Петр Черкасов
В 1922 году Эдуард Эррио, тогда еще депутат парламента, побывал в Москве и поделился своими впечатлениями в книге.
Фото Жоржа Шевалье. 1923 Обложка книги Э. Эррио Au Pays Des Merveilles ou La Russie En Cinq Jours
На фоне наблюдающейся с 2014 года деградации отношений между Россией и Францией, вызванной кризисом в Украине, незамеченной могла бы остаться одна историческая дата, которая напрямую касается истории отношений двух стран. 100 лет назад, 28 октября 1924 года, глава французского правительства Эдуард Эррио известил телеграммой председателя Центрального исполнительного комитета (ЦИК) СССР Михаила Калинина об официальном признании Францией Советского Союза.
Москва, упорно добивавшаяся дипломатического признания, не замедлила с ответом. Уже 14 ноября того же года полпредом (послом) СССР во Франции был назначен старый большевик Леонид Красин, занимавший в то время пост наркома внешней торговли. Интересно, что, отправляясь в Париж, Красин сохранил за собой и пост наркома, что могло свидетельствовать о важности для советского руководства восстановления торгово-экономических отношений с Францией.
В Москву на посольскую должность Париж отправил Жана Эрбетта, что многих удивило, так как он не был профессиональным дипломатом. До своего назначения послом Эрбетт возглавлял политический отдел редакции парижской газеты Temps, считавшейся официозом Кэ д’Орсэ (МИД Франции).
Крайне правые из «Аксьон франсез» немедленно заговорили о «советском следе», обратив внимание на то, что начиная с 1922 года Temps публиковала материалы в пользу дипломатического признания СССР. Из этого делался вывод о заказном характере этих публикаций, тайно оплаченных якобы советской стороной. В этом смысле назначение Эрбетта подавалось как развитие закулисной интриги между Москвой и Парижем. Впрочем, никаких доказательств этой конспирологической версии «Аксьон франсез» представить так и не смогла.
Эта давняя история удивительным образом совпадает с заявлениями о вмешательстве современной России во внутриполитические процессы во Франции (да и не только во Франции).
Восстановление дипломатических отношений с Москвой, в одностороннем порядке расторгнутых Парижем в 1918 году, стало символическим завершением так называемой полосы признаний, когда европейские страны одна за другой отказывались от участия в дипломатической и экономической блокаде большевистской России. Если говорить о Франции, то для нее этот шаг был особенно трудным, что объяснялось целым рядом причин.
Франция в наибольшей степени пострадала от большевистской революции, так как почти полвека была основным кредитором Российской империи. Начиная с конца 1860-х французские инвесторы вложили в Россию около 15 млрд франков (более 50 млрд нынешних евро). Трудно переоценить значение французских инвестиций в развитие российских железных дорог, угледобывающей и горно-металлургической отраслей Юга России, нефтедобывающей промышленности в Каспийском бассейне.
В России активно работали такие крупные французские банки, как «Лионский кредит», «Банк де Пари э де Пэи-Ба» и другие финансовые институты. Около 2 млн французов к началу Первой мировой войны были обладателями гарантированных императорским правительством российских ценных бумаг на сумму 12 млрд золотых франков. Вплоть до октября 1917 года «царские займы» и другие вложения в бурно развивавшуюся российскую экономику приносили ощутимый доход и французским банкам, и простым гражданам Третьей республики.
И все это благополучие рухнуло после захвата власти большевиками. 21 января 1918 года Яков Свердлов, председатель ВЦИК, подписал декрет, в котором говорилось, что «безусловно и без всяких ограничений аннулируются все иностранные займы». Вся французская (и вообще иностранная) собственность на территории России была национализирована, иначе говоря – экспроприирована. Ограбленными оказались сотни тысяч французов, держателей русских ценных бумаг. Дело дошло до изъятия личной собственности и имущества иностранцев, долгие годы проживавших в России. Так, жители «французского» квартала, прилегающего к католическому храму Св. Людовика на Лубянке (более 200 французских семей), в одночасье были выселены из своих квартир чекистами, которые обосновались по соседству, в здании страхового общества «Россия» и постепенно «заселили» весь квартал.
Помимо экономических и гуманитарных потерь, у Франции были и другие важные претензии к большевистской России. Прежде всего это заключение сепаратного мира с Германией в марте 1918 года, что было воспринято во Франции (как и в других воюющих странах Антанты) как удар в спину в условиях продолжавшейся войны. Последующая за Брестским миром и германской оккупацией части Украины высадка французских войск в Новороссии – Одессе, Херсоне и Николаеве (ноябрь–декабрь 1918 года) оправдывалась Парижем необходимостью противодействовать военным планам Германии в Украине и на Юге России.
Дело в том, что еще в декабре 1917 года, после захвата большевиками власти, Франция и Англия договорились о разделе сфер влияния в Южной России. Территория к северу от Черного моря вошла в зону французской ответственности, а к востоку – английской. А с началом в России Гражданской войны Париж, как и Лондон, однозначно встали на сторону Белого движения, оказывая поддержку Деникину, Колчаку и Врангелю.
