Дарья Курдюкова
Воображаемую вселенную Соколова наполняли прекрасные дамы. Фото агентства «Москва»
Выставка «Потерянный временем» приурочена к 140-летию Михаила Соколова, некогда забытого, а сейчас одного из самых известных художников «тихого искусства» рубежа 1920–1930-х годов. Она идет в Доме Ильи Остроухова в Трубниках, относительно недалеко от давно снесенного здания на углу Калашного переулка и Арбатской площади, где до ссылки жил Соколов, – и наряду с работами из частных и музейных собраний впервые представляет всю соколовскую графику из Литературного музея, больше 100 рисунков. Кураторы – Наталья Реброва (от музея) и коллекционер Юрий Петухов, который несколько лет назад издал с Ниной Голенкевич, ведущим исследователем искусства Соколова, хранителем Ярославского художественного музея, где находится самая крупная коллекция произведений художника, его 4-томный каталог-резоне.
В 1942-м лагерная охрана изъяла у Соколова папку с рисунками и стихами, где, по его подсчетам, было около 500 листов. По его лагерной переписке и с бывшей женой Мариной Баскаковой, и с будущей – Надеждой Верещагиной-Розановой видно, как Соколов тревожился, что письма не доходят. А они порой не доходили. В 1940-м он сетовал, что с двумя не полученными Розановой письмами отправлял 25 рисунков, в том числе иллюстрации «к «Бретонским легендам»… к Мопассану» и к «Руслану и Людмиле», – где использована «красота сибирского неба». Соколова арестовали в 1938-м, вскоре после получения мастерской на Масловке, по 58-й ст., обвинявшей в призыве к свержению власти и контрреволюционных действиях. Приговорили к семи годам и отправили в Сиблаг: Кемеровская область, станция Тайга. В 1943-м освободили как доходягу, реабилитировали в 1958-м, через 11 лет после его кончины. Вопреки всему сохранилось больше 250 его картин и больше 6000 рисунков.
В 2003-м вышла составленная Ниной Голенкевич книжка «Михаил Соколов в переписке и воспоминаниях современников», до сих пор остающаяся одним из главных документальных источников о художнике. Ее цитируют и на нынешней выставке – как любой архив, это делает объемным смотрение работ (а еще к проекту записали видеоинтервью с ней и с Петуховым). В нервическом почерке соколовского «тихого искусства» бурлил горячный темперамент создателя. Узнав, что художница Антонина Софронова в 1935-м имела неосторожность похвалить иллюстрации Николая Кузьмина к «Евгению Онегину», зная его, соколовскую, их «отрицательную, четко выраженную оценку», он пришел в юношескую ярость, отношения с ней разорвал и написал, чтобы «еще раз, но более хладнокровно поставить все точки над i», напоследок велев вычеркнуть себя, Соколова, из памяти (расшифровка письма приведена в одном из залов). В нем сочетались не то чтобы взаимоисключающие черты, но балансирующие на грани парадокса. Человек в лаковых туфлях, с летящей походкой, каким вспоминала его Баскакова, мог довольствоваться кипятком с баранками и наотрез отказался покупать корыто, порицая «мещанство». В 1924-м его работы повезли на Венецианскую биеннале, а в середине 1920-х он уничтожил большинство своих ранних вещей.
В последние годы лагерные рисунки Соколова экспонируют регулярно, и это актуальные показы. На клочках бумаги, как сквозь мутное стекло, с воздухом холодных голубых, светло-желтых и розоватых прожилок проступают города, пейзажи, прогулки, охотник с собакой и птицы в небе. Вынужденно аскетичные, крохотные, но упрямые форточки в нормальную жизнь.
Соколовские приемы – линия и дымка. Характерная дымчатость многих его рисунков, возможно, была не только следствием падавшего в лагере зрения. Она постепенно нарастала с 1920-х, когда он отходил от кубистических экзерсисов 1910-х, еще не полностью затихших в рисунках со св. Себастьяном. Его Себастьяны тоже почти парадоксальны сочетанием сюжета и формы: это стало и отдельным циклом и иллюстрацией к рукописному стихотворному сборнику Соколова «Сентябрь». Но в 1920-х появились и «Две фигуры в пейзаже», то ли проступающие, то ли тающие в тумане.
В соколовском мире вместе с будничными мотивами, городскими зарисовками, натюрмортом с борной солью или с расческой жили его влюбленность в классическое искусство (от Эль Греко и Рембрандта до Ван Гога) и литературу. От иллюстраций к вольтеровской «Орлеанской девственнице», изданием которых в Academia художник остался недоволен, – к рисунку с Гамлетом 1940 года, к рисованным циклам к Диккенсу, к «Мертвым душам» и «Анне Карениной», к портретам Пушкина (все – из собрания Литературного музея). Другую воображаемую вселенную наполняли прекрасные дамы, в большинстве – умозрительные, бесплотные человеческие абстракции с чуть кукольными лицами и силуэтами, даже когда они сотканы не несколькими линиями, а выпутаны из паутины плотных штрихов, как «Дама в широкополой шляпе» 1937 года.
Другое дело – его портретные зарисовки Антонины Софроновой начала 1920-х. Видно, что, несмотря на все будущие разногласия, она – друг, что, несмотря на крайний лаконизм черных линий, это индивидуальные черты, подмеченные с теплотой к конкретному человеку. Там из трех рисунков один особенно выразительный, где она стоит, опираясь на стол. Она – это две линии на шею, формирующих осанку, потом завиток хрупкого плеча, три-четыре короткие линии на гибкую руку, опирающуюся на стол. И – линия, которая должна бы очертить овал лица, но замирает в начале пути. Черт лица тоже, разумеется, нет. А манера держаться, образ схвачен. Вернувшись из лагеря, Соколов повинится за ссору из-за кузьминских иллюстраций и отношения с Софроновой восстановит. Хочется думать, что уже в том давнишнем рисунке он сказал о чем-то очень важном, что пустой конфликт не мог перечеркнуть.
