Как этот документ попал в мои руки

ПО БОЛЬШОМУ СЧЕТУ в том, что "Политическое завещание" Георгия Валентиновича Плеханова попало в мои руки, "виноват" мой дед по матери, Сазонов Андрей Егорович, 1855 г. рождения, который в 70-х годах прошлого столетия, занимаясь мелкой торговлей, иногда ездил в г. Липецк, где продавал пшено, мясо, яблоки и другие деревенские продукты. В одну из таких поездок он познакомился с молодой служанкой из купеческой семьи, Ивашевой Марфой - бывшей крепостной Плехановых из села Гудаловка. Влюбившись в девушку, он сделал ей предложение, которое было принято... Однако начну по порядку.

Нравится это читателю или нет, мне все же придется кратко рассказать о своей биографии и родословной, без чего история о том, как попало "Завещание" в мои руки, будет не полной. Родился я в с. Салтычки Липецкой области в октябре 1941 года, когда немцы рассматривали в бинокли окраины Москвы.

С ранних лет я знал по рассказам моей матери, Нижегородовой Февронии Андреевны, 1900 г. рождения, что практически все мои предки были крепостными. Помню, как в послевоенные 40-е годы, долгими зимними вечерами, вся семья собиралась на русской печке - единственно теплом месте в доме. Зажигалась "деревенская молния" - фитилек, опущенный в маленький пузырек с керосином, - и мать или что-нибудь читала из потертой книжки со сказками, или рассказывала про житье-бытье в старину. Я рассматривал загадочно сверкающие снежинки изморози, которые простирались про промерзшей кирпичной стене от пола почти до потолка, и слушал, изредка задавая по-детски наивные вопросы. Особенно мне нравились рассказы про князя Вяземского, который по праздникам разъезжал на тарантасе и разбрасывал "Раковые шейки", а дети, да и взрослые, отталкивая друг друга, ползали по земле и собирали их, что, видимо, очень забавляло князя. Слушая это, я горько сожалел, что в мое время князей уже не было и конфеты разбрасывать было некому, в результате чего сладости мне перепадали очень редко: или на Новый год от школьного Деда Мороза, или на выборы.

В дальнейшем, в 50-х годах, когда я подрос, мои знания о предках пополнялись рассказами бабки Акулины - моей старшей тети, 1880 года рождения, моего отца, Нижегородова Ивана Устиновича, 1897 года рождения, и двоюродного брата моей матери, Сазонова Ивана Ульяновича, 1894 года рождения, который побывал в "плену у германцев", на Соловках, в Сибири и, как говорили, "прошел огни, воды и медные трубы". Ульяныч - так его звали все от мала до велика - был признанным в деревне грамотеем и краснобаем. Некоторые впечатления, вызванные его рассказами, были изложены мной в статье "Если бы революцию делали в белых перчатках", опубликованной в "Московском комсомольце" 24 января 1991 года. Многое я также слышал, особенно о князе Вяземском, от деда Савелия. Ему в ту пору было уже за сотню, но он, будучи еще в здравом уме и хорошей памяти, любил, за неимением других слушателей, поболтать с ребятишками.

Теперь несколько слов о моей родословной. О русских часто говорят: "Иваны, не помнящие родства". Не пытаясь опровергнуть это обидное для русских утверждение, хочу все же сказать, что о своем родстве я кое-что знаю. Мой прадед по отцу, Нижегородов Иван, был крепостным помещика Мерещанского. По семейному преданию, происходил он от нагайского казака по имени Нижегор, при крещении получившего фамилию Нижегоров, которая затем трансформировалась в Нижегородов. Во время войны с Наполеоном Нижегор - житель предгорий Кавказа - был денщиком полковника Мерещанского, который владел поместьем в Тамбовской области. Трудно сказать, что послужило причиной того, что Нижегор после завершения военной кампании 1812-1813 годов последовал за Мерещанским в Россию. Там его крестили (до этого он был мусульманином) и женили на крепостной его благодетеля. Один из сыновей моего прадеда, Нижегородов Устин Иванович, 1870 года рождения, был призван в 1891 году в кавалерию. Служил в городе Кирсанове Тамбовской области, где женился на мещанке Антоновой Пелагее - двоюродной сестре того самого Антонова, который осенью 1920 года поднял мятеж против Советской власти. О том, что моя бабка по отцу была родственницей Антонова, я узнал лишь в 1984 году, за год до смерти моего отца. Как потом выяснилось, об этом отец не сказал больше никому. Причины для хранения этой семейной информации в тайне были весьма серьезными: в августе 1921 года Нижегородова (Антонова) Пелагея, будучи в Кирсанове в гостях у тетки, была взята заложницей и исчезла бесследно.