Тем не менее французы договорились с англичанами, что их военные контингенты на Юге России, включая французскую военную эскадру, не будут принимать активного участия в боевых действиях на стороне белых. Французское военное командование не было уверено в надежности своих солдат, не оставшихся безучастными к большевистским лозунгам.
Такого рода опасения подтвердились уже в апреле 1919 года, когда на кораблях французской эскадры вспыхнул мятеж. Восставшие моряки потребовали прекратить военную интервенцию и вывести корабли из Черного моря. Правительство вынуждено было уступить. В мае 1919-го французская эскадра покинула рейды Одессы, Херсона и Николаева. Месяцем ранее с российской территории были выведены и сухопутные войска. Однако поддержка Деникина, а затем и Врангеля продолжалась вплоть до ноября 1920 года.
Нормализации отношений между Францией и Советской Россией мешал и вопрос о возвращении на родину солдат Русского экспедиционного корпуса, с 1916 года воевавшего на Западном фронте. После Февральской революции 1917 года солдаты потребовали возвращения в Россию, но им было отказано, что привело в сентябре того же года к мятежу в их рядах. Проблема репатриации русских солдат болезненно решалась вплоть до конца 1924 года.
Но самое главное препятствие, тормозившее возобновление дипломатических отношений, состояло в том, в Париже не верили в устойчивость советского режима и дожидались установления в Москве «законной власти». Надежды эти не оправдались. Ленин оказался прав, заявив еще в ноябре 1917 года, что большевики взяли власть «всерьез и надолго». Победа большевиков в Гражданской войне окончательно развеяла надежды, существовавшие в европейских столицах.
Но в послевоенной Европе неожиданно обнаружили еще одну угрозу, исходившую из Москвы. В марте 1919 года там появился на свет Коминтерн, немедленно объявленный «штабом мировой революции». Его создатель Ленин провозгласил, что Коминтерн – это «союз рабочих всего мира, стремящихся к установлению Советской власти во всех странах». Заявление «вождя мирового пролетариата» его последователи немедленно стали воплощать в жизнь. Уже в 1919 году были предприняты попытки насильственного учреждения Бременской, Баварской, Венгерской и Словацкой советских республик, а в октябре 1923 года Коминтерн подготовил восстание в Гамбурге.
Хотя эти революционные выступления потерпели неудачу, они всерьез напугали европейский правящий класс. Во Франции в 1920 году серьезная угроза устоям капитализма появилась в лице Коммунистической партии (ФКП), уверенно расширявшей влияние на рабочий класс.
Казалось бы, большевистский СССР представлялся для Третьей республики режимом во всех отношениях неприемлемым. И тем не менее в октябре 1924 года Франция пошла на его признание. Возникает закономерный вопрос – почему?
Можно уверенно утверждать, что в Париже после почти шестилетних мучительных сомнений пришли к выводу об устойчивости советской власти, которая выдержала тяжелые испытания Гражданской войны и экономической блокады. Так или иначе, но теперь Франции, да и всему западному миру придется смириться с этой реальностью. Глупо было продолжать делать вид, что Россия навсегда исчезла с политической карты Европы и мира.
Но был и еще один важный момент. Это провозглашенная Лениным в 1921 году новая экономическая политика (НЭП), что сопровождалось реанимацией в разоренной стране рыночных отношений. Во Франции, как и на всем Западе, усмотрели в этом надежду на неизбежное перерождение советского строя, его постепенное возвращение к европейским стандартам. Эта вспыхнувшая надежда разбудила и мечту о компенсации, если не о возвращении, «царских долгов».
Забегая вперед, можно отметить, что эта мечта получила символическое удовлетворение только после краха СССР. По договоренности между новой Россией и Францией, достигнутой в 1996 году, держателям «царских займов» к 2000 году была выплачена сумма, эквивалентная 400 млн долл., что не превышало и 2% всего объема задолженности. На этом была поставлена точка в десятилетиями продолжавшемся споре между Парижем и Москвой. К слову сказать, до сих пор у парижских букинистов, торгующих вдоль набережных Сены, нередко можно встретить эти царские облигации, продающиеся любителям раритетов за несколько евро.
По-разному складывались отношения между Францией и СССР за последующие почти 70 лет. Были в них периоды охлаждения и даже враждебности, но были и времена взаимовыгодного сотрудничества, а иногда и военного братства, как в годы Второй мировой войны. Нелишним будет вспомнить и о том, что именно де Голль и Брежнев в середине 1960-х стояли у истоков процесса разрядки в Европе.
Чему же может послужить, если не научить, опыт 1924 года, когда Франция, всерьез пострадавшая от большевистского режима, проявила свойственный французской нации прагматизм и, преодолев обиду и классовые предубеждения, пошла на официальное признание идеологически чуждого ей СССР?
Правда, в то время Франция была по-настоящему великой державой. Ее внешняя политика определялась исключительно в Париже, а национальный суверенитет не размывался в наднациональных евро-атлантических структурах. Поэтому поставленный вопрос в данных обстоятельствах представляется скорее риторическим.
