Василий Шульгин ОДНАЖДЫ ко мне пришел один офицер... у него было страшное лицо: очень много пережившее, сильно потрепанное, а в улыбке что-то детское.
- Вы меня не узнаете?
Я тщетно пытался пронизать толстый пласт бесконечного количества людей, с которыми приходилось встречаться. Но не вспомнил.
- А тогда... летом 17 года... помните, "монархическая демонстрация"?
<...> Этот офицер стал рассказывать, что он пережил у большевиков в Киеве в 1919 году. Рассказывал он просто, немножко смешно и очень кротко ужасные вещи. Из этого его неумелого и совершенно беспорядочного рассказа с удивительною ясностью вставало, как все это было. Поэтому я сказал ему записать это. Но когда он принес мне свои тетрадки, исписанные добросовестным почерком, то ничего от его характерного стиля не осталось. Вышло другое: так он был с одного бока - офицер, а с другого - кинематографический актер, то эти две его сущности отразились в его писаниях. И вышло не то служебный рапорт, не то кинофильм. "Донесение" - по точности мест, фамилий и дат, и "сценарий" - по характеру того материала, который ему запомнился. Однако и сквозь эту малоподходящую оправу то, что было, выявлялось в полной неприкосновенности. Поэтому я и не стал исправлять его рукопись с тем, чтобы найти его же собственный стиль, а опустил только длинности, да изменил некоторые фамилии и названия. Это не почему другому, а только "безопасности для". По этой же причине я опустил начало.
* * *
...Чтобы скрыть свою личность я, когда пришли большевики в Киев, поступил в киностудию и слушал лекции. Курс экранной науки я проходил еще при немцах, при большевиках же закончил и стал самостоятельным работником - киноартистом.
Во время пребывания в киностудии я познакомился с одной дамой - Верой Васильевной, с которой я сошелся убеждениями, и открыл ей свое инкогнито. Наши отношения закрепились еще чувством расположения одного к другому, и мы дали друг другу клятву стать мужем и женой при первом удобном случае. Она имела мужа и двух маленьких детей.
При большевиках ателье изменило свою физиономию и название, оно стало называться "Красным экраном" и считалось при политическом "Наркомвоене". Состав труппы ателье оставался тот же самый - среди артистов было много офицеров и буржуазного элемента. Так как наше ателье было причислено к Наркомвоену, то все артисты были освобождены от мобилизации, благодаря чему меня и не беспокоили, и я свободно делал свое дело.
Я снова собрал одних тех, кто был со мною одних убеждений.
Состав моей организации был таков: поручик К., известный Киеву "гимназист" Коля Б., оказавшийся в данное время ярым монархистом, полковник З., корнет А., Вера Васильевна, вольноопределяющийся студент П., вольноопределяющийся Б., капитан Н., поручик P., ярый черносотенец, убивший в одной дачной местности одного жида. Вообще состав моей организации был полон лиц, не терпящих представителей всеми проклинаемого иудейского племени.
Первым делом нашей новой организации была поездка в деревню М. и Е., где я расположил к себе крестьян настолько, что они заявили мне, что имеют закопанные в земле оружие и даже одно трехдюймовое орудие. Я предупредил крестьян, заявив им, чтобы они ждали меня.
Для большей важности предпринимаемого дела я переписал всех сочувствующих крестьян, среди коих оказалось много георгиевских кавалеров германской войны, много артиллеристов. Вообще крестьяне были зажиточные, не сочувствующие всем новшествам большевиков. Число их достигало 400.
<...> Моя игра до некоторой степени выдала мои убеждения, и моим товарищам по кино стало понятно, что я не большевик. Многие сочувствовали мне.
Среди артистов кино был шпион-чекист, который следил за нами, артистами, и в конце концов узнал, кто я и что из себя представляю в политическом отношении и дал знать в Чека. Присутствие в нашей среде шпиона-чекиста стало известно Вере Васильевне, которая знала, какие могут быть последствия от доносов, а потому постаралась войти в приятельские отношения со шпионом и многое узнала от него. Чекисту же не было известно, что я был в дружеских отношениях с Верой Васильевной.
Женская хитрость сделала свое дело.
В один из прекрасных дней Вера Васильевна предупредила меня о грозившей мне опасности, и я, чтобы скрыться, переехал к ней на квартиру. Но привычка вращаться в артистической семье сделала свое дело, и я не выдержавши отправился в киностудию, где узнал, что Чека арестовала артиста Б. Все сотрудники были угнетены этим арестом и пришли к такому решению: послать в Чрезвычайку от "Красного экрана" двух представителей. Первый был еврей Ц., сын портного, ставший артистом, - другого долго не могли выбрать.
Чтобы вывести из затруднительного положения своих приятелей, я предложил им свои услуги. Все запротестовали, ибо знали, что я шел на крупную неприятность... но я настоял на своем.
Получив сопроводительную бумагу, мы направились в губернскую чека, где попали в кабинет комиссара, следователя Боровика, сына торговца обувью, окончившего в Киеве Первое Коммерческое училище и наружностью походившего на известного комика Прекса.
Наш разговор с Боровиком увенчался успехом и, получивши заверение, что Б. будет освобожден, мы, довольные результатом, направились домой, но встретили представителя иудейского племени, который меня узнал и сказал:
- Ну, попался, голубчик. Твоя фамилия Медведев?
- Да, - ответил я.
- Ты киевский житель?
- Нет, - сказал я.
- Ну, идем за мной, мы узнаем, кто ты, - и пригласил меня в одну из комнат.
В кабинете он продолжал допрос:
- Я видел тебя в Купеческом саду с офицерской кокардой на лбу.
Я ответил:
- Да, я носил офицерскую кокарду, чтобы меня никто не арестовал, так как всех солдат арестовывали. Я сам из Тверской губернии, Кашинского уезда, деревни Спасское. Отец мой мужик, имеет одну избушку и корову.
Все сказанное было записано в анкетном листке, и, открыв письменный стол, жидок молча взял алфавитную книгу и стал просматривать букву М., а затем и альбом фотографических карточек.
В альбоме и списке ничего дурного по отношению ко мне найдено не было. Жидок посмотрел на меня пронзительным взглядом и сказал:
- Ты свободен, товарищ, но смотри, если сделал что-либо плохое, то будешь наказан по заслугам.
Как ошпаренный вылетел я из губчека, хваля в душе Творца за благополучное избавление от грозившей мне опасности. На противоположной стороне я заметил нервно шагающую Веру Васильевну.
Еще некоторое время я продолжал работать в ателье в качестве артиста. В это время состоящие в нашей организации крестьяне деревень И. и М. передали мне через подпрапорщика П. приглашение прибыть к ним для руководства восстанием. Я ответил, что еще не наступило время, и остался в Киеве.
Между тем допрашивающий меня в губчека следователь послал запрос о моей личности в Тверскую губернию согласно тем данным, какие мною были сообщены при допросе. Ответ, как и следовало ожидать, получился далеко не удовлетворительный. Кроме того, Боровик, как киевский абориген, вероятно, не раз видавший меня прежде, особенно заинтересовался разоблачением моей личности.
Возобновив в памяти события 1917 года - выступление юнкеров, он, принимавший непосредственное участие в уличных боях, установил, что я командовал одной ротой при занятии арсенала. И вот, в одну ночь, точно восстановить в памяти дату не могу, ко мне на квартиру (в подлиннике указана улица и номер. - В.В. Шульгин), где я проживал с родителями, явились агенты губчека. В 4 часа ночи раздались резкие и частые звонки. Дом был оцеплен. Агенты заняли оба хода и подняли стук в парадные двери, требуя немедленного открытия их. Я спал в комнате, смежной с черным ходом и был разбужен старушкой няней, сообщившей о цели пришедших. В первый момент в голове сверкнула мысль - бежать, но все пути к отступлению оказались отрезанными. Бежать было некуда.
Несмотря на страх, в сознании моем ясно всплыла необходимость о скрытии бывшего у меня оружия. Шашку я засунул в пружинный матрас, а револьвер запрятал в вентилятор. Не успел я соскочить со стула, куда влез, чтобы достать до вентилятора, как чекисты уже ломились в запертую дверь моей комнаты.
Я зажег электрическую лампочку и открыл дверь. В комнату ворвались четверо вооруженных людей, из коих трое, судя по наружному виду, были евреи. Один из них приставил дуло револьвера к моему виску, другой направил револьвер в живот, а двое принялись за обыск, напоминавший скорее погром. Обнаженными шашками распарывали всю постель, подушки, матрас, разбили посуду, шкаф, испортили картины, исковыряли пол, стены, печь, но на счастье не тронули вентилятора и таким образом револьвера не обнаружили. Собрав разбросанную на полу одежду, я кое-как оделся.
Один из чекистов, достававший свою фуражку, лежавшую на окне, зацепил кровать, которая упала на бок.
Из матраса торчала рукоятка шашки...
Я обомлел. Заметив мое смущение и взгляд, направленный в сторону кровати, товарищ повернул голову туда же и, конечно, не мог не заметить шашки. Вытащив ее, он с ругательством бросился ко мне, тыча под нос лезвием, а остальные снова принялись громить обстановку, не щадя ничего и предупредив, что, если найдут еще что-либо из оружия, то пристрелят тут же. Но Господь хранил, и револьвер не был найден.