Мой прадед по матери, Сазонов Егор Никитович, 1835(?) года рождения, был крепостным князя Вяземского. Грамоту знал, слыл способным изобретателем-самоучкой. За изобретение плуга нового типа был награжден в конце прошлого века на Тамбовской губернской сельскохозяйственной выставке грамотой и "Золотым стаканом". Стакан этот, дававший право запросить в любом трактире стакан водки и закуски, сослужил моему прадеду плохую службу: умер он, будучи горьким пьяницей.

Моя прабабка по матери, Ивашева Феня, 1831(?) года рождения, была крепостной Плехановых, служила при их доме, а после рождения Георгия, как выразилась бабка Акулина, кормила грудью маленького барчука. Ее дочь, Ивашева Марфа Никитична, родившаяся в ноябре 1856 года, была на месяц старше Георгия Валентиновича, росла вместе с ним и играла в одни игры. По словам бабки Акулины, Ивашева Феня была выучена грамоте барыней, то есть, надо понимать, Плехановой (Белинской) Марией Федоровной. Вот, пожалуй, и все, что я знал о Плехановых в детстве. Фамилия помещика Плеханова мне ничего не говорила, тогда как о князе Вяземском, его добродушных чудачествах я был наслышан, да и следы его деятельности были перед глазами: в деревне был пруд Вяземского, в поле было много "окладинок", вырытых во времена Вяземского, недалеко от деревни зеленел Ольшанский лес, заложенный Вяземским. Конечно, меня мало вдохновляло то, что князь Вяземский эксплуатировал моего прадеда. Но все же общее впечатление о нем, вынесенное из многочисленных рассказов, было положительным, и, наверное, поэтому мне было больно слушать о том, как в 1918 году его сбросили со второго этажа здания Грязенского вокзала (г. Грязи Липецкой области) на штыки красноармейцев. "Братцы, не убивайте, - плакал старый князь, - я с вами на позиции пойду". "Сатана тебе брат!" - зло выкрикивали красноармейцы, добивая князя.

Касаясь моих знаний о крепостнике Плеханове, вернее, его знаменитом сыне, я должен признаться, что они, до поступления в Липецкий строительный техникум, ограничивались знаниями, полученными в 10 классе при знакомстве с творчеством двух столпов советской литературы.

Например:

"Сам заскулил,
товарищ Плеханов:
- Ваша вина,
запутали братцы!
Вот и пустили
крови лохани!
Нечего зря
за оружие браться.
Ленин
в этот скулеж ненужный
Врезал голос
бодрый и зычный:
- Нет,
за оружие
браться нужно,
Только более
решительно и энергично!"

... Звучит броско, ярко, запоминается надолго. "Трибуна революции", "горлана-главаря" можно понять и даже простить: он не был знаком ни с трудами Плеханова, ни с ним лично, а писать, надо полагать, приходилось на потребу дня.

А вот слова М. Горького - великого пролетарского писателя, который не только хорошо знал Г.В. Плеханова, но и до 1907 года отзывался о нем самым наилучшим образом: "Когда меня "подводили" к Г.В. Плеханову, он стоял, скрестив руки на груди, и смотрел строго, скучновато, как смотрит утомленный своими обязанностями учитель еще на одного нового ученика". Или другие слова Горького, вложенные в уста рабочего: "Плеханов - наш учитель, наш барин, а Ленин - вождь и товарищ наш!"

Этих высказываний двух классиков советской литературы было достаточно, чтобы в голове юного комсомольца возник стойкий образ трусливого, высокомерного барина, который, сбежав за границу и закрывшись в кабинете, пописывал революционные статейки. Только два года спустя, познакомившись с Барышевым Г.В., я узнал, что Плеханов не был ни трусом, ни высокомерным, ни тем более барином.

