Николай Ремчуков
Е.Е. Лансере. «Тифлис. Авлабар», 1925 г.
Фото предоставлено Домом русского зарубежья
Выставка «Лансере. Отец и сын. К 150-летию со дня рождения Е.Е. Лансере» открылась в Доме русского зарубежья имени А.И. Солженицына. На ней представлен ряд экспонатов из собрания Дагестанского музея изобразительных искусств имени П.С. Гамзатовой, коллекции Давида Якобашвили. Выступая на открытии, директор Дома русского зарубежья Виктор Москвин подчеркнул, что половину работ (в том числе ряд выставляемых впервые) предоставили потомки семьи. В исторической квартире в Доме Лансере в Бобровом переулке мы поговорили с Евгением Лансере, тезкой его деда-живописца и прадеда-скульптора, о кавказском периоде творчества художников, судьбе дневников Лансере и семейных принципах.
– Увлечение Кавказом ваш прадед передал своему сыну Евгению Лансере. Что их связывало с этим регионом?
– Действительно, эта выставка посвящена в основном кавказскому периоду их творчества. Насчет прадеда, я бы не сказал, что эта тема является доминантной в его работах. Но он с детства был страшно увлечен лошадьми, и пребывание на Кавказе дало ему богатый материал для работы. И прадед, и дед в свои свадебные путешествия отправились не во Францию, а именно на Кавказ. Дед вернулся туда в 1912 году – собирать материал для оформления «Хаджи-Мурата» Толстого.
После революции встал вопрос, как быть дальше. Поскольку у деда к этому моменту на Кавказе уже было огромное количество друзей, он отправился туда. Пути семьи разделились: его брат Николай остался в Петрограде, а сестра Зинаида Серебрякова в 1924 году уехала в Париж.
Сначала дед оказался в Дагестане, а потом перебрался в Тифлис. В Москву он переехал только в 1934 году по приглашению Щусева, продолжить начатую еще при царе работу над Казанским вокзалом.
– Как в этот период менялось его творчество? Сказались ли на сюжетах его произведений события, которые вынудили деда уехать?
– Не могу так сказать, потому что в целом объединение «Мир искусства» было немного аполитичным. А в годы Гражданской войны речь в основном шла о выживании, потому что кому в ту пору было до искусства? Чтобы как-то жить, дед писал портреты и местных богачей, и политических деятелей.
После окончания междоусобицы дед отвез свои работы в Париж в надежде, что они там продадутся, но это ему не очень удалось. Когда вместе с Иосифом Шарлеманем они организовали Академию художеств в Тифлисе, он стал в ней преподавать. В Союзе в 1970-е, уже на моей памяти, Академия художеств Грузинской СССР считалась одной из самых сильных.
– Что из представленного вашей семьей для выставки экспонируется впервые?
– Мы впервые выставили путевые альбомы деда. Он делал зарисовки очень дотошно. Это передалось ему от отца-скульптора, по работам которого, как говорят, до сих пор изучают особенности пород лошадей и даже их болезни. Настолько точно прадед относился к деталям и пропорциям. Так и по этим зарисовкам в альбомчиках можно исследовать культуру, традиции и этнографию того времени.
– Читая о работах вашего прадеда – ярчайшего представителя русской школы кабинетной бронзовой скульптуры, я задумался, была ли в советское время критика его творчества?
– Претензия была в том, что такая почти ювелирная вещь получалась за счет рабского труда. Ведь деталировка, прочеканка, формовка скульптур – все, в общем-то, делалось рабочими. Кстати, иногда на скульптуре можно встретить подпись с ошибкой. Это как раз говорит о том, что перед нами подлинная вещь того времени. Если какая-нибудь буква плохо отливалась, то мастер (часто вчерашний крепостной) стеком дорабатывал подпись так, как понимал.
– Расскажите о ставших библиографической редкостью дневниках вашего дедушки.
– Мы пытались их издать еще при моей бабушке. Но слава богу, что тогда это не получилось – они были бы с сильными купюрами. Рукописный текст перепечатывался на машинке, потом вычеркивалось, что не пропустит цензура. Смотришь на лист – одна треть вычеркнута. Ну невозможно было напечатать в советское время фразу: «Погано работать на этих людей». Самые одиозные рукописи бабушка в страхе сожгла.
Его брат, известный архитектор Николай Лансере, погиб в 1942-м в саратовской тюрьме, куда уже шло решение о помиловании. На допросах ему выбили все зубы, и он умер от голода. Дед в дневниках пишет: «Я все понял». И добавляет, что думает об этой власти.
– Каким человеком был ваш дед?
– Интеллигентом до мозга костей. Об этом говорит и принцип устройства дома, который долго прививали и мне. Если пришел водопроводчик, его обязательно надо посадить за стол и напоить чаем. Когда на даче помогают нарубить дров – усади и налей рюмку водки. И при этом никакого панибратства.
– Наверное, этот демократизм пригодился ему и в жизни на Кавказе, где люди чувствительны к вопросам уважения.
– Разумеется. А еще в нашей семье никогда не сквернословили. С этим связан забавный эпизод. На домашней выпускной вечеринке ребята сняли со стены шпагу (курсив «НГ») и давай ею в меня тыкать: «Выпей вина и скажи что-нибудь неприличное!» (алкоголя я тогда еще не употреблял). Ставший режиссером Борис Рабей, с которым мы до сих пор дружим, не рассчитал силы и воткнул мне укол сантиметра на два. Но у меня в подкорке не было никаких плохих слов, и я только воскликнул: «Боже мой!» (Смеется.)
– В 1971 году получить на вечеринке укол шпагой мог только человек с французской фамилией…
– Ну это не со зла было сделано, не рассчитали.
– Молодые представители творческих династий часто признаются, что фамилия семьи – не только преимущество, но и дополнительный груз в смысле повышенных ожиданий. А как в вашем случае?
– Соглашусь. В свое время в порыве юношеского максимализма я даже хотел поменять фамилию на Копьева, как кстати собирался сделать мой умерший в 38 лет прадед. Он так любил Россию, что хотел быть русским во всем – перевести ее с французского и стать Копьевым (Lance с фр. – копье. – «НГ»). Просто не успел.
У меня же такие мысли возникли из-за частых сравнений со стороны и преподавателей, и искусствоведов. Когда я вступал в Союз художников, мне сказали: «Много вас Лансере развелось». Сейчас я намеренно не берусь за работу, когда обращаются с просьбой отлить лошадь. Отвечаю, что лучше прадеда сделать не получится, а хуже – не хочу.
– А что вас в итоге заставило оставить идею поменять фамилию?
– Я просто поумнел (улыбается). А потом, это и неуважение к предкам. Ведь родители всегда хотят, чтобы их фамилия продолжилась.
– А вы как продолжатель рода в чем видите свою миссию?
– В последние два-три года дочери наконец стали воспроизводить наши традиционные домашние посиделки уже со своими друзьями. Раньше они, как и вся молодежь, встречались в кафе. Им казалось, что дома – это ретро. Теперь они любят, чтобы друзья приходили в гости. Кто-то играет на фортепиано, другой подхватывает на гитаре, третий поет. Свою миссию я вижу в этом – передать детям любовь к дому и к культуре, потому что для меня это неразрывно.
