояния, например, "все должны входить в храм Божий с благоговением" (т.14, ч. 4, ст. 1). Местная полиция обязана была поддерживать в церквях тишину и порядок (там же, ст. 9). Таинства исповеди и причастия вменялись в обязанность подданным Российской империи (там же, ст. 19). Сейчас это выглядит странным историческим казусом, но ясно, что мирская власть делала чрезвычайные усилия, чтобы объединить гражданские и церковные законы. Большинство этих законов пережило эпоху реформ 60-70-х годов и оставалось в силе до революции 1905 и даже 1917 гг.

В результате столь усердной опеки народ утрачивал веру. Сохранялись, конечно, очаги высокого духовного напряжения. Были Оптина Пустынь, Иоанн Кронштадтский, возрождение ученого монашества. И вместе с тем монахи и миряне, страстно верующие и атеисты говорили об упадке веры, о том, что трудно обнаружить влияние христианского учения в общественной и частной жизни. Ложь казенного православия делала людей открытыми секулярному духу времени, душевная и интеллектуальная честность вынуждала склоняться к нигилизму, атеизму или исповедыванию социализма как новой веры.

Соловьев сам прошел через искушение атеизмом и остро ощущал разрыв между христианской верой и секулярно-гуманистическим духом времени. Для современного даже верующего человека религия утеряла свое всеобъемлющее значение. "Вместо того чтобы быть всем во всем, она прячется в очень маленький и очень далекий уголок нашего внутреннего мира, является одним из множества различных интересов, разделяющих наше внимание" ("Чтения о Богочеловечестве"). Это происходит оттого, что форма выражения религии стала чужда современному человеку. Дело своей жизни Соловьев видел в том, чтобы облечь вечное содержание религии в современную богословскую форму, "оправдать веру отцов, возведя ее на новую ступень разумного познания" ("История и будущность теократии").

Христианство не может продолжать жить, не замечая опыта дехристианизации новоевропейской культуры, объявляя бывшее яко небывшим. Чтобы перейти от христианского прошлого к христианскому будущему, надо осмыслить опыт дехристианизации, чьи истоки коренятся в гуманизме. Зародившись в эпоху Ренессанса как утверждение достоинства человеческой личности, веры в разум и творческую мощь человека, гуманизм начался восстанием против церковной традиции и авторитета, а закончился восстанием против Бога. Секулярный гуманизм стал богоборческим человекобожием. Человекобожию новой истории Соловьев противопоставляет богочеловечество. Становление богочеловечества как цель всемирной истории - вот основная идея всей жизни Соловьева.

Учение о богочеловечестве было его реакцией на опыт богоборческого гуманизма новоевропейской культуры, с одной стороны, и ложь принудительного государственного христианства - с другой. Соловьев создал грандиозный синтез религиозного умозрения, в который впервые в истории христианской мысли был включен гуманистический опыт новой истории. Один из самых известных католических теологов ХХ века Ганс Урс фон Бальтазар считает, что теологическую систему Владимира Соловьева по универсальности можно сравнить только с учением св. Фомы Аквинского.

Духовный путь Соловьева сложен. Человек страстный, рационалист, искатель истины, пророк христианства постгуманистической эпохи, творец новых иллюзий и разрушитель старых традиций, мистик и духовидец, он во всем плоть от плоти России. Его иллюзии - наши иллюзии.

Свои лучшие годы он отдал мечте о великой империи с теократическим правлением и наконец достигнутой симфонией властей - царской, священнической и пророческой. Установление вселенской теократии (а симфония властей - форма теократии) представлялось ему как осуществление русской национальной идеи. Это был период утопического помрачения┘ Но действительно ли Москва - Третий Рим? Когда Византия стала политическим центром, частное византийское предание было возведено в степень вселенского и общеобязательного. Когда политический центр перешел в Москву, она наследовала церковные притязания Византии. Но есть ли иные помимо политических основания для наших претензий?

Нашим предкам, считает Соловьев, позволительно было безотчетно принимать эту идею на уровне чувства или смутного предчувствия. От нас требуется проверить ее мыслью и опытом и "или возвести┘ на степень разумного сознания, или отвергнуть как детскую мечту и произвольную претензию" ("Византинизм и Россия"). Если существует особая идея каждого народа и его особая миссия, то это то, что Бог думает об этом народе в вечности, а вовсе не то, что народ сам о себе думает.

Проверка "мыслью и опытом" приводит Соловьева к ясному сознанию того, что греза о Третьем Риме - искушение, и виновны учителя, соблазняющие ею народ. Его иллюзии рассеиваются:

Примером древней Византии
Мы научиться не хотим,
И все твердят льстецы России:
Ты третий Рим, ты третий
Рим.
Гордыня к добру не приводит:
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог любви завет забыть,
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.

("Панмонголизм").

Соловьев удивительно злободневен. К нашим православным патриотам обращается он, говоря: "Обоготворяя свою народность, превращая патриотизм в религию, мы не можем служить Богу, убитому во имя патриотизма" ("О народности и народных делах России").

Казенное православие, как и принудительная христианизация (да еще, может быть, с применением ныне распространенных "тестов на православность"), неприемлемо для него ни в каких видах. Соловьев был провозвестником экуменического движения в Церкви, он первый напомнил нам о грехе церковного разделения. Кстати, одним из мотивов объединения Церквей было для него убеждение в том, что духовная власть не может быть независима от светской, если Церковь существует в пределах одного лишь государственного образования. Необходимое условие симфонии - наднациональная Церковь. Национальная Церковь - всегда часть государства и всегда будет зависима от мирской власти. Для симфонии властей нужен международный церковный центр (статьи "Византинизм и Россия", "Владимир Святой и христианское государство"). Национальный вопрос был и остается одним из самых больных в России, сейчас в гораздо большей мере, чем это было 100-150 лет назад. "Великая нация не может спокойно жить и преуспевать, нарушая нравственные требования" ("Грехи России"), - взывает Соловьев к нашей совести.

Часто, обсуждая проблемы Третьего Рима, теократического государства, "русской веры", юдофобии, русского национального мессионизма, Соловьев чувствовал себя как дворник, метущий улицы. Это было его добровольное послушание: "вычищать тот печатный сор и мусор, которым наши православные патриоты стараются завалить в общественном сознании великий и насущный вопрос религиозной свободы" (Собр. соч. Т. 4, с. 442).

Читать Соловьева - захватывающее занятие. Но иногда вдруг встречаешь в его сочинениях то, что, кажется, и не о прошлом и не о настоящем, а о будущем: "И в давние времена христианство кому было непонятно, кому ненавистно; но сделать его отвратительным и смертельно скучным - это лишь теперь удалось" (Собр. соч. Т. 8, с. 528). Сегодня это еще не о нас. Но сохрани нас, Господи, от повторения пути, который мы уже прошли. Научи нас учиться.