Теперь перейду к главной теме моего рассказа. В 1958 году я закончил Нижне-Матренскую среднюю школу и поступил в Липецкий строительный техникум, где познакомился с яркой личностью - Барышевым Георгием Васильевичем - преподавателем теоретической механики, деталей машин и сопротивления материалов. С первых же лекций я был им очарован, и не только я. Исключительный энтузиазм, с которым он давал свои предметы, широкая эрудиция, постоянные шутки и анекдоты, которыми он буквально пересыпал свои лекции, дружеское, доверительное отношение к студентам, легкая, непринужденная форма подачи сложного для нас материала - все это быстро сделало Барышева нашим всеобщим любимцем. Он был личностью в полном смысле этого слова. Выше среднего роста, плотный, с открытым подвижным лицом и большими залысинами, остроумный и снисходительный, он стал буквально моим кумиром. Помню, на его лекциях я преднамеренно тер волосы по бокам своего лба, чтобы быстрее сформировать залысины, такие же, как у него. Между нами, студентами, ходили упорные слухи, что во время войны Барышев был главным инженером какого-то военного завода на Урале, а затем после войны был за что-то исключен из партии и сослан в Магадан. Все это еще больше разжигало наше любопытство к личности Барышева. Очень часто во время лекций он отвлекался и говорил на темы, которые не имели никакого отношения к предмету. Однажды он долго говорил о революции, о Ленине, а затем как бы между прочим сказал: "Конечно, Ленин - гениальная личность! Но знаете ли вы, что был другой революционер, не менее гениальный, чем Ленин? - и добавил: - Это ваш земляк Георгий Валентинович Плеханов". Мы возмутились: как можно Ленина сравнивать с каким-то Плехановым! Заметив, что слишком отвлекся, Барышев вернулся к теме лекции.

После лекции я подошел к нему и сказал: "Георгий Васильевич, вы говорите, что Плеханов - гениальный революционер, а ведь он был крепостником!". "Георгий Валентинович крепостником никогда не был, им был его отец, Валентин Петрович, к тому же мелкопоместным, - возразил он и спросил, - а ты откуда об этом знаешь?" Я сказал, что моя прабабка была крепостной Плехановых и кормилицей Георгия Валентиновича. Барышев очень оживился и предложил поговорить как-нибудь на эту тему. С этого дня мы стали часто встречаться, чаще всего после лекций по дороге к трамвайной остановке. Признаюсь, я встречался с ним не потому, что мне было интересно что-то узнать о Плеханове, а потому, что мне был интересен сам Барышев. Я смотрел ему буквально в рот. Наши встречи продолжались даже тогда, когда он, поссорившись с дирекцией, ушел из техникума. В общей сложности мы встречались около двух лет. О чем только он не рассказывал мне, но особенно много о своих приключениях в Сибири, куда он попал в возрасте 18 лет. Он жил в Свердловске, в Иркутске, в Чите, бывал в Находке, Владивостоке, Хабаровске, Биробиджане и даже Магадане. Часто он рассказывал и о Плеханове, о его жизни, о его подпольной революционной работе. Постепенно я заинтересовался Плехановым, заинтересовался настолько, что летом 1960 года, будучи на каникулах в деревне, много расспрашивал мать и особенно бабку Акулину о Плехановых. Они мало что знали, но кое-что интересное от них я все-таки узнал. Например, то, что Георгий Валентинович, по словам бабки Акулины, с малых лет был "капризным и своевольным". Однажды, в двухлетнем возрасте он потребовал, чтобы няня носила на руках не его, а кота, у которого была сломана лапка. Няня пожаловалась матери, Марии Федоровне, но и после этого Георгий настаивал, чтобы няня носила не его, а больного кота. В дальнейшем я узнал, что в семейном предании Плехановых это рассматривалось "первым революционным выступлением маленького Георгия". Рассказала бабка Акулина также и о том, как сгорел барский дом. По словам ее матери Марфы, поджег его какой-то Осип - пьяница и дебошир. А после, участвуя в тушении пожара, он, проявив смелость и героизм, сильно обгорел. Видимо, поэтому Плехановы простили его. Об отце Плеханова Акулина сказала, что барин он был строгий, но людей зря не обижал.

Об этом я потом рассказал Барышеву, который, посмеявшись, сказал: "По-видимому, именно случай с пожаром повлиял в какой-то мере на отношение Плеханова к крестьянству". Постепенно от Георгия Васильевича, который, по его словам, был дальним родственником старшей сестры Георгия Валентиновича - Плехановой Любови Валентиновны (по мужу Граниковой), - я узнал многое о Плеханове, особенно о его последнем годе жизни. И, в частности, о том, что он в апреле 1918 года, будучи прикованным к постели, продиктовал своему другу Л. Дейчу "Политическое завещание", которое никогда не было опубликовано и которое затем хранилось Сергеем Григорьевичем Плехановым (племянником Георгия Валентиновича) до 1937 года. В конце 1937 года сибирские дороги Барышева пересеклись где-то с тюремными путями Сергея Григорьевича, который как политический был осужден на 10 лет. Предчувствуя близкий конец, Сергей Григорьевич передал (или сказал, где они находятся) Барышеву закодированное Завещание и некоторые другие документы. Ключ к расшифровке Завещания просил запомнить. В дальнейшем, уже в 50-х годах, Барышев расшифровал Завещание и хранил его до последних дней своей жизни.

