Мы живем в снах и легендах

Ваш Ив. Шмелев.

Все, что написал, - сущая правда. Мой сын - невинен ни в чем! Он всегда хотел одного только - учиться. Он по складу души всегда был далек от борьбы, крови, зла. Верьте мне... Его заставили служить слепым орудием. И только. Повторяю: на совести ни слезы, ни стона братьев по крови, братьев по человечеству. Поверьте мне. За него могли бы поручиться все, кто только его знал в Алуште, где он безвыездно жил последние 12 месяцев. Его называли, знаете как? Тихий, как ягненок. Все время он отдавал нам - мне и матери. Ему чужда была военная среда. Он из иного теста, он рожден был для иной жизни. Он как был в чине подпоручика с германской войны, так и остался. Он - жертва. И я прихожу в ужас, что такому юному и тихому душой, такому чистому выпало на долю, б. может, страдание крестное. О, пощадите, Алексей Максимович, еще не угасшую надежду. У меня нет сил, будьте же сильны Вы, уделите мне крупицу Вашей силы, Вашего чувства к людям. И мы оба, я и жена, понесем Ваш образ глубоко в душе нашей. Молим, молим о помощи! Не может быть, чтоб только стены стояли вокруг, чтобы перестали люди слышать и понимать муки. Алексей Максимыч! Руки буду целовать, руки, которые вернут мне сына.

Ив. Шмелев".

Письмо Шмелева оказалось одним из многих, столь же отчаянных писем, получаемых Горьким в годы Гражданской войны. Вся его переписка с вождями революции с августа 1919-го до лета 1921 г. представляет собой сплошной поток жалоб на необоснованные аресты и просьбы об освобождении невинных. В 1919 г., сетуя на размах красного террора, он писал Л.Б. Каменеву: "Изнемогаю под градом этих просьб. Когда же кончится сие?" В начале 1921 г. количество такого рода хлопот возросло беспредельно. Горький был занят спасением жизни петроградских ученых, пытался помочь голодающим, выхлопотать разрешение тяжело больному А.Блоку уехать за границу. Тем не менее он откликнулся на просьбу Шмелева. Об этом свидетельствует его письмо В.Короленко от 28 февраля 1921 г., в котором Шмелев упомянут среди других крымских писателей, срочно нуждающихся в помощи. Горький пишет: "Поверьте, что я в достаточной мере усердно старался выяснить, где Филатовы, а также В.И. Дмитриева и еще некоторые лица". Можно догадаться, что среди "некоторых лиц" был и С.Шмелев.

Далее Горький сообщил Короленко, что по поводу пропавших без вести писал и телеграфировал Дзержинскому в Харьков, но так и не получил ответа. В феврале-марте 1921 г. он неоднократно встречался с Лениным и Луначарским. По-видимому, итогом этих встреч стала телеграмма за подписями Председателя ВЦИК М.И. Калинина и наркома А.В. Луначарского, посланная в Крым, чтобы обезопасить жизнь и имущество живших там писателей (С.Сергеева-Ценского, К.Тренева, И.Шмелева, М.Волошина, С.Найденова и др.). Эта телеграмма стала для них своего рода охранной грамотой. В марте 1921 г. Тренев писал Горькому: "...горячее вам спасибо за оказанное внимание, выражением которого была телеграмма высшей власти, оказавшая мне и товарищам - Ценскому, Шмелеву, Елпатьевскому - огромное облегчение в переживании кошмарных крымских дней".

Сергею Шмелеву поддержка Москвы не помогла: пока шла другая телеграмма, его уже расстреляли. Впоследствии сидевший вместе с ним в тюремном подвале, но чудом спасшийся доктор Шипин рассказал, что бессудную расправу над сыном Шмелева совершил известный своей жестокостью помощник начальника особого отдела 3-й стрелковой дивизии 4-й армии большевик Островский. Примечательно, что именно он спустя много лет станет постоянным чекистским "куратором" Горького во время его пребывания на даче в Тессели (Форос). По-видимому, прав был В.Ходасевич, когда заметил, что среди большевистских руководителей у Горького были недруги (прежде всего Г.Е. Зиновьев), которые старались свести на нет все его усилия по освобождению заключенных. Он вспоминал: "Арестованным, за которых хлопотал Горький, нередко грозила худшая участь, чем если бы он за них не хлопотал". Как бы то ни было, казнь Сергея Шмелева была предрешена хотя бы потому, что он был "нерабоче-крестьянского происхождения". Одного этого было достаточно, чтобы человека поставили к стенке. Судя по газетным сообщениям об ужасах крымского террора конца 1920-1921 гг., которые собрал и систематизировал С.П. Мельгунов, за этот год было уничтожено более 100 тысяч человек.

Живший в Коктебеле М.Волошин описал Феодосию в декабре 1920 г. в стихотворении "Бойня":

По просьбе Шмелева Волошин, знакомый с председателем феодосийского ревкома И.В. Гончаровым и другими чекистами (в Крыму его знали и красные, и белые!), долго пытался выяснить судьбу С.Шмелева. Впоследствии он вспоминал: "Шли сплошные расстрелы. Вся жизнь была в пароксизме террора". Обо всем этом Горькому могла рассказать Е.В. Выставкина, которая ездила к нему весной 1921 г. по поручению Шмелева и Тренева. Попытки разузнать правду предпринимали многие: С.М. Иоффе, В.В. Вересаев, С. Сергеев-Ценский. М. Волошин, которому легче было получить пропуск для передвижения по Крыму, не раз бывал в Симферополе, где тоже каждую ночь хоронили молодых офицеров, закапывая еще живых в ров. Туда же в марте 1921 г. приехали Шмелев с женой. Здесь им, наконец, сказали, что сын расстрелян. 29 марта потрясенный Шмелев вновь пишет Горькому:

"Моего единственного сына расстреляли. Безвинного, бессудно. Покровительство Москвы опоздало. Расстреляли с большим промежутком после приговора, т.к. сын был болен. Больного расстреляли. Вот уже 6 недель я бьюсь и тычусь, чтобы узнать хотя бы день смерти, чтобы носить в душе последний день жизни моего мальчика, - напрасно. Мне не говорят. Мне удалось и о расстреле узнать только через посредственное лицо. Мне лишь сказали: да верно. Мне не показали ни дела, ни мотивов. На мои заявления - справки, где я указывал на документы (они в деле) и на факты, лица. Прикосновенные к делу казней, отвечали: за это у нас не приговаривают к смерти. Тогда за что, за что же?! Молчание. Я прошел тысячи управлений, отделов, застав. Я видел тысячи лиц, я подал сотни заявлений, я не мог задавить слезы - и я не нашел ни отзвука человеческого. Лица, которые могли бы в полчаса дать точные сведения - отвечали на мои десятые хождения - пока ничего не известно. Скажите день! Место, чтобы я хотя бы мыслью простился с телом сына - ни звука. Молчат. Что это? За что? За что? Больного, ослабленного, безвинного, добровольно явившегося, поверившего власти и оставшегося на родине! Моя душа не может вместить ужас.

Алексей Максимович! Это не один случай. Гекатомбы. Мы, писатели, в телеграмме председателя ВЦИК и Луначарского получили покровительство. Только благодаря этому я еще мог входить и просить, биться головой. Впустую. Завтра я возвращаюсь с женой в Алушту, на пустое место, на муку, чтобы найти силы надеяться отыскать какие-нибудь останки. Я не буду иметь могилы сына. Алексей Максимович! Совершилось непоправимое. Помогите мне узнать, за что убили, когда. День, день, число. Где тело? Отдать тело должны мне. Имеют право отец-мать знать день смерти своего ребенка! Доведите до сведения власти о моем желанье (?), о моих криках, о моем праве, о бесправии. Я мнил Советскую власть - государственной. Она карает, да. Пусть. Но как всякая государственная власть, она должна карать по силе закона. Здесь. В деле сына, я этого не могу найти. По крайней мере, мне не говорят, за что? Я уже писал Вам о деле. Мой мальчик не активник. Он был мобилизован, он больше года, больной, уже в Алуште, где его знали все, где ему местная партийная ячейка дала поручительство. И все же его взяли и... кончили. Вы не можете примириться с этим, я знаю. Вы - совесть человеческая, Вы выразитель и народной совести. Ибо Вы - писатель. Вы должны помочь правде. Мне нужно знать, что сына убили бессудно. Пусть мне скажут это. День, день, последний день его жизни!

И еще просьба. Мне трудно выехать. Я прошу Вас помочь мне выехать, чтобы меня вызвала Москва, чтобы мне дали возможность беспрепятственно добраться. Мне и жене. Крым мне страшен, татарский Крым. Я болен, я без сил. Я прошу охранной бумаги, чтобы добиваться бумаг на отъезд. И в этом откажут мне? Или мои муки, мое горе, мой ужас не стоят внимания? Я должен быть в Москве, и я верю, что Вы поможете мне в последнем деле жизни. Помогите, Алексей Максимович. Я бессилен. Не получу, погибну.

Ваш Ив. Шмелев.

Исполнения приговора сын мой ждал более месяца!!? Больной!! Расстреляли в Феодосии, в Особом отделе 3 дивизии 4 армии. Приговор был будто бы 29 декабря, расстрел: конец января??!"

На письме Шмелева над словами "сына расстреляли" имеется помета красным карандашом рукой Горького: "3 марта". Видимо, наводя справки, он узнал именно эту дату смерти Сергея Шмелева. Известно, что 19 апреля он встречался с Дзержинским и Менжинским, которые могли дать точный ответ Шмелеву. Не приходится сомневаться, что в ОГПУ знали все о "деле" Сергея. Не этим ли объясняется тот факт, что Дзержинский вскоре признал: крымские чекисты перегнули палку в своем усердии заколотить "наглухо гроб уже издыхающей, корчащейся в судорогах буржуазии" (из воззвания Джанкойской организации РКП(б)). По свидетельству В. Вересаева, в декабре 1922 г. он так ответил на вопрос, почему была устроена бессмысленная кровавая расправа над всеми офицерами, оставшимися в Крыму: "Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейщины. И чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они так используют эти полномочия".

Я спросил: "Вы имеете в виду Пятакова?" (Всем было известно, что во главе этой расправы стояла так называемая "пятаковская тройка": Пятаков, Землячка и Бела Кун.)

Дзержинский уклончиво ответил: "Нет, не Пятакова".

Он не сказал кого, но из неясных его ответов я вывел заключение, что он имел в виду Бела Куна".

Неизвестно, ответил ли Горький на это письмо Шмелева. Ответ вполне мог не дойти до адресата, если в нем сообщались сведения, неугодные крымским властям. Во всяком случае, Шмелев так и не узнал даты "3 марта". Днем смерти сына он считал 29 января 1921 г., т.к. именно в этот день ему приснился Сережа, лежащий в чистом белье. Ему в голову не могло прийти, что больного, приговоренного к смерти человека мучили не один месяц, а почти три! Тем не менее Шмелев продолжал добиваться правды. Юрист по образованию, он никак не мог смириться с мыслью о бессудной расправе над невинным человеком. Учитывая, что телеграмма за подписью М.И. Калинина помогла ему хотя бы в хождениях по "управлениям, отделам и заставам", 29 апреля он пишет заявление на имя Председателя Центрального исполнительного комитета РСФСР:

"К Вам, Председатель ВЦИК, как к высокому представителю Советской власти, исполнителю воли российского пролетариата, обращаюсь я с настоящим заявлением, ибо мне никто, кроме Вас, не может помочь в самом горьком, самом важном и самом страшном деле жизни моей. Вот уже 5 месяцев я добиваюсь узнать, что постигло моего единственного сына, единственное достояние мое, то, что связывало меня с жизнью и ободряло в работе, и не могу добиться. Дело в следующем.

Мой сын, Сергей Иванович Шмелев, 25 л., бывший подпоручик артиллерии, бывший студент, живший в Крыму по болезни, отравленный газами в германскую войну, был мобилизован Крымским правительством в декабре 1918 г. И как больной, и как вовсе не сочувствовавший случайным, нарождавшимся на Руси правительствам, не опиравшимся на волю и желания русского народа, не принимал активного участия в борьбе против Советской власти. Что он был мобилизован, что он большую часть 2 лет службы болел, а последний год полностью жил в Алуште. - документальные доказательства этого должны быть в деле сына. Последний год сын, проживая в Алуште, состоял при комендантском управлении как представитель военного ведомства в алуштинском городском квартирном отделе. Отставки, несмотря на тяжелую болезнь, туберкулез обоих легких, ему не давали, обещая со дня на день. За этот год моего сына хорошо узнал весь город, и я уверен, что не нашлось бы ни одного человека - каких бы политических взглядов ни был он, кто мог бы сказать о моем сыне что-либо предосудительное в том или ином смысле. При эвакуации белой армии мой сын остался добровольно, как и я с женой на родине, решив работать по мере сил для новой жизни в Советской России. Имея полную возможность уехать, мы остались, веря, что нам ничего не угрожает. И мы жестоко ошиблись.

Несмотря на поручительство за сына местной коммунистической группы (документ в деле), несмотря на мои мольбы, на мое требование исследовать дело о сыне, больном, ни в чем не повинном, на месте в Алуште, где он жил больше года, несмотря на мои заявления, что я как писатель, давший родине свое лучшее, что имел, весь свой труд, свои книги, - известен центральной власти и буду просить ее покровительства для сына, - пусть повременят, не берут больного, единого, - сына взяли и увезли в Феодосию. Там разберут и отпустят! Меня уверили, что это - "формальность". Так нужно. Это было 3 декабря. После невероятных усилий я мог узнать лишь что 1) мой сын выслан куда-то в Казанскую губернию в половине февраля, 2) что 29 декабря состоялся приговор смертный, а расстреляли - убили сына гораздо позднее, т.к. он был болен. Что правда - до сих пор не могу узнать. Был ли суд или застеночная расправа? За что убили? Убили безвинного, больного, чистого, за которого знающие его все могли бы поручиться, что никогда не был врагом. О нем знали только хорошее. Узнал еще, что сына томили в подвале, что он был лишен всего-всего, голодал, обовшивел. Я не мог видеться с ним - мне сказали еще в декабре, что увезен в Харьков. Мне мешали добиться правды. Только после Вашей телеграммы о покровительстве писателям, только после запроса из Москвы о деле моего сына, мне туманно сказали, что да, расстреляли. Когда, за что? Не сказали. За что? - спрашиваю я Советскую власть казнили моего сына! За что томили? За что? Не найду ответа.

Вас, т. Председатель, прошу: авторитетным расследованием пролейте свет на это дело. Дело не об одном моем сыне. Таких случаев слишком много... Не буду говорить, почему это важно. Правда нужна всякой власти, тем более власти молодой, новой, власти будущего, мирового. Прикажите, чтобы дело сына получило освещение. Чтобы мне сказали, был ли суд или застенок. Чтобы мне сказали, когда был казнен и за что сын мой, дабы я мог носить в душе память о последнем дне его жизни. Чтобы мне отдали труп сына, куда-то брошенный. Правда, что живет в душе моей, говорит мне: это твое право все знать о твоем сыне. Дело вершилось в Феодосии. Особым Отделом 3-й стрелковой дивизии 4 армии. Все начальники особых отделов, с коими приходилось мне говорить, заявляли, ознакомившись с фактами: за это у нас не расстреливают. Где истина и кто виноват? Прошу: прикажите открыть правду. Это Ваше право. Это мое право - отца и матери".

На это обращение Шмелев тоже не получил ответа. Так и не добившись правды, он решил покинуть Россию. Последнее письмо Горькому с просьбой помочь выехать в Москву датировано 14 июня 1921 г. Шмелев пишет из Алушты:

"Дорогой Алексей Максимович,

прошу Вас, во имя человечности, помогите мне приехать в Москву для устройства своих литературных дел и личных. Крайне необходимо. О сыне я имею самые ужасные вести, но... я все еще на что-то хочу надеяться. Я не могу остаться в неведении. Пропал человек... Ни за что, когда, как? Суд ли то был или бессудье, расправа. Если бы я мог высказать Вам все, все, Вы, Алексей Максимович, поняли бы меня тогда и помогли найти правду. Я в Вас верю. Не хочу обмануться. Мне очень трудно! Горе мое не измеришь. Помогите прибыть в Москву, без задержки.

Материальные условия жизни моей и Ценского очень тяжелы. Мы получаем паек: 1 фунт хлеба (чаще 1/2 и 3/4 в день) (последние две недели совсем не получали) 1 ф. соли, 1/2 ф. кофе-суррогата, 4 ф. дробленой пшеницы и 1/2 ф. табаку в месяц. Ни масла, никаких жиров. Мне не на что выменять или купить. Нужда крайняя. Достаточно сказать Вам, что приходится есть виноградный лист вареный... Но не это важно. Для меня важно быть в Москве, говорить с Луначарским, с Вами, с людьми. На окраине мы гибнем и духовно, и телесно. Я уже 5-6 писем послал Вам - ни одного ответа! Что это? Не получили? Или... Я теряюсь. Мы с Вами не встречались, правда, но это не мешало нам товарищески и любовно относиться друг к другу. По крайней мере, Ваши письма ко мне всегда были проникнуты хорошими чувствами. Недоумевает и Сергеев-Ценский. Он дважды писал Вам. Это письмо - последнее мое обращение к Вам. Отзовитесь.

Во имя высокого звания российского писателя, как и я пока еще имею честь быть и считать себя - отзовитесь! Если бы Вы знали, как мы беспомощны и опустели здесь! Даже всегда крепкий Сергеев-Ценский упал духом и говорит - гибнем. Работать нет возможности. Дайте возможность приехать в Москву. Необходим вызов. Сделайте его. Мне с женой Ольгой, Ценскому. Мы не имеем ни гроша. За книги за эти 3-4 года я ничего не получил. Я не знаю, на что я поеду. Я сниму с себя последнее, что еще можно снять и поеду. Сделайте.

Ваш Ив. Шмелев".

Вызов пришел, и Шмелевы уехали в Москву. С Горьким они, по-видимому, уже не встречались, т.к. его самого по настоянию Ленина усердно старались отправить за границу. После смерти Блока и расстрела Гумилева, запрещения руководимого им петроградского отделения Помгола и ареста чуть ли не всех его членов он и сам пришел к выводу, что ничем не может помочь русской интеллигенции. У Горького открылся туберкулезный процесс, началась цинга, и 16 октября 1921 г. он с семьей уехал в Германию. Шмелевы прожили в России до 20 ноября 1922 г., когда навсегда покинули родину. Рана, нанесенная им, не заживала никогда. В эпопее "Солнце Мертвых", описывая бесчинства красных в годы гражданской войны, Шмелев писал: "Я ничего не могу, а они все могут! Все у меня взять могут, посадить в подвал могут, убить могут! Уже убили!" Но в глубине души он еще долго верил, что сын может быть жив, и очень тосковал по России. Приехав в Берлин, он написал Е.П. Пешковой 10 декабря 1922 г.: "Многоуважаемая Екатерина Павловна. Прежде всего - привет Вам и низкий поклон. Очень тоскую, и никакая заграница не в силах стереть мою печаль. Все еще живу мыслью, что вернусь в Россию скорее, чем думал, ибо нечего мне здесь делать и, кто знает, увижу мальчика. Не откажите напомнить А. Воронскому о моей просьбе к нему по делу о моем мальчике. Мне обещали навести справки в лагерях. Я подавал заявление. А тогда бы я всего себя отдал России!

Крепко Ваш И. Шмелев".

Обращение к жене Горького понятно. Е.П. Пешкова работала в то время в Политическом Красном Кресте, часто общалась с Дзержинским, спасала от смерти десятки людей, а у Шмелева еще теплилась надежда, что сын может томиться где-то в лагере. Но чуда не произошло.