Еще одеваясь, я слышал хрипение и стоны близ коридора няни. Бедная старушка лишилась чувств. В остальных комнатах также происходил обыск. Из спальни родителей доносился истерический плач матери и дрожащий, взволнованный голос отца, старавшегося успокоить мать.
Я обратился к товарищам с просьбой дать мне попрощаться с родителями.
Площадная брань была ответом, а один из них ударил меня в спину, и я вылетел из комнаты в коридор.
В этот момент мать выбежала из спальни и бросилась ко мне на шею, рыдая и умоляя "товарищей" не разлучать ее со мной. Очнувшаяся к этому моменту старушка-няня обрушилась на большевиков всей силой своей возмущенной души и, видя бесплодность мольбы, осыпала их ругательствами:
- Ироды! Кровопийцы! Разбойники! Креста на вас нет! Жидовские морды! Продали Царя!!
Один из чекистов ударил ее прикладом винтовки в бок с такой силой, что несчастная, всплеснув руками, вскрикнула нечеловеческим голосом и замертво упала на пол. Это был последний ее вздох: она умерла от этого удара.
Мать конвульсивно сдавила мне шею и упала без чувств на пол. Отец, рыдая, склонился над нею, стараясь привести ее в чувство. Мне казалось, что я сам потерял рассудок и находился в каком-то оцепенении и тупо, беспомощно смотрел на них, хотел что-то сказать, но язык не шевелился. Даже "товарищи", казалось, растерялись. Произошло какое-то замешательство, но наконец один чекист взял меня за руку и потащил к двери со словами: - Ну иди, иди, товарищ!
За ним, как бы очнувшись, последовали и остальные, но в тоне и жестах их уже не было такой грубости.
Я беспрекословно повиновался.
И, когда в парадной я попросил разрешения одеть пальто, один из них ласково сказал: - Да, да, товарищ, одень, а то холодно.
На площадке лестницы я заметил председателя домового комитета и прислугу.
Все были взволнованы и имели крайне растерянный вид. Председатель спросил дрожащим голосом ордер. Чекист показал бумагу и заявил, что я арестован. Затем я был посажен в один из дожидавшихся автомобилей и отвезен в Губчека.
По дороге в Губчека особых репрессий надо мною не производили, но на что-либо лучшее не было никакой надежды.
Я ехал на смерть... я это знал и не сомневался. Быстро вкатившись во двор Чека, меня вытолкнули из автомобиля и направились в глубь двора. Я заметил что-то вроде подвала и сейчас же услышал их слова:
- Ну что там смотреть на него - в подвал!
Я не успел ничего сообразить, как несколько дюжих рук втолкнули меня в эту проклятую дыру, веющую холодом и сыростью.
Как только я перешагнул порог этого помещения, дверь за мной захлопнулась. Первое время я не мог рассмотреть обстановку, в которую попал, но постепенно стал привыкать к темноте.
Шум в подвале заставил меня вздрогнуть, и что-то мягкое скользнуло между моих ног. Это была крыса. Скоро сырость проникла через платье и поползла по всему телу. Сон не мог одолеть. Нервы были в высшем напряжении.
Да и что я мог сделать? Мысли роились в моей голове. Бедная мама. Кроме того, меня беспокоила мысль, что на выручку может появиться Вера Васильевна и тем самым погубить себя: я знал ее характер и энергичность, какой только может обладать женщина, подобная ей.
Рассвет блеснул в окошко. Этот день должен был решить мою участь. Я стал как бы приготовляться к чему-то важному. Осмотревшись кругом, я заметил небольшой клочок бумажки, которую я выронил, и что же это оказалось! Это была записка Веры Васильевны, которой она меня предупреждала об опасности. Увы, я не успел ее прочесть вовремя. Вдруг, услышав за стеной какой-то шум и не зная, что делать, я проглотил записку с землей. Но все это были только нервы. Я это понял, понял свое состояние, и было так обидно, что вдруг заплакал, что редко со мной случалось. Через окошко вдруг слышу слова людей:
- А где же тот, куда вы его дели?
- Здесь... Здесь, не уйдет, в подвале..
- Ну, тащите его сюда!
Я понял, что наступила развязка... осенил себя крестным знамением и приготовился.
Двое одетых в военные шинели спустились в подвал и пригласили меня следовать за ними. Призвав мысленно угодника и стараясь сохранить самообладание, я спокойно, если таковое может иметь место в подобных случаях, повиновался приказанию.
В сопровождении конвоиров я был приведен в канцелярию Губчека, помещавшуюся во втором этаже. Канцелярия представляла небольшую комнату, довольно хорошо меблированную, на первом плане которой красовались поясные портреты Троцкого и Карла Маркса.
В комнате находились: пожилая брюнетка в кожаном костюме с маузером за поясом, два изящно одетых матроса и комендант Чека Равиков в изысканном штатском костюме, надушенный и напомаженный. Брюнетка бросила на меня презрительный взгляд, один из матросов спросил ее:
- Что, узнаешь его?
Усмехнувшись, она ответила:
- Нет, таких я не видывала. Неужели этот мальчишка мог заведовать подпольной разведкой?
Матрос снова спросил ее:
- А в Москве ты его не видела?
- Нет, те все уже арестованы мною.
Равиков отпустил конвойных, а между матросами и женщиной завелась частная беседа вроде:
- Ах! Кстати, товарищ, вы на днях едете в Москву, передайте письмо моей двоюродной сестре.
Равиков заметил в их сторону:
- Ради бога, товарищи, не мешайте.
И, подозвав меня к себе, приступил к допросу.
- Сколько вам лет?
Я ответил:
- Двадцать третий.
Равиков посмотрел на меня и стал что-то записывать в протокол, затем, обернувшись, сказал:
- Вы должны в собственных интересах говорить только правду. Я шутить не люблю. А чтобы вы знали, что мы имеем подробные сведения, я прочту вам, кто вы и чем занимались прежде.
И, раскрыв одно из лежавших на столе "дел", прочел мне, что я офицер, в 17-м году принимавший активное участие в контрреволюционной демонстрации, за что сидел в Косом Канонире, что в 1918 году состоял в организации Келлера и даже был одним из его секретных адъютантов.
На это я возразил, что с Келлером не был знаком, что было правда. Равиков снова повернулся ко мне, и я заметил на его груди университетский знак с отломанным орлом.
- Товарищ, опять предупреждаю вас, что, только говоря правду, вы можете рассчитывать на какую-либо поблажку.
Остальная компания подтвердила последнее дружным хохотом. Допрос был прерван появлением молодого еврейчика в кавалерийской форме в сопровождении двух китайцев. Вошедший спросил:
- Здесь ли находится поручик Медведев?
- Да, я его допрашиваю, - последовал ответ Равикова. Еврейчик заявил, что ему приказано доставить меня в особый отдел, и протянул бумагу Равикову, который, пробежав ее, сказал: - Вот он. Берите его.
Это обстоятельство вызвало во мне опасения, что я попаду к Боровику.
- Товарищ, следуйте за мною, - и окруженный китайцами, я вышел из канцелярии и направился в белый Дом - Особый отдел Чека.
Мое предчувствие оправдалось. Я был введен в кабинет следователя Боровика, который начал допрос ударом руки по лицу.
- Ну, теперь с тобой поговорю иначе, - и осыпал меня ругательствами.
В эту минуту в комнату вошла молодая женщина-чекистка. В ней я вдруг узнал одну барышню - Зину, с которой я познакомился в Купеческом саду когда-то и флиртовал.
Зина о чем-то беседовала с Боровиком, который ругался и делал угрожающие жесты в мою сторону.
Зина вначале не заметила меня, но, когда обернулась, узнала и, подойдя совсем близко, сказала с некоторым ехидством:
- Так вот где мы с вами встретились, - и ущипнула меня за щеку, но в глазах я прочел сожаление. В этот момент вошел следователь Соловьев и на ходу протянул мне руку:
- Здравствуйте, товарищ.
Я машинально, не отдавая отчета, подал ему руку. Он не принял ее, плюнул мне в лицо и рассмеялся: - Ишь, сукин сын, еще здоровается!
Боровик в это время тихо разговаривал с Зиной, которая, как мне казалось, просила его обо мне. Боровик делал отрицательные жесты и, когда вошел Соловьев, набросился на меня с кулаками и начал бить по лицу. Зина выбежала из комнаты, а Соловьев сделал упрек Боровику:
- Опять ты начинаешь буйствовать, ведь он не может тебе ничего ответить. Разве это допрос?
Боровик выругался и попросил его оставить комнату, заявив, что это не его дело.
- Убирайтесь вы все ко всем чертям!
Соловьев вышел.
А я обратился к Боровику:
- Товарищ, ведь вы меня давно знаете. Мы с вами играли в футбол в одной команде, а теперь так со мной обращаетесь. В чем моя вина?
- А потому, что ты контрреволюционер и не служишь народу, а этой дряни, а мы таких пускаем "в расход". Знаешь, что это значит? А, не знаешь, а "Штаб Духонина" знаешь? Ну, так узнаешь - и стал бегать по кабинету, потом нажал кнопку звонка.
Явились двое конвойных.
- Посадите его в "предварительное заключение".
Меня провели в одну из комнат, отделенных от коридора деревянными решетками.
Истомленный, я упал на пол и заснул.
Часов около 11 вечера я проснулся от пения или вернее крика, производимого в соседней камере конвойными солдатами.
- Ой, яблочко, куда катишься?
Попадешь в Губчека - не воротишься.
Пение перемежалось горячими спорами на политические темы. Расслышать все было невозможно. Отдельные фразы, выкрикиваемые пьяными голосами:
- Да, ведь ты сам служил в гвардии.
- Ну, так что ж с того, и ты служил... но то было прежде... а если бы теперь попались мои офицеры, я бы им горло перекусил.
Споры и пение продолжались долго. Я стал осматривать комнату. Стены ее были испещрены надписями, сделанными карандашом, иглой или ногтем прежними узниками: полковник такой-то, профессор такой-то и т.д. Выцарапаны были даты времени заключения и оставления места. А на одной из стен обожженной спичкой какой-то несчастный сделал надпись: "Умоляю вырвавшихся из когтей разбойников сообщить моим родным, куда я попал".
Пение и споры сменились храпением солдат. Тоскливо, тягуче медленно проходили минуты. Мною овладело какое-то отупение. Из этого состояния я был выведен приходом двух субъектов, как видно, из начальствующих, потому что конвойные тянулись перед ними, когда те кричали на солдат, заснувших на своем посту:
- Сукины сыны, перестреляю всех!
Неизвестные предложили мне следовать за собою.
Мы вышли на улицу и направились к Львовской улице. Когда по дороге товарищи закуривали, то предложили и мне папиросу. Я с удовольствием воспользовался их предложением. Ободренный такой любезностью, я спросил:
- Куда вы меня ведете?
Один из них довольно ласково ответил:
- К вашей знакомой.
Я стал ломать голову, что бы это могло обозначать. Мы остановились у дома #8 такой-то улицы (в подлиннике указано. - В.В. Шульгин). Я заметил два освещенных окна. Позвонили. Парадную дверь открыл какой-то военный, и мы вошли в переднюю. Из соседней комнаты раздался показавшийся мне знакомым голос:
- Что, товарищи, привели?
Дверь распахнулась, и на пороге появилась Зина. Она была в черном шелковом платье, модно причесанная, на руках сверкали бриллианты, а на шее - жемчужное ожерелье.
Недоумевая, я вошел в комнату, небольшую, великолепно обставленную, с коврами на стенах, увешанную дорогими старинными картинами в золоченых рамах. Я остановился у стола, покрытого белой скатертью и установленного бутылками с вином и множеством закусок. Зина поблагодарила моих конвоиров, захлопнула дверь и заперла ее на ключ, подошла ко мне и пригласила меня к столу.
- Константин Иванович, вы, наверное, голодны - пожалуйста, не стесняйтесь.
Голод действительно давал себя чувствовать, и я с жадностью стал уничтожать закуски.
Снисходительно улыбаясь, она смотрела, как я уписываю их. Затем, налив два бокала вина, она протянула мне один, сказав:
- Ну, Константин Иванович, выпейте за мое здоровье, а я выпью за ваше.
Вино сразу подействовало. Подсев близко ко мне, Зина, кокетничая, сказала:
- Раньше приходила я к вам на свидание, а теперь вы пришли ко мне, - и начала вспоминать прошлое.
Освоившись с новой обстановкой, я спросил ее, что меня ожидает.
- Это будет зависеть от вас самих. Я хлопотала за вас, поручилась своей головой и дала слово, что узнаю от тебя о твоей организации... И если ты обещаешь... что будешь служить нам... то сегодня же будешь свободен.
Я с негодованием ответил, что ни в какой партии не состою, нигде не служил и служить не собираюсь, так как страшно утомлен.
Тогда она вскочила ко мне на колени, начала гладить волосы и уговаривать меня согласиться. Я продолжал упорствовать. Ласки ее становились все более и более страстными, и в них проглядывали признаки садизма. Она кусала и щипала меня, шепча любовные слова. Под влиянием выпитого вина и одуряющего запаха духов, я на мгновение поддался ее влиянию. В голове кружилось, и в каком-то дурмане я поцеловал ее в шею. Но в это мгновение в воображении моем встал чистый образ Веры Васильевны.
Не будучи в состоянии подавить гадливое чувство, я с силой оттолкнул ее от себя. Но, вновь овладев собою, я решил напоить ее до бесчувствия, задушить и бежать. Извинившись, я подсел к ней и уговаривал выпить вина. Опять она принялась ласкать меня, ломала руки и даже кусала себе руки, и все тело ее подергивалось как бы в конвульсии. Из груди вырывались какие-то дикие выкрики. Несомненно, она была садистка. Наконец я бросился к двери с целью бежать, но она вскочила, ринулась ко мне и схватила за руку. Тогда я схватил ее за шею и сдавил горло... Она хрипло закричала...
Послышался стук в двери. Выскользнув из моих рук, она отскочила в сторону, и в руках у нее заблестел револьвер. Направив его в меня, она отыскала лежавшие на постели ключи, отперла дверь и впустила троих товарищей, которым приказала отвести меня в Украинскую Чека, в гараж #2.
Схватив первую попавшуюся бутылку, я швырнул в Зину, но товарищи схватили меня, и я был вытащен из комнаты. Выйдя на улицу, я почувствовал холод и вспомнил, что пальто осталось у Зины.
Мы подошли к дому Бродского на Левашевской улице, в котором помещалась "Всеукраинская Чека".
Дом был выстроен во время войны и представляет двухэтажное здание из белого камня красивой архитектуры. Все окна были ярко освещены, а двор буквально залит электрическим светом.
Караульные отперли ворота и пропустили нас во двор. Двор был зацементирован. Справа находились два автомобильных гаража с примыкающей к ним кухней, слева - веранда.
Товарищи потребовали караульного начальника, и через секунду из дома вышел караульный начальник - молодой еврейчик с небольшими черными усиками.
Товарищи объяснили ему, в чем дело, и он отпер двери гаража #2. Меня втолкнули туда и заперли двери на железный засов.
Когда меня туда втолкнули, я упал на груду человеческих тел. В гараже царили абсолютная тишина и темнота. С большим трудом, ощупью удалось отыскать место на полу.
<...> Никто не задал мне вопроса, кто я и что меня сюда привело. Вероятно, наученные горьким опытом, узники боялись громко разговаривать, и возможно, что многие заподозрили во мне шпиона.
Но затем стали говорить, и я между прочим слышал беседу двух красноармейцев, которые были приговорены к расстрелу. Они громко жаловались на несправедливость Чека. Вина их заключалась в том, что во время их дежурства бежала одна киевлянка, жена офицера Мария Э., приговоренная к смерти за контрреволюцию. Приговор приводился в исполнение Розой. Сделав по своей жертве два выстрела и будучи уверена в том, что упавшая Э. мертва, Роза ушла, оставив лежавшую "как расстрелянную" на месте без охраны. В действительности Э. осталась живой и каким-то чудом бежала. Дежурные были преданы суду и приговорены к расстрелу. Один из них сетовал на то, что они должны погибнуть вместе с контрреволюционерами, которых они могли раньше "выводить в расход", а теперь, из-за "проклятой буржуйки" посажены на одну доску с контрреволюционерами и разделят с ними печальную участь.
Находившаяся среди нас генеральша Морозова громко молилась, как бы предчувствуя свой близкий конец. Около двух часов ночи двери камеры раскрылись, и начальник караула вызвал по списку ее и этих красноармейцев. Морозова заявила, что если ее зовут для допроса, то она не пойдет. Ее силой вывели. В раздражении она ругала большевиков и кричала:
- Вы продали Россию, но имейте в виду... что она все-таки опять станет великой!
В первый момент красноармейцы обрадовались вызову, считая, что их освобождают, но вскоре, когда выяснилось, что их отвозят в сад - на казнь, мы услышали их протесты, и жалобные голоса:
- Да за что, товарищи, помилуйте. Ведь мы все время служили Троцкому и народу.
Приблизительно через час до слуха опять долетели чьи-то голоса и шаги. Вся камера насторожилась. Каждый ожидал, что вот сейчас вызовут его и отведут на Голгофу.
Шаги приблизились, и я узнал голос Зины:
- Вы не беспокойтесь, товарищи, я сама открою.
Двери открылись, и на пороге появилась Зина в английском плаще и с револьвером в руке. Она громко произнесла мою фамилию.
Вид ее и события, разыгравшиеся сегодня ночью у нее на квартире, породили у меня мысль, что она пришла за мною, чтобы собственноручно расстрелять, и я не двигался с места.
Тогда она произнесла повелительным тоном:
- Ну, выходите, Константин Иванович,... а то я шутить не люблю.
Я повиновался. Когда я выходил, до слуха моего донесся шепот:
- А что, видите? Я говорил, что он шпион...
Мы спустились по лестнице вниз и очутились в коридорчике, откуда вела дверь в небольшую комнату, заваленную бельем. Мы вошли туда, и Зина стала объяснять мне, что это белье принадлежит... расстрелянным. Ужаснувшись, я выскочил обратно в коридорчик. Направо, из того же коридорчика, дверь была в кухню, куда Зина и пригласила меня зайти. Здесь я увидел кафельную плиту, в которую было вмазано два огромных котла, наполненных кипящей водой. В углу стояли жаровня и кочерга; в стене напротив двери находилось небольшое окно на уровне человеческого роста, под потолком висела электрическая лампочка без абажура. Стены во многих местах были забрызганы кровью.
- Эта комната предназначена для пытки вашего брата, контрреволюционера, - сказала Зина. - Вам, конечно, странно видеть меня здесь... в такой обстановке... когда вы помните меня... гимназисткой... скромненькой, правда?.. Помните, я гуляю с вами в Купеческом саду... и симфонический оркестр слушали. А Валю помните? Она в шестой линии имела в Пущеводице дачу. Она замужем за комиссаром политкома в Москве... Но я их скоро ожидаю... Ну, решайте! Или служить нам... остаться живым... и быть моим мужем, или... вы сами понимаете.
Я попросил ее спрятать револьвер и сказал, что сейчас не могу дать ответа определенного, для этого мне нужно подумать, собраться с мыслями, а при подобной обстановке такие вопросы не разрешаются так быстро. Я переживал страшные минуты.
Голова кружилась. Дальнейшее пребывание в камере пыток становилось невозможным, картины одна страшнее другой рисовались в моем воображении. Сознание, что я вижу перед собою убийцу, наполняло все мое существование гадливостью и ненавистью к Зине настолько, что во мне снова пробуждалось желание задушить садистку. Но чувство благоразумия взяло верх. Я взял ее за руку и, увлекая к выходу, шептал, стараясь придать голосу возможно больше нежности:
- Дурочка, брось... пойдем отсюда.
Мы вышли во двор.
Свежий воздух благотворно, успокаивающе подействовал на издерганные нервы.
- Слушай, - сказал я ей. - Если ты действительно любишь меня, то дай слово, что распорядишься накормить моих несчастных товарищей, которые в гараже.
Она охотно согласилась:
- Я это сделаю.
Мы подошли к гаражу.
Молча открыла она двери, впустила меня и задвинула железный засов.
Я заметил, как публика шарахнулась от меня. Разговоры смолкли, и я чувствовал, что меня сторонятся, как подосланного шпиона.
Такое состояние было чрезвычайно тягостно, чувство обиды и горечи наполнило душу, я не выдержал и обратился к сидевшим:
- Господа. Вы подозреваете меня в шпионстве. Я вас понимаю. Я объяснил им, кто я, за что арестован и в каких отношениях нахожусь с чекисткой Зиной, которую я знал гимназисткой, как приличную девушку из порядочной семьи, и сообщил им, что благодаря ей нам дадут есть.
Из груди многих вырвались облегченные вздохи, но я почувствовал, что атмосфера недоверия и подозрения все же не рассеяна.
Вскоре чья-то горячая рука коснулась моего плеча, и я ощутил чье-то жаркое дыхание.
Это был студент Киевского университета П., молодой красавец-атлет.
Он зашептал:
- Вы говорите правду? Да? Я вам верю, - и рука искала моей.
Он сжал мою руку и снова зашептал прерывающимся от волнения голосом:
- Скажите, вы знаете их. Кто отличается из них наибольшей жестокостью? Кто расстреливает? Я убью.
Я назвал ему имена чекистов, которые, по имевшимся у меня данным, приводили в исполнение приговоры, а именно:
Зина, Роза, Боровик, Японец, Соловьев, Харитонов, Иванов, Вальцман и другие.
Он долго еще говорил, но усталость как естественная реакция за эти кошмарные дни превозмогла все, и я заснул тяжелым сном.
Я был разбужен моими соседями, предложившими мне хлеб и колбасу и благодарившими меня как виновника настоящего торжества.
Значит, Зина сдержала свое слово.
День тянулся медленно. Я был поглощен анализом всех предшествующих событий. В течение целого дня никто нас не тревожил. Но записки от Зины не несли. Я ломал голову, что это могло означать. Что ждет меня сегодня? Освобождение? Расстрел, как тысячи подобных мне? Целый вихрь мыслей проносился в голове. Воображение работало с большим напряжением. То вспомнилась картина моего ареста... смерть няни, родные... что сталось с ними? То мысль переносила меня к Вере Васильевне, и чувство беспокойства за любимую женщину приводило в трепет и содрогание душу.
Я отлично понимал, какой опасности подвергается она и ее дети. Беспокойство временами вырастало в чувство животного страха. Моментами я считал себя убийцей близких и, в частности, детей Веры Васильевны. Обида за разбитую молодую жизнь и безвозвратно утерянное счастье наполнило мою душу такой горечью, что нервы наконец не выдержали и я разрыдался.
Среди арестованных находился священник Софийского собора отец Стефан.
Он благословил меня и всячески старался ободрить и успокоить меня.
Действительно, я почувствовал значительное облегчение, как будто бы примирение с судьбой, как бы возвращение утраченной нравственной силы. Мысль, сопряженная с служением большевикам и предательством, казалась такою дикою нелепостью и преступлением, что эта мысль возмущала мою гордость и порождала лишь желание донести с честью до конца свой земной крест.
Так тянулось время до одиннадцати часов ночи.
В этот момент раздались во дворе шум и беготня. Слышно было, как производившие этот шум вызвали из гаража # 1 несколько человек. В нашей камере произошло замешательство. Многие принялись молиться: каждый знал, что сейчас придет его очередь.
Из гаража # 2 вызвали меня, отца Стефана, московского профессора Малиновского, студента П. и какую-то женщину.
Мы взошли на веранду, оттуда в столовую, а дальше в кабинет Лациса.
Кабинет представлял большую комнату в 3 окна. Стены были отделаны на высоту человеческого роста красным деревом. У одной из стен стоял роскошный красного дерева письменный стол, на котором красовалась банка с кокаином, около банки валялись слоновой кости лопаточки для нюханья. На столе стояли бутылки шампанского, бокал и рюмки. У противоположной стены - камин и над ним вделанное круглое красного дерева зеркало. От окна направо находилась маленькая дверь, ведшая в столовую.
В роскошном кресле за письменным столом сидел Лацис - председатель Всеукраинской чрезвычайной комиссии, среднего роста, смуглый брюнет, с темно-зелеными глазами, одетый в изящный черный костюм, в галстуке была заколота дорогая бриллиантовая брошь, а в петлице пиджака хризантема.
За его спиной стояли в застывших позах два огромных китайца, вооруженные маузерами в деревянных кобурах. Слева, облокотясь о стол, еврейчик лет 14 в матросской форме и с красной звездой на груди.
Справа от него у окна находились: Зина, Роза, Боровик, Никифоров и Японец - поодаль от них матрос, приехавший с донесениями из Москвы, все время в подобострастной позе козырявший Лацису.
Когда меня ввели в кабинет, там находился отец Стефан.
Допрос его представлял сплошное издевательство над саном и личностью священника. Наконец Лацис спросил его:
- Ну, что же, батя, будешь служить нам?
Отец Стефан отвечал твердым голосом, что он по долгу своему не может идти вместе с большевиками.
Я не могу сейчас воспроизвести во всех подробностях допроса, помню только, что отец Стефан в своих объяснениях упоминал, что церковь беспартийна, что вызвало целый взрыв хохота у инквизиторов.
Лацис, раздраженный несговорчивостью этого нового мученика веры, произнес:
- Ну что с ним делать?.. Ага, вот что... погадаем!
Лацис вертел в руках массивный цветной карандаш: на одном конце синий, на другом - красный. Одна из чекисток, закрыв глаза, повертела карандаш и затем одним концом коснулась подсунутой бумаги. На бумаге оказалась красная черта.
- Ага, красный! В расход его! - сказал Лацис.
- Туда ему и дорога, - одобрил кто-то.
Отца Стефана увели. Наступил мой черед.
Лацис поднял голову.
- Как фамилия?
- Медведев.
Лацис вперил в меня острый пронзительный взгляд своих кошачьих глаз:
- А, Медведев! Ну, что же, будешь нам служить?
Напрягая всю свою волю, я твердо ответил, почти крикнул:
- Нет, никогда!
- А вот как, мерзавец, а ну-ка подойди сюда ближе!
Схватив лежавший перед ним на письменном столе изящный стэк, Лацис ударил меня по голове и хотел ударить еще по лицу.
Инстинктивно я наклонил голову вниз, сделав полуоборот в сторону стоявшего около меня матроса. В этот момент последний с силой ударил меня рукояткой нагана в щеку. Я лишился чувств... Очнулся в гараже. Бывшие со мной на допросе также находились там. Я ощущал нестерпимую боль во рту. Потом оказалось, что он выбил мне 4 зуба. К физической боли присоединилось чувство горькой обиды и злобы. Со мною приключилось нечто вроде истерического припадка. Я рыдал и проклинал мучителей.
Меня успокоили. Особенно благотворно действовало участие отца Стефана. Студент П. подполз ко мне и расспрашивал о подробностях происшедшего. Когда я рассказал, как матрос ударил меня, он выразил удивление, почему я не задушил чекиста.
Около 3 часов ночи во дворе раздались топот, свистки, брань и плач.
Сперва вызвали из гаража # 1 неск
Дарья Гармоненко