Теперь, по прошествии почти сорока лет, трудно восстановить детали рассказа о том, где и при каких обстоятельствах Сергей Григорьевич передал Барышеву Завещание Плеханова. Конечно, что-то он об этом говорил, но это не отложилось в моей памяти, наверное, потому, что мало меня интересовало. Кроме того, у меня сохранилось ощущение, что он по каким-то причинам избегал этой темы.

Барышев неоднократно возвращался к теме "Завещания", к его, как он говорил, "крамольному" содержанию. Постепенно я заинтересовался Завещанием Плеханова: причастность к исторической тайне меня волновала. Как-то я попросил Георгия Васильевича разрешить мне ознакомиться с этим документом. Поколебавшись, он не только разрешил мне прочитать расшифрованное Завещание, но и переписать его. Случилось это в сентябре 1960 года, когда я был на преддипломной практике. Потом он ознакомил меня с "Историей написания Завещания", которую записал Сергей Григорьевич со слов Л. Дейча 30 июня 1918 года, и также позволил ее переписать.

Читатель, естественно, может задаться вопросом: почему Барышев доверил столь важный документ 19-летнему студенту? Решающую роль сыграло, по-видимому, то, что я буквально боготворил его и он это, разумеется, видел. Встречались мы не один и не два раза, а десятки раз на протяжении двух лет. За это время он, как опытный педагог, сумел достаточно хорошо меня изучить. В какой-то мере повлияла также моя причастность к семье Плехановых, хотя бы и по крепостной линии. Не надо сбрасывать со счетов и то, что это было время "хрущевской оттепели", когда Барышев серьезно подумывал о передаче Завещания советским властям. Тем не менее Барышев взял с меня слово, что до поры до времени я не должен показывать Завещание кому-либо.

Начиная с января 1961 года, я три месяца был занят дипломной работой, а после защиты диплома в течение месяца был в отпуске. С Барышевым в это время не встречался. С конца апреля 1961 года я начал работать в Управлении Главного архитектора г. Липецка. С Барышевым встречался все реже и реже, а вскоре ушел в армию. О Завещании вспоминал редко.

После службы в армии, в 1964 году, я поступил в МГУ, а затем перешел в Университет дружбы народов. В стенах университета, изучая историю КПСС, я вернулся к мыслям о Завещании. Лекции по Истории КПСС читал профессор Фавстов Георгий Константинович, читал живо и интересно. Как-то, когда он рассказывал о "Письме к съезду" Ленина, я спросил его: "Почему Г.В. Плеханов не оставил завещания?" - и услышал ответ: "Плеханов проиграл Ленину, во всем оказался неправ. Поэтому ему как честному человеку, решись он оставить завещание, пришлось бы признать свои ошибки, а для этого у него не хватило мужества". Меня так и подмывало рассказать о Завещании Плеханова. Однако случай, происшедший вскоре с одним из студентов, Троицким Сергеем, насторожил меня. Как-то на семинаре по истории КПСС руководитель семинара (к сожалению, забыл его имя) предложил нам открыто высказаться о современной роли КПСС в обществе, пообещав, что последствий в любом случае никаких не будет, так как с приходом Брежнева наступила-де настоящая демократия. Сергей Троицкий встал и смело высказал свои мысли, сказав, что КПСС потеряла авторитет в народе, что она "расплылась, как медуза", утратила руководящую роль. "Спасибо, садитесь", - сказал руководитель семинара, изменившись в лице. Через день Сергея вызвали в деканат и предложили добровольно покинуть УДН, потому что "таким, как он, в университете не место". После этого я понял, что времена, когда можно смело говорить о Плеханове и тем более о его Завещании, еще не пришли. Помнил я также и предостережения Барышева: "Даже в наше время Завещание Плеханова может дорого обойтись его хранителю".

Молодость, студенческая жизнь, богатая событиями, поездки в стройотряды, увлечение девушками - все это закружило меня, словно в водовороте, и я снова забыл о Завещании Плеханова. Я гордился мощными танками, громыхавшими по праздникам по Красной площади, был горд Чехословацкой операцией, которая пресекла "контрреволюционные происки Запада". К тому же жизнь во второй половине 60-х годов быстро улучшалась, а международное положение СССР казалось как никогда прочным. Это наводило на мысль о незыблемости социализма в СССР и в странах соцлагеря и перечеркивало многие прогнозы, сделанные Плехановым в Завещании.

В университетские годы в Липецке я бывал наездами, в основном в зимние каникулы. С Барышевым не встречался, однако от одноклассников по техникуму слышал, что Барышев частенько встречается на улицах выпившим.

В 1969 году я закончил Университет дружбы народов и по распределению попал в Республику Замбия, где три года преподавал в средней школе. По возвращении из Замбии в 1973 году поступил в аспирантуру. Лекции по философии в аспирантуре читал Максим Петрович Хван - скромнейший и честнейший человек, к тому же большой умница. В своих лекциях он неоднократно, хотя и осторожно, подчеркивал исключительно большой вклад Г.В. Плеханова в революционное движение России и Европы, в развитие марксистской философии. Я опять вспомнил о Завещании. Будучи в 1975 году в Липецке, я перечитал Завещание и аккуратно его переписал. Кстати, сохранилось оно случайно. Моя сестра, Давыдова Любовь Ивановна, сохранила мои конспекты пятнадцатилетней давности. Встретив некоторых приятелей по техникуму, пытался выяснить что-либо о Барышеве, но о нем никто не мог сказать ничего определенного. Только спустя 22 года, в 1997 году, когда я интенсивно занимался поисками зашифрованного Завещания, я узнал, что он неожиданно скончался в мае 1974 года, не дожив трех лет до открытия в Липецке Дома-музея Г.В. Плеханова. В дальнейшем, являясь свидетелем постепенного загнивания социализма брежневского периода, я все чаще вспоминал о Завещании, хотя по-прежнему не верил, что придет день, когда ленинский социализм рассыпется, "словно карточный домик". Думалось, что вот-вот к власти придет умный партийный руководитель и все расставит по местам.

Только после событий 1991 года, после развала СССР я вспомнил замечательные слова Плеханова, высказанные в Завещании: "Пока граждане бедны, пока нет демократии, страна не гарантирована от социальных потрясений и даже от распада". После этого я начал вдумчиво вчитываться в Завещание Плеханова и постепенно понял: крах ленинского социализма в СССР и других странах - закономерное явление. Не будь тирании Сталина, волюнтаризма Хрущева, душного застойного периода Брежнева, ленинский социализм рухнул бы значительно раньше, ибо был обречен изначально: ленинская революция 1917 года ничего общего с научным социализмом не имела.

После 1991 года мне потребовались семь с лишним лет и тесное сотрудничество с Бережанским Александром Самуиловичем - директором Дома-музея Г.В. Плеханова в г. Липецке, чтобы убедиться в том, что документ, которым я располагаю, действительно был продиктован Плехановым. В эти годы я уже открыто говорил всем своим знакомым, что Плеханов оставил политическое завещание, которое никогда не публиковалось, и что имею текст этого завещания. Но странное дело - это мало кого интересовало. Когда в 1997 году, будучи в Москве, я заговорил о Плеханове, о его Завещании и о том, что надо бы вернуться к его идеям, с одним знакомым членом Госдумы, он отреагировал самым неожиданным образом: "Ты бы еще кости Сергия Радонежского поднял!" Совсем недавно, беседуя с высокопоставленным российским дипломатом, я прямо заявил, что имею никогда не публиковавшееся Политическое Завещание Плеханова. "Ну и что, - сказал он, - выйдя на пенсию, я тоже что-нибудь напишу".

С горечью приходится констатировать: ярлыки, навешенные на Плеханова большевиками в 20-х и 30-х годах, довлеют на сознание россиян до сих пор. Но я уверен, что недалеко то время, когда о Плеханове и его Завещании заговорит весь мир. Работая с Завещанием, волей-неволей обращаясь к биографии Плеханова, к его основополагающим трудам и особенно к двухтомнику "Год на Родине", в который вошли статьи Плеханова, написанные в 1917 году, и который был издан небольшим тиражом в 1921 году в Париже, я постепенно понял: никогда еще русская земля не рождала столь гениального человека, как Георгий Валентинович Плеханов. В этом убедится каждый, кто прочтет его "Политическое завещание". Написанное более 80 лет назад, оно поражает глубиной мыслей, исторической правдой, беспристрастностью и потрясающей способностью автора предвидеть роковые последствия безответственных действий большевиков в 1917-м и последующих годах. И уж во всяком случае, каждый кто прочитает "Завещание" Плеханова, согласится, что документ этот несет в себе огромную историческую и политическую